Разномыслие – не ересь, а путь к развитию

Поколение шестидесятников было столь же прекрасно, сколь и наивно. Кадр из фильма «Июльский дождь». 1968

Александр Исаевич Солженицын родился в конце 1918 года. Социологически поколение, рожденное в 1910–1928 годах, квалифицируется как первое и единственное советское поколение, которое доминировало в период кризисного формирования общества, войны и первых послевоенных лет. Но именно в нем уже возникало разномыслие, которое было передано следующему поколению, к которому принадлежу и я. Об этом феномене есть важная работа известного отечественного социолога Бориса Фирсова «Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы».

Не могу не напомнить, что о поколении 1935–1945 годов рождения написал роман «Ложится мгла на старые ступени» выдающийся российский филолог Александр Чудаков. За это произведение в 2011 году он был посмертно награжден премией «Русский Букер». Причем это была номинация «Букер десятилетия».

Многие литературоведы и читатели сочли книгу автобиографической – настолько высока в ней концентрация исторической правды и настолько достоверны чувства и мысли героев. Но это была не биография, а образ подлинной России в ее тяжелейшие годы. Как писала одна из немногих ныне либеральных газет, «книга гомерически смешная и невероятно грустная, жуткая и жизнеутверждающая, эпическая и лирическая. Интеллигентская робинзонада, роман воспитания, «человеческий документ».

Чудаков уверенно предположил, что описывает военное поколение, представители которого были свободны в детстве от языка советской пропаганды. И этот критерий свободы, как его понимаю я, явился определяющим и при дефиниции моего поколения.

Поэтому хочу подчеркнуть, что применение поколенческого подхода к анализу восприятия текстов Александра Солженицымне кажется оправданным. Это доказывает, что на множества конкретных людей когорты 1935–1945 годов рождения язык советской пропаганды и идеологии воздействует слабо.

У разных поколений свой резон

Но тут же возникает вопрос: а годятся ли столь универсальные концепции свободы для описания сознания, поведения и мышления всех советских поколений?

Ясно, что создание биографий такого типа переплетено с антропологическим пересмотром всей истории советского общества и государства, которая будет радикально отличаться от тех образов прошлого страны, которые навязывались до сих пор всем советским и постсоветским поколениям.

Конечно, я осознаю, что полностью свободного в этом смысле индивида вряд ли можно отыскать. Но критерий освобождения ума и совести целых генераций советских староверов и зарубежных созерцателей – этот измеритель степени зависимости людей от стереотипов советской пропаганды, идеологии, мышления и поведения нельзя аннулировать.

Критическое осознание ценностей всех советских поколений – это не «очернительство» и не забвение всего «хорошего и славного». А всего лишь мера свободы или рабства каждого индивида, его согласие (или несогласие) с критикой или апологетикой исторической политики вообще, а российской в особенности.

Но я прежде всего читатель, затем исследователь, а иногда бываю гражданином. Читательская, аналитическая и гражданская позиции в отношении конкретных судеб, книг и текстов не всегда совпадают. Какой угол зрения на роман Александра Солженицына «В круге первом» предложить для расширения поля анализа? Дело в том, что три четверти нынешних россиян (и я в том числе) родилось при советской власти.

Поэтому большинство из нас можно считать в какой-то мере созидателями советской эпохи, свидетелями и соучастниками всего, что происходило. В этом смысле на людях своей эпохи всегда лежит доля ответственности за былые дела и события. Однако и свидетели, и действующие лица могут вольно или невольно солгать. В этом смысле истинность в высказываниях моих современников была, есть и будет предположительной.

Скажу больше, интересным и неоднозначным очевидцем предстает пред нами со своим опытом замечательный писатель Андрей Платонов. С одной стороны, он искренне верил в возможность перестройки мира по советским лекалам, но одновременно был одним из сильнейших критиков советской власти. Можно ли при этом сделать жизнь и творчество Платонова неким эталоном объективного и свободного от советской идеологии описания того, что было?

Вопрос не простой. Недаром в свое время сотрудник Ростовского госуниверситета Михаил Константинович Петров, родившийся в 1923 году и принадлежавший к поколению моих родителей и учителей, дал следующую классификацию типов советских философов: романтик, циник, придворный философ, коммунист-философ-разведчик…

А вот мой ровесник, выдающийся историк науки профессор Эдуард Колчинский на первомайской демонстрации 1960 года провозгласил лозунг «Долой Хрущева!» и свое инакомыслие описал в портрете нашего поколения как множество определенных идеалов и норм поведения:

– оценка друг друга с точки зрения личных достоинств и индивидуальных способностей, а не происхождения, богатства, конкуренции;

– сопротивление стандартам советского ученика и комсомольца;

– приоритет дружбы над официальным коллективизмом, завистью и социальной дифференциацией;

– уважение к способным, предприимчивым, смелым, независимым и сильным;

– презрение к подхалимам, зубрилам, доносчикам, чекистам и прочим «бдительным гражданам»;

– чтение с утра до вечера классической литературы, а не детективов и книг про «войнушку».

Объяснение причин поколенческих различий, их выявление в текстах людей, родившихся в советскую эпоху, может быть предметом особого анализа при описании процесса освобождения ума и совести от наследства советской эпохи.

При этом нельзя не учитывать, что в СССР существовало три стиля (языка): официальной идеологии (газет, радио, собраний сьездов); старой интеллигентской культуры, бытовавший в устном и письменном варианте; язык семьи, быта, улицы. Под таким углом зрения могут прочитываться и классифицироваться все тексты всех людей, принадлежащих к советскому варианту классических русских «отцов и детей». При этом нельзя не учитывать проблему выделения социологических типов советских писателей как важных элементов советского идеологического аппарата и расположения в данной классификации каждого автора написанных книг.

Это надо сделать вовсе не с целью разделить писательский мир на вредоносных и полезных инженеров человеческих душ. Нет, не ради черных списков применяются такие анализы, а чтобы лучше понять многообразие различий.

«Терпимость делает возможным существование различий; различия же обусловливают необходимость терпимости», – писал американский политический философ Майкл Уолцер. В этой простой, но емкой формуле есть сразу и задача и ее правильное решение.

Правят ли миром спичрайтеры

Не так давно мы в своем университете обсуждали на семинаре «Русская мысль и политика» книгу «Спичрайтеры: хроника профессии, сочинявшей и изменявшей мир». Ее автором был бывший спичрайтер Ростовского обкома КПСС. Это вызвало у меня определенные ассоциации. Я читал множество книг советников и спичрайтеров советских и постсоветских руководителей (Александра Бовина, Вадима Печенева, Анатолия Черняева и др.). Эта литература требует особой классификации по разным критериям. Отмечу лишь поколенческий момент.

Автор книги Андрей Колесников принадлежит к поколению 1965 года рождения, его отец был спичрайтером, а он сам написал первую в отечественной литературе книгу об этой профессии. Так возникала новая «трудовая династия», если использовать советский жаргон. В своей книге он проводит параллель между спичрайтерами и профессиональными советскими идеологами, но одновременно называет спичрайтеров «узниками идеологии».

Один из вариантов проекта памятника Солженицыну. Фото агентства «Москва»

Мне это противоречие представляется показательным с точки зрения контраста при сопоставлении опыта моего поколения и опыта Андрея Колесникова, который принадлежит к другому советскому поколению по рождению и, по сути, относится к социальной страте, обслуживающей власть. Меня, в частности, заинтересовало то, что Колесников для обозначения сферы профессиональной деятельности спичрайтеров употребил слово «шарашка».

Понятно, если бы это был роман Солженицына «В круге первом», в котором описана классическая «шарашка» сталинских времен. Бывший спичрайтер не учитывает темы, которая бы раскрывала суть легендарной «шарашки». Он просто называет спичрайтеров узниками идеологической шарашки. Получается, что речь идет о реконструкции тем, концептов и образов, которые не потеряли своего значения до сих пор.

С другой стороны, возникает вопрос к заглавию романа Солженицына, использовавшего в «В круге первом» классическое обозначение ада.

По Данте, в первом круге ада томятся некрещеные младенцы и нехристиане, которые обречены на безболезненную скорбь. В православии образ ада тождествен геенне огненной, хотя есть авторские разночтения.

В современной литературе ад часто отождествляется с повседневной жизнью. Так в романе Итало Кальвино «Невидимые города» описывается коллективистский и индивидуалистский ад.

Так, двигаясь по пути понимания, можно поставить ряд вопросов в отношении разных поколений советских людей и среди них спичрайтеров как представителей идеологической профессии: к какому роду грешников они принадлежат, а также следует ли их оставлять «в круге первом», как предлагал Солженицын? Или же они годятся и для других кругов ада? Для тех, где находятся соответственно блудники и страстные любовники (второй круг); обжоры и гурманы (третий круг); скупцы и расточители (четвертый круг); гневные и ленивые (пятый круг); еретики и лжеучители (шестой круг); насильники, тираны и разбойники, богохульники, содомиты и лихоимцы (седьмой круг); сводники, обольстители, колдуны и взяточники (восьмой круг); предатели вместе с Люцифером, Иудой Искариотом, Брутом и Кассием (девятый круг)?

Какие коррективы надо внести в соответствии с православным концептом геенны огненной и ее авторскими разночтениями? Можно ли для оценки их продукции использовать классический образ камердинера из философии истории Гегеля?

А может быть, стоит устроить обсуждение под общей рубрикой «Образы советского и российского ада». Эта задача важна сама по себе, поскольку в современной России действует режим, который в науке квалифицируется в самых разных и неясных определениях: «период распада тоталитаризма», «авторитаризм», «путинизм», «неосоветизм», «неосталинизм» и т.д.

В связи с этим в последние годы я занялся исследованиями, в основе которых лежит идея разработки такой концепции, которая позволяет критически относиться к истории России в самые разные ее периоды: до 1917 года; от 1917 до 1991 года; после 1991 года до настоящего времени.

Они не узнали той страны, которую защищали

Речь идет о классификации всех идеологических схем, которые предлагаются к описанию способов трансляции монархического, советского и демократического опыта в современную связь между прошлым и будущим. Мне кажется, без такой классификации невозможно освобождение ума и совести. Как, впрочем, невозможно понять такие солженицынские концепты, как «неуимчивое чувство на отгадку исторической лжи», «непреклонность воли» и «сильных мыслей».

Приведу фрагменты, конкретизирующие первый концепт. Из него вытекает, что чувство различия между правдой и ложью может сформироваться у человека уже в подростковом возрасте даже в эпоху тотальной лжи.

Я предлагаю связать с изучением данной темы материалы Шахтинского дела, в котором инженеры впервые были обвинены в политических преступлениях. Именно материалы этого дела, а также других процессов 1920–1930-х годов читал мальчик Саша Солженицын. Вырисовывается нетривиальный ход мысли, соединяющий события в нашем регионе с шедеврами художественной литературы, философской и политической мысли ХХ века.

Именно от чувства на отгадку исторической лжи зарождается целое направление советской художественной практики, направленной против советского политического режима и его постсоветских модификаций. Правда, для половины нынешнего российского общества «непобедимый немой набат» еще не прозвучал. В этом смысле жизненный опыт Александра Солженицына, Льва Копелева и подобных им фронтовиков следует признать уникальным. На его основе может быть написана российская библия ХХ века как вечный вклад в общечеловеческую культуру.

Стремление к отгадке исторической лжи тесно связано с выработкой независимости от внешних условий. У каждого здесь в принципе должен быть собственный личный опыт, хотя многие советские и постсоветские «небокоптители», «потрясователи и ниспровергатели» (если использовать терминологию русской классической литературы) даже не ставят такой задачи. Но без непреклонной воли невозможна самостоятельность мышления. Я бы хотел подчеркнуть, что у Солженицына понятие силы используется для аргументации идеи сильной мысли (а не сильной власти, как гласит нынешняя российская пропаганда).

Здесь вырисовывается возможность моста между идеями Солженицына, Александра Бенуа, Густава Шпета, с одной стороны, и политической философией Бернарда Уильямса, который изучал отношения между силой, насилием, волей и свободой – с другой.

Мне кажется, на этой основе можно опровергнуть миф об извечной противоположности между европейским и русским пониманием воли и свободы.

На основе синтеза чувства правды, независимости от внешних условий и сильной самостоятельной мысли возникает ощущение специфической нирваны, в которой индивидуальная биография переплетается с историей мысли и способствует выработке определенного психофизического состояния.

Данная последовательность поступков, связанных со становлением читателя и индивида, завершается образом значимости «искренней страницы» даже в условиях лагеря. В этой связи важно отметить, что все биографы политических деятелей СССР (после Хрущева) и нынешней России отмечают практически полное отсутствие у них любви к книгам и чтению.

На этой основе возможна связь между историческими, политическими и библиофильскими исследованиями в целях объяснения причин культивирования среди политических деятелей нечувствительности к различию между ложью и истиной и культивирования такой нечувствительности в пропаганде и социальных науках.

Проблема социологии незнания поставлена более сорока лет назад, но в России только сейчас начинает применяться для анализа отношения между социальными науками, идеологией и пропагандой.

Необходимость искренности в оценке реальной истории СССР Солженицын объясняет множеством факторов: общим представлением о непредвиденных последствиях любых действий; стремлением вождя изменить оценку революции в «Краткой биографии И.В. Сталина», выпущенной к его семидесятилетию спичрайтерами, и культивированием в СССР иконофильства; сталинской критикой ленинского этапа революции.

Среди них важное место занимает ситуация конца войны. Солженицын называет ее «особым коротким временем бесконтрольного обогащения».

«Воротясь с войны, Щагов, как и многие фронтовики, не узнал той страны, которую четыре года защищал: в ней рассеялись последние клубы розового тумана равенства, сохраненного памятью молодежи. Страна стала ожесточена, совершенно бессовестна, с пропастями между хилой нищетой и нахально жиреющим богатством. Еще и фронтовики вернулись на короткое время лучшими, чем уходили, вернулись очищенными близостью смерти, и тем разительней была для них перемена на родине, перемена, назревшая в далеких тылах. Эти бывшие солдаты были теперь все здесь – они шли по улицам и ехали в метро, но одеты кто во что, и уже не узнавали друг друга. И они признали высшим порядком не свой фронтовой, а – который застали здесь. Стоило взяться за голову и подумать: за что же дрались? Этот вопрос многие и задавали – но быстро попадали в тюрьму».

Я далеко не исчерпал тему. А вывод банален: с помощью Александра Солженицына можно отнестись критически и к тому варианту идеологии и пропаганды, который культивируется в современной России.