Виктор Макаренко
В День народного единства мы показываем класс. Кто захочет нас обидеть, мы того уроем враз. Фото РИА Новости
Результаты и последствия государственной пропаганды могут быть разнообразными. Но в любом случае они влияют на сферу массового сознания и поведения. Владимир Маяковский это констатировал просто: «Дыра в ушах не у всех сквозная – иному может запасть».
Правда, сегодня к ушам прибавились глаза. Приведу надписи на стеклах некоторых ростовских автомобилей. Там можно было увидеть бренды танков на задних окнах авто. Чаще всего они cопровождались призывом: «На Берлин!» То, что при этом машина с таким лозунгом нередко являет собой добротный немецкий Volkswagen или Opel, русских патриотов не смущало. Там же, в этой милитаристской забаве, было и такое признание: «Нам нужен мир… Желательно весь!»
Это все означает, что в сегодняшней России опять происходит переосмысление традиционного феномена любви к родине.
В свое время Михаил Лермонтов в известном стихотворении назвал свое отношение к родине «странной любовью». Из этой любви он исключил старину, славу и покой, то есть официальную политическую историю России. Взамен поэт испытывал отраду при восприятии русской природы и этнографических свойств «пьяных мужичков». Правда, это не помешало поэту Лермонтову в качестве поручика Тенгинского полка принимать участие в завоевании Кавказа. Никто ведь не мешал ему бежать за пределы «немытой России» и досягаемости «голубых мундиров» – хотя бы по примеру казачьего атамана Некрасова.
«Россия, – пишет американский историк Эдвард Саид, – обрела свои имперские земли исключительно за счет соседей. В отличие от Британии и Франции, которые прыгнули на тысячи километров от своих границ на другие континенты, Россия проглатывала все земли и народы, прилегавшие к ее границам, которые таким образом расширялись все дальше на восток и юг».
В другом стихе Лермонтова дан образ «милого севера» – в отличие от опасной «южной стороны», куда несутся «тучки небесные». Из этого образа вытекает, что территориальная экспансия может принимать личностно-эстетические коннотации. Значит, лермонтовский конфликт между ощущением русской природы и восприятием русской державы в чувстве родины является как минимум дискуссионным и не отменяет факта: поэт участвовал в «проглатывании» южных земель и народов. Здесь его поведение было типичным. Большинство русских и советских писателей славословили захваты Российской империей, а затем и СССР привлекательных территорий. Многие отечественные публицисты и сейчас продолжают дуть в ту же военную трубу.
Но есть приятные исключения. Примерно столетие спустя после Лермонтова Владимир Набоков отказался даже от своего русского имени и языка – начал писать на английском. Но это была не блажь эстета. Такова была его реакция на одно из ключевых событий политической истории СССР: заключение договора Сталин–Гитлер. Согласно Набокову, о России можно только «выть» от горя, муки и стыда за ее политику. Так он определил чувство родины.
Польский философ и культуролог Кшиштоф Помян зафиксировал противоположность между европейским (естественным) и русским (неестественным) национализмом (читай: патриотизмом). Кратко изложу его главные аргументы.
Естественный европейский национализм генетически связан с христианством, которое почти три столетия было преследуемой религией. При Константине христианство стало государственной религией, взяв на себя роль прежних языческих культов. Деление на Восток и Запад, на Север и Юг сложилось внутри Римской империи. Раньше Священная Римская империя была языковой и экономической единицей, в которой греческие провинции были богаче римских.
Во всех случаях речь шла о противопоставлении варварства и цивилизации. После превращения христианства в государственную религию возникло деление на духовную и светскую власть. Раздвоение власти императора на духовную и светскую было навязано соображениями обороны, но оно придало этой двойственности империи военно-политическое измерение. В итоге государству был приписан статус невидимого, постоянного и успешно действующего бытия. Так с помощью идеи бога была санкционирована автономия государственной бюрократии.
Войны Французской революции и Наполеона открыли в Европе следующую фазу генезиса наций. Она протекала на двух уровнях: горизонтальном – каждая нация определялась по отношению к господствующей или подчиненной нации или соседям; вертикальном – каждая из стран вынуждена была решать конфликты между образующими нацию группами, исключая собственные элиты из наднациональной культуры и распространяясь так, чтобы охватить еще и тех, кто в социальной иерархии занимал низшее место.
Пути преобразования европейских народностей в нации были случайной величиной. Она зависела от борьбы и взаимодействия множества сил в разных комбинациях.
1. Царствующие династии обычно рассматривались как «священные» и представляли страну перед своим населением и зарубежьем. Чувство групповой идентичности (привязанность и верность) кристаллизовалось вокруг династий.
2. Военно-бюрократические аппараты государств обладали собственными иерархиями, традициями и символами, используя организованное насилие и осуществляя контроль над подданными.
3. Территориальные связи (города, провинции, кантоны), в которых определенные права принадлежали всем жителям или выборным инстанциям. В этом случае чувство групповой идентичности концентрировалось не вокруг лиц, а вокруг традиционных форм общественной жизни.
4. Культурные элиты и институты создавали предметные и постоянные носители коллективной памяти, представлений, чувств языковой общности, территории, прошлого и будущего.
5. Религиозные институты и авторитеты тоже принимали участие в этой борьбе.
6. Сами нации и их элементы реагировали на внешнее давление других наций и внутреннее давление собственных политических институтов.
В конечном счете генезис европейских наций был различен.
Нации Англии, Дании, Франции, Испании, Португалии, Швеции были сформированы царствующими династиями и военно-бюрократическими аппаратами. В этих странах был подготовлен открытый конфликт между народом и государством. Представленный своими элитами народ был лишен любого влияния на общие дела, присвоенные государством.
Нации Швейцарии, Нидерландов и Бельгии возникли на основе территориальных связей.
Германия, Австрия и Италия возникли в результате деятельности культурных институтов.
Нации Восточной Европы (литовцы, латыши, эстонцы, финны, венгры, чехи, поляки) были созданы в результате воздействия собственных религиозных и культурных элит.
Так или иначе, появление национальных идеологий подорвало систему европейского равновесия. Дестабилизация была усилена прогрессом военной техники. При этом армии всех государств воплощали насилие во внешней политике, а дипломатия была и остается мирной формой насилия.
Главная стратегическая цель всех государств промышленной Европы состояла в завершении вертикальной интеграции нации. Это способствовало росту вмешательства государства в общественную жизнь. На рубеже XIX–ХХ веков в Западной Европе образовалась связь демократических и бюрократических институтов (включая армию).
Эти институты функционируют на основе противоположных принципов, предлагают две разные модели национальной интеграции, имеют также разных внешних врагов. Вслед за этой связью в Европе возникло два типа национализма: демократический и авторитарно-бюрократический. Эти национализмы могут перетекать друг в друга на основе антисемитизма, милитаризма и шовинизма.
Неестественный русский национализм возникал иначе. Московское государство не знало феодализма, сословной системы, не участвовало в первом объединении Европы, не пережило возрождения искусств и литературы, гуманизма и Реформации. Оно переняло от Византии ненависть к Европе. Россия была продолжением Московского княжества и вплоть до конца XVII века не принадлежала к Европе. Россия была наследницей империи монголов, царь пользовался экономической независимостью, основанной на налогах, дани, монополии внешней торговли, полезных ископаемых и исключительном владении землей.
 |
| «Петр Первый, говоришь? Реформатор? Ну, это ты зря...»
Фото PhotoXPress.ru |
Стала ли Россия частью Европы в результате реформ Петра?
Да, поскольку: создала интеллектуальную элиту (писателей, ученых, художников), научные, образовательные и художественные институты; начала принимать участие в европейских войнах и дипломатии, а значит, и в истории Европы, которая взамен начала влиять на внутреннюю эволюцию России.
Нет, поскольку: по мере европеизации страны форма правления стала еще более самодержавной, не идущей ни в какое сравнение с европейским абсолютизмом (российский монарх всегда выходил за рамки религии и уважения к традиции); господствовало крепостное право, в котором даже дворяне не имели ни свободы, ни права на инициативу; православие как государственная религия отбрасывало все, связанное с латинским миром.
Это противоречие фиксирует центральную проблему русской культуры: спор между старым и новым приобрел форму полемики между сторонниками и противниками входа России в Европу. В этом смысле Россию можно сравнить с Грецией, Румынией, Сербией, Болгарией. В каждой из этих стран господствует православие и есть свои сторонники и противники Европы. Поэтому указанные нации еще не завершили свое становление.
Вплоть до отмены крепостного права русский народ делился на две категории: бесправное крестьянство и дворянство. Поэтому национальное чувство в России приняло двоякую форму: у дворянства оно было обусловлено привязанностью к царю, государству, отечеству, осознанию религиозного, культурного и цивилизационного отличия от Запада, который обычно считался хуже России, а также с патернализмом в отношении крестьян, у которых преобладали идентичность с собственной деревней и осознание границы между ними и дворянством.
Крестьянское национальное чувство концентрировалось вокруг личности царя как предмета религиозного культа и (в меньшей степени) вокруг православной церкви. Суть дела в следующем: модернизация России после отмены крепостного права затормозила процесс формирования русской нации. Все составные элементы становления наций в России только складываются и пока еще отодвинуты в будущее. Они до сих пор остаются предметом мирной и вооруженной политической борьбы.
С другой стороны, все европейские нации с конца XIX века оправдывают империализм, поскольку разделяют тезис о культурном превосходстве Европы над остальным миром. В результате даже культура стала инструментом пропаганды. А СССР сам поставил себя вне Европы.
 |
| «Ночные волки» перед тем, как встряхнуть
старушку-Европу. Фото Reuters |
Человек в форме – это к параличу
Что можно противопоставить указанным фактам и тенденциям? Предлагаю исходить из общего положения, сформулированного Семеном Франком: «Критика породившей ее культуры есть родовая сущность философии». Однако даже в эмиграции русские «мастера культуры» воспроизводили известный стереотип поведения: прав только «начальник», остальные служат ему в меру приспособленчества. Значит, и русские мудрецы не свободны от шаблона «начальству виднее».
Историки определяют этот стереотип поведения и мышления как холопство, которое распространялось по мере территориальной экспансии Москвы. Присоединение к Москве Украины и возникновение Новороссии породило важное следствие: «Победоносен элемент великорусский и мало-помалу все подчиняет своему влиянию, но во имя великорусского элемента вносится сюда великорусская мерзость; или, лучше сказать, побеждает не великорусский элемент, а какой-то немецко-российский, трактирно-московский, рассейско-лакейский».
«Рассейско-лакейская мерзость» была перенесена в советский быт и приобрела свойства властно-коммунальной паранойи. Свежее конкретно-социологическое исследование еще раз подтвердило: холуйство остается господствующим типом политической культуры российской «элиты».
Но этот стереотип не является исключительно русским. Румынский (по происхождению) и французский (по месту жительства) философ Эмиль Чоран пишет: «Я – из народа рабов, отсюда мой неимоверный страх перед властью, любой властью. Стоит мне увидеть человека в форме или ГОСУДАРСТВЕННОГО (выделено Чораном. – В.М.) служащего за окошком конторы, и на меня нападает паралич».
Значит, есть предмет дискуссии: насколько русское холуйство отличается от украинского, молдавского, белорусского, румынского, греческого, сербского и болгарского рабства и страха перед властью, поскольку в этих странах распространено православие. Фон для соотнесения имеется: 96% населения Голландии всегда скажет своему начальнику все, что о нем думает. Прямота голландцев выражается в пословице: «Я думаю, ты идиот, но не принимай это близко к сердцу».
Кто ближе нам с этой точки зрения – румыны или голландцы? По крайней мере русские философы уже высказали идею национальной самокритики. В письме Георгию Федотову Франк отмечал: «Русские меньше, чем кто-либо, склонны уважать независимую мысль и склоняться перед правдой. Замечательно у русских, как склонность к порицанию порядков на родине всегда сочеталась и доселе сочетается с какой-то мистической национальной самовлюбленностью. Русский национализм отличается от естественных национализмов европейских народов именно тем, что проникнут фальшивой религиозной восторженностью и именно этим особенно гибелен».
Из приведенных фактов вытекает: холуйство перед властью переплетено с религиозно-мистической национальной самовлюбленностью. В данном симбиозе сосуществуют убеждение «начальству виднее», приспособленчество и пренебрежение к независимой мысли. Как же тут реализовать идею национальной самокритики для освобождения от религиозно-мистической национальной самовлюбленности?
Православие и внутренняя колонизация
В книге почти 25-летней давности я показал: «В какой бы стране ни приходили коммунисты к власти, они делали из своего «марксизма» такую идеологию, действительным содержанием которой был национализм, расизм или имперские амбиции. Большевистская партия способствовала пробуждению националистических идеологий, используя их в качестве средства взятия и удержания власти. То, что происходит сегодня, свидетельствует, что коммунисты сами произвели на свет своих могильщиков».
Сходные мысли высказывает Кшиштоф Помян, философ, историк европейской культуры, фиксирующий связь между радикальным национализмом и революционным социализмом. На первый взгляд они базируются на разных традициях.
Радикальный национализм опирается на романтизм и монархию, использует риторику частного (нации, расы, земли, крови), рассматривает войну как защиту отечества. Революционный социализм апеллирует к Просвещению и якобинцам, использует универсальную риторику (интернационализм, человечество, мировая революция) и рассматривает войну как империалистическую бойню.
На деле радикальный национализм совпадает с революционным социализмом в ряде пунктов: отбрасывание парламентарной демократии со всеми ее составными частями; отбрасывание правления права; отбрасывание границ между публичной (контролируемой государством) и частной сферой; отрицание рынка как механизма распределения благ; трактовка насилия как нормы политической жизни.
Указанные совпадения полностью подтвердились в России на протяжении последних 25 лет, включая обновление связи между военно-репрессивными структурами страны и Русской православной церковью. Православная церковь всегда была сторонником религиозной нетерпимости и сотрудничала с полицией и армией. Поэтому ее миссионерская деятельность носила не столько религиозный, сколько военно-полицейский характер.
Например, миссионеры на Кавказе подчинялись военным комендантам Моздока и Кизляра. Обращение горцев осуществлялось на основе грубо-утилитарных мотивов. Так, по сведениям тифлисского военного губернатора, число обращенных в христианство горцев Кавказа к 1828 году достигло 62 249 человек. В то же время он отмечал, что горцы получали при крещении по 10 аршин холста и потому крестились по нескольку раз. Православные миссионеры отбирали детей у русских раскольников и сектантов, а родителей лишали прав гражданства. Поэтому православных миссионеров называли «опричниками духовенства» и «шпионами правительства». При Николае I сложилась также программа «военного православия» как элемент международной политики России. Именно в период его царствования были приняты решения о строительстве второго храма Христа Спасителя в Москве, оглашена триада «православие, самодержавие, народность» и начал реализовываться план «монументальной пропаганды» Отечественной войны 1812 года и заграничного похода русской армии в 1813–1814 годы. Церковь поддерживала государственный аппарат для помощи колониальной политики России.
Но эта политика направлялась не столько против инородцев, сколько против коренного населения. Главные пути российской колонизации были направлены внутрь метрополии – в тульские, поморские, оренбургские деревни. Здесь государство раздавало латифундии и подавляло восстания, открывало общину и записывало фольклор, изучало старинные обычаи и религии, привозило в столицу уродов и раритеты, направляло паломников в страны Востока. Миссионерство, этнография и экзотические путешествия – характерные феномены колониализма. В России они были обращены внутрь собственного народа.
Классические империи имели заморские колонии в разных концах света. Россия колонизировала свое собственное население. Такова природа российской внутренней колонизации, самоколонизации и вторичной колонизации собственной территории. Внутренняя колонизация включала военные и иностранные поселения, переселения, участие имперских интеллектуалов. В силу своей парадоксальной обращенности на себя внутренняя колонизация оказывается циклически повторяющимся, труднозавершаемым процессом. В России и Америке революция совпала с деколонизациями. В американском случае освобождение от внешней зависимости закреплялось в законах и институтах, становясь необратимой основой национального взросления. В русском случае революционное разрушение системы внутренней колонизации вело к циклическим процессам воссоздания ее в новых формах.
При описании данных форм надо учитывать, что в последние годы в отечественной историографии пересматривается концепция мирного и добровольного присоединения нерусских народов и территорий к России. Акцент делается на завоевании, колониальной политике и экспансии. Изучаются факты и степень сопротивления русским местного населения и число вооруженных столкновений. Первыми представителями русского народа и власти были «государевы служилые люди» и «промышленные люди» – русские пионеры-землепроходцы. Обобщенный портрет механизма русской колонизации дан рядом авторов.
Повсеместно и всегда это был процесс извлечения прибыли путем той или иной формы эксплуатации и сверхэксплуатации местного населения и природных ресурсов. Обычно конкретные проявления гуманизма в отношении туземцев в конечном счете преследовали коньюнктурные экономические или политические цели властей метропологии или колониальной администрации.
Эксплуатация и сверхэксплуатация не может обойтись без прямого и косвенного насилия. Историко-концептологический метод позволяет детально описать соотношение физического, ментального и духовного насилия и манипуляции в этом процессе Как говорил Гамлет, «весь мир – тюрьма, а Дания – худшее из его подземелий». Поэтому духовно-политическое зло, воплощенное в государственных институтах своей родины, нуждается в детальном описании.
Я критикую – значит, я существую
Теперь сошлюсь на американского историка Майкла Уолцера и его теорию политической критики на основе обобщения опыта ХХ века. Он определяет критику как внутреннюю работу членов общества, которые подвергают сомнению его политику и практику. Критика имеет разные формы выражения, теоретическое и идеологическое содержание. Она базируется на разном социальном опыте внутри критикуемого общества. Идеальный критик – активный член общества.
Практика критики базируется на постулате «я выражаю недовольство, следовательно, существую», который отражает суть социального бытия. Главный вопрос современности – отношение элиты и массы, специалистов и обычных людей. Внутренняя жизнь специалистов имеет смысл, если они культивируют социальную критику. Ее концепт базируется на утверждениях:
1) критика как саморефлексирующая деятельность возникла после Просвещения и романтизма;
2) в прошлом объектами критики были поведение и мнения отдельных людей. Критика социального порядка в целом (комплекса социальных структур, практик, политических институтов и идеологий) – современное изобретение;
3) но она пока не имеет надежной социальной позиции, роли и признания. Это надо сделать.
Для изменения ситуации Уолцер вводит различие между интеллектуалами, социальными критиками и революционерами: «…независимо от социальной принадлежности класс отчужденных интеллектуалов не тождествен классу социальных критиков». Интеллектуалам присущи эскапизм, богема, нежелание просвещать и реформировать массы, желание шокировать и т.д. Революционеры часто начинают как социальные критики, но большинство социальных критиков не становятся революционерами. Только консерваторы считают революционность качеством критики. Революция и критика – разные виды деятельности. Современная академическая среда институционализирует отчуждение. Общество изолирует, но в то же время и защищает тех, кто ставит под сомнение его легитимность.
Формы социальной критики – политическое осуждение, моральное обвинение, скептические вопросы, сатирический комментарий, гневное пророчество, утопические спекуляции. Критика – тотальный процесс, в котором используются два языка: дискурс религии, морали, медицины, истории, философии; народный язык, который талантливые критики поднимают на вершину логической убедительности. Критик вызывает гнев друзей и врагов и обрекает себя на интеллектуальное и политическое одиночество.
Вначале критики были связаны с определенным этносом (пророки Израиля) и полисом (греческие циники). Но эти формы общности ограничивают критику. Потребовалось ее универсальное обоснование. Предшественники социальной критики – пророки древнего Израиля, Христос, Сократ, софисты, римские сатирики, средневековые монахи, гуманисты эпохи Ренессанса. Мощные импульсы в этом направлении даны платонизмом, стоицизмом и христианством: «Отныне критики общественного устройства должны были покидать родной город, который представлялся им мрачной пещерой, искать свой собственный путь к свету Истины, путь одинокий и непроторенный, и только после обретения этого света возвращаться к согражданам, имея право испытывать и порицать их. Эти вернувшиеся назад критики уже не воспринимали этнос, из которого они вышли, как родственный. Они смотрели на него с позиции вновь обретенной объективности… Поиск истины за пределами родственных и гражданских связей становится отныне характерной меткой социального критика… Дистанцированность критика создает новую разновидность критики. Но возможность эта достигается с большим трудом, поскольку требует сознательного разрыва со своей общиной. От критика героизм требуется еще до того, как он стал критиком, – когда он порывает со своей общиной и дистанцируется от нее».
Мужество – главная добродетель социального критика. Исторический детерминизм с нею не совместим, поскольку в детерминированном мире сопротивление бессмысленно.
Мотивы социальной критики – страсть к истине, осуждение несправедливости, симпатия к угнетенным, разочарование, страх перед массами, стремление к власти. Процесс становления социальной критики специфичен. Критики обычно происходят из отсталой части страны, колонии, уходящей социальной страты, плебеев, угнетенных и париев. Обычная форма маргинальности – это страстная приверженность культурным ценностям, которые лицемерно отстаиваются в центре и которыми цинично пренебрегают на периферии. Антагонизму принадлежит ведущая роль в пробуждении критической деятельности. Самая резкая критика всегда направляется на самые близкие критику лица и группы, а разочарование – на народ и социальные институты.
Современные критики вовлечены в деятельность партий и движений и податливы опасному соблазну власти. Они рассматривают партию как потенциальное правительство, а себя – как его чиновников. Но обладание властью гибельно для социальной критики, ибо после прихода к власти критик перестает критически оценивать результаты своих действий: «Вся история социальной критики недавнего времени может быть описана как цепь такого рода замещений. Но всегда существовали – и существуют сейчас – критики, которые отказались… пойти во власть».
Хвала им и честь.
Ростов-на-Дону
комментарии(0)