Чего не хватает России, чтобы действительно стать мощной и процветающей

«Кто вас послал сюда, ребята? Приехал бы он лучше сам...» Фото Reuters

В этом году исполняется 50 лет легендарной Пражской весне, то ли полузабытой, то ли полузапретной для громких упоминаний в нынешнее российское время, заполненное новостями о гибридных войнах, истерическими телебитвами с США, которые, как мне кажется, очень мало об этом знают, потому как всецело заняты общественными разборами сексуальных домогательств. Последняя тема хорошо легла в сетки и российских телеканалов.

Чувствуется, что нам не до того, чтобы рассказывать, как полвека назад в социалистической Чехословакии начались радикальные общественные перемены и как этот процесс был грубо прерван в том же 1968 году.

Поэтому я для себя и называю 50-летие Пражской весны юбилеем упущенной свободы.

Удар по «человеческому лицу»

К концу 1960-х годов в чехословацком обществе, особенно в среде творческой интеллигенции, в студенчестве, да и в значительной части чиновников и, наконец, в самом руководстве правящей Компартии накопились глубокая неудовлетворенность и недовольство условиями существования страны, находящейся в фарватере идеологем советской модели социализма. Люди устали от тотального всевластия ЦК Компартии Чехословакии и при этом абсолютной его подчиненности руководству Советского Союза.

Этой усталости было свое историческое объяснение.

Советский социализм, выстроенный по модели сталинизма, не мог прижиться в Чехословакии – стране с глубокими демократическими традициями, с развитым еще в прежние, довоенные, времена промышленным производством, с давней культурой уважения частной собственности и свободных рыночных отношений.

Восточноевропейским обществам было больше понятно, нежели гражданам СССР, почему социалистические преобразования по советскому образцу не поднимали уровня и качества жизни людей.

Национализированная директивно-плановая экономика не оправдывала изначальных благостных ожиданий. Люди, в том числе и во властных кругах Чехословакии, видели, что их соседи на Западе, не попавшие после войны в соцлагерь, достигли гораздо большего – как в материальной жизни, так и в области прав человека в целом.

Потребность в глубоких переменах в стране ощущалась все острее, в то время как различные формы протеста, любые идеи и предложения, не совпадающие с линией правящей партии и правительства, объявлялись враждебными и даже преступными.

И все-таки в начале января 1968 года группе реформаторов в ЦК КПЧ удалось отправить в отставку главу партии, консервативного коммуниста Антонина Новотного и избрать первым секретарем Александра Дубчека – убежденного сторонника радикальной либерализации экономики и общественной жизни страны.

Именно тогда родилась идея социализма с человеческим лицом.

Для такого «лица» потребовалось признание легитимности оппозиционных политических партий. Кроме этого, была отменена цензура в СМИ и издательской деятельности. Исчезли запреты и ограничения на малое и среднее предпринимательство. Громко и ясно была поставлена задача реформирования и гуманизации судебной системы и правоохранительных структур.

При этом важно понять, что и Дубчек, и его соратники отнюдь не замышляли ни чисток, ни реставрации капитализма, о которой позже станут бить тревогу советские СМИ.

Лично мне кажется, что сегодня сталкивание лбами капитализма и социализма вообще утрачивает смысл. В наше время социально-экономические различия между странами все больше сводятся к тому, как в той или иной национальной экономике формируется баланс социальности и эффективности. Именно этот фактор становится решающим условием успеха в политике, направленной на рост благосостояния для всех, а не форма собственности или объем государственного вмешательства.

Так что осмелюсь предположить, что если бы СССР и ведомые им другие соцстраны не подавили Пражскую весну в самом, что называется, зародыше, то те благотворные перемены, которые принесла Советскому Союзу, другим соцстранам и всему миру горбачевская перестройка, могли бы начаться гораздо раньше. Ведь на Пражскую весну возлагали надежды не только чехи.

Что касается советского общества, то Пражской весне оно обязано появлением так называемых шестидесятников. Один из них, поэт Евгений Евтушенко, протестовал против советского вторжения так:

Танки идут по Праге

в затканной крови рассвета. 

Танки идут по правде, 

которая не газета. 

 Шестидесятниками становились тогда не только поэты, писатели, диссиденты, но и люди, знающие толк в экономике и при этом жаждущие объединить социализм с демократией и рынком.

Либо народ худеет, либо деньги дешевеют. Фото РИА Новости

Но реакция на Пражскую весну тогдашнего руководства СССР была, можно сказать, запрограммирована имперским мировоззрением его руководителей, их восприятием своей страны и тех государств, что находились под их контролем. Без устали Москва внушала, что соцлагерь – это последний остров человеческой свободы, окруженной неистовыми врагами. Поэтому советские войска в Праге спасают своими танками мир.

Нельзя не учитывать и то, что в то время в самом разгаре была холодная война. А это значит, что в гонке вооружений промышленно мощной Чехословакии Москвой отводилась не последняя роль. Какие же при такой напряженности у СССР могли быть компромиссы с Пражской весной?! Тем более что социализм с человеческим лицом явно намекал на то, что у других социализмов, в том числе и у старшего брата, такого лица нет.

Я далек от того, чтобы проводить параллели между теми событиями и нынешним временем. Но меня не может не держать в состоянии тревоги нынешний разгул в России милитаристской риторики, всплески и вопли по поводу нашей нынешней жизни в якобы осажденной крепости. Сегодня все это, усиленное отнюдь не интеллектом глашатаев, а всего лишь эффективностью информационных технологий, только повышает риски большого и необратимого пожара.

Что же до Пражской весны, то ее подавление, слава богу, обошлось малой кровью. Если это, конечно, сравнить с сегодняшними помыслами политиков, для которых личная непримиримость и брутальность важнее всего, то у нас, на мой тревожный взгляд, ситуация куда как серьезнее.

Тогдашние события в Чехословакии закончились тем, что даже Дубчек и его сподвижники уцелели и вернулись на родину. Ну и, конечно, ЦК КПЧ заполнили люди, чья лояльность главной стране «развитого социализма» у Москвы сомнений не вызывала.

Стабильность, которую позже назовут застоем, стагнацию «мировой социалистической системы» тогда удалось защитить, отстоять от пугающих новшеств. В Чехословакии она продлится еще 17 лет – до весны 1985 года, когда к власти в Советском Союзе придет Михаил Горбачев.

Ему была нужна не власть…

До сих пор я не могу до конца понять, что двигало этим человеком, вышедшем из жесткой партийно-номенклатурной системы со всеми ее жесточайшими правилами существования в ней, получившим в итоге всю полноту власти, которую может иметь руководитель огромной ядерной державы, по сути империи, имеющий все привилегии и возможности, чтобы жить и царствовать… Как именно ему во время прогулки с женой пришло в голову решение изменить не только столь благостную собственную жизнь, но и предложить обществу такие реформы, в которых будет место свободе, демократии, гласности… Возможно, он сам тогда не представлял, что эти ценности имеют очень высокую себестоимость, за них надо бороться, их надо прививать, ломая то, что называется рабской психологией.

Далеко не все граждане советской страны понимали, чего хочет от них этот неожиданный реформатор. Ведь уже есть не такая уж плохая социалистическая реальность. Условия жизни людей стали улучшаться. Полуголодное состояние сменилось возможностью есть досыта, появились холодильники, телевизоры и даже автомашины. А этот странный генсек ЦК КПСС почему-то говорит о какой-то свободе или еще хуже – о загадочных общечеловеческих ценностях.

Зачем это все? Его же никто и ничто к этому не принуждало. Ни внутренние, ни внешние обстоятельства или угрозы. До Горбачева ни один из лидеров КПСС и в мыслях не держал начать столь радикальные демократические перемены. Да и вообще тогда вряд ли кто мог даже подумать, что главный коммунист страны способен инициировать подобный процесс. Обычно все кончалось привычными едиными лозунгами: «усилим, углубим, улучшим». А этот вдруг решил объединить несовместимое – социализм со свободой.

Поначалу многие обрадовались и наслаждались дарованной им свободой. Особенно образованные, прочитавшие множество книг, в том числе и о том, как устроен и развивается мир за пределами советского социализма.

Однако довольно скоро, привыкнув к ощущению свободы, люди вдруг стали ощущать некий дискомфорт, испытывать чувство неопределенности и даже тревоги. Ведь в их прежней жизни все было предельно четко и ясно. Работа, трехразовый прием пищи, отдых у телевизора с Аллой Пугачевой, ноябрьские и майские праздники с красочными шумными демонстрациями.

К тому же многие наивно полагали, что к дарованной им свободе автоматически добавятся все прелести рыночного изобилия, а при этом сохранится все хорошее из социалистической жизни, скромные, но стабильные социальные стандарты, пресловутая «уверенность в завтрашнем дне», да и принципы какой-никакой справедливости.

Но приход всеобщего благоденствия отчего-то запаздывал, свобода почему-то автоматически не производила колбасу и колготки, а дорога к новому мышлению оказалась долгой и трудной. Правда, сам Горбачев не уставал повторять, что легких путей не бывает, что в стране надо проводить серьезные реформы и принимать новые законы.

Однако многие бывшие «прорабы перестройки», зараженные вирусом нетерпения, блестяще описанным Юрием Трифоновым в его романе о народовольцах, мечтавшие получить все и сразу, начали охладевать к Горбачеву. Они принялись его критиковать за якобы медлительность и нерешительность. У них вскоре появился новый кумир, возникший из глубины уральских руд, глава свердловского обкома Борис Ельцин, дерзкий, по-революционному готовый рубить шашкой направо и налево. И тут же горячие головы стали упрекать Горбачева в том, что он узурпировал власть и не хочет поделиться ею с тем же Ельциным.

Кстати, спустя годы эти же самые люди принялись корить Горбачева за то, что он в свое время окончательно не избавился от Бориса Николаевича, не заметив его патологического властолюбия, что в конечном итоге привело к Беловежской Пуще и развалу Советского Союза. Воистину от любви до ненависти один шаг.

Между прочим, титанические усилия Горбачева на международной арене привели к прекращению безудержной гонки вооружений и окончанию холодной войны. К сожалению, Запад с течением времени стал интерпретировать конец этой войны как свой триумф, что было абсолютно неверно. Там не было победителей и побежденных. От разоружения выиграли обе стороны.

А дальше произошло то, что не должно было произойти. Как точно заметил бывший пресс-секретарь Горбачева Андрей Грачев: «Россия не выдержала испытания свободой, а Запад не выдержал испытания победой».

Под лежачий камень кредиты не дают... Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

Затем в силу триумфаторских замашек одних и повышенной обидчивости других в наш грешный мир вернулась геополитика. Причем в своем самом отвратительном обличье, с взаимными упреками, подозрениями и даже угрозами. Но не Горбачев и даже не Ельцин виноваты в том, что и мы, и мир так воспользовались этой свободой, что Россия вновь вернулась на привычный путь автократии, а Запад опять  видит в нашей стране врага № 1.

Экономист – тот же врач, только без халата

Мне как экономисту нельзя не перейти от темы свободы к тому, чем я зарабатываю свой хлеб.

Есть такое занятное мнение: когда в стране и обществе ухудшается жизнь, то в этом виноваты экономисты. Но это похоже на то, как обвинять врачей в том, что есть болезни. Впрочем, есть еще одно сходство. Есть экономисты, обожающие ставить диагноз, но далеко не всегда могут понять, как обнаруженную болезнь лечить. Другие же наоборот – научились лечить, но не знают, что за болезнь постигла экономический организм.

Конечно же, материальная жизнь общества требует серьезной экономической науки и не менее эффективной практики. Кто-то полушутя определил эту науку как задачу ограниченными ресурсами удовлетворить неограниченные потребности.

А вот Николай Петрович Шмелев, мой, к сожалению, покойный друг, написал замечательную статью, после которой стал знаменитым. Я говорю о его работе «Авансы и долги», опубликованной в журнале «Новый мир» летом 1987 года.

Он, очень серьезный ученый, верно заметил, что для развития эффективной экономики нужно прежде всего обладать здравым смыслом, знать четыре действия арифметики и испытывать немножко любви к людям.

Последнее условие лично для меня очень важно. Потому как я хочу коснуться той экономики, которая даже при сложнейших моделях развития и при любых результатах своего функционирования должна учитывать социальную составляющую всех происходящих процессов развития. А это значит, что важными условиями решения многих задач становятся такие далекие от трезвых экономических расчетов вещи, как любовь, сострадание, чувство справедливости.

Я, например, вырос в обеспеченной семье, но при этом я видел просто сумасшедшую бедность. И во мне с детства возникало сочувствие, сострадание, желание помочь тем, кто недоедает. Не знаю, делился ли чем-то с другими в детстве Робин Гуд, но мне нравилось подворовывать у самого себя, чтобы помогать своим сверстникам и в детском саду, и в первом классе… Такая социальная забота не помешала мне стать и оставаться до сих пор либералом и считать свободу величайшей ценностью.

Но, может быть, я какой-то неправильный либерал, если мне с первых лет российских рыночных реформ не нравилось, когда многие пионеры этого процесса провозглашали неравенство естественной, нормальной особенностью капитализма, сопровождая эту мысль сентенциями типа «у каждого своя судьба» и т.п.

Но теперь уже и такие либералы говорят, что слишком большое неравенство тормозит экономический рост. Я же стоял и стою «за справедливость» не потому, что «рост тормозится», а потому, что хочу жить в социальном государстве, в котором существуют справедливые механизмы, правила перераспределения. Двести лет идет спор: кто важнее для экономики – работодатель или работополучатель.

Работодатель говорит: «Кто вы такие? Вы ничего не знаете, не понимаете, вам все надо разжевать и в рот положить. А я созидаю, придумываю, мой бизнес важен и нужен многим, а вам бы только денег побольше заработать».

А работополучатели говорят: «Не согласны! Кому бы ты продал свои дурацкие холодильники, машины, если бы не мы? Мы пашем на тебя! Причем когда производительность растет, ты получаешь больше прибыли, а мы получаем все ту же зарплату. Мы считаем, это неправильно, мы эту прибыть тоже должны делить».

Но, быть может, в таком случае чувство справедливости должно закрадываться и в души политиков, в сердца тех, кто принимает решения?

И я без ложной скромности могу сказать, что мог бы быть полезным советником премьер-министра в правительстве некой левой партии социал-демократического толка.

Но у нас пока такой партии нет. Отсюда и размывание проблем, с которыми сталкиваются бедные, социально незащищенные люди. Этому способствовало новое правило или условие развития: думай о себе, заботься о себе, и обществу от этого тоже будет хорошо.

Маргарет Тэтчер вообще возвела это в некую максиму: «Есть только семьи, люди. Ничего общественного нет».

Скорее всего такое видение либерализма было ответом на то вульгарное обобществление, которое принес в мир большевизм. Тот самый, рождающий помимо всего прочего тип булгаковского Шарикова с его пониманием справедливости.

Конечно, можно успокаивать себя и других риторической формулой: «Кто хорошо работает, тот и нормально живет».

Но в экономике есть и некие свои загадки.

Так во все годы существования СССР в стране было приблизительно 20% такого населения, которое занималось исключительно собственным выживанием. И странным образом примерно такая же доля бедняков занимается этим в современной России.

Но при удивительной схожести есть и вполне понятное различие.

У советских бедных слоев были кое-какие деньги, но люди не знали, что с ними делать, потому что не было товаров, не хватало продуктов. Сейчас в России товары и продукты есть, но далеко не у всех есть деньги.

Конечно, в 90-е случилось так, что страна стала жертвой некой порочной доктрины, которую я называю концепцией естественных конкурентных преимуществ. О чем идет речь?

Прежде всего об одной великой иллюзии. О том, что с началом перестройки мы готовились жить совсем в другом мире. Не в теперешнем мире, куда вернулась геополитика и где идет спор лишь о том, началась ли новая холодная война или это еще старая не прекращалась. Или о том, скоро ли начнется война горячая и кто кого в ней победит.

В общем, прибыли туда, откуда уехали…

«Все исправит Джеффри Сакс...»

Еще недавно была совсем иная доктрина. Она сводилась к такому размышлению; раз уж мы живем в благословенном мире, где нет никаких идеологических противников, где мы все друзья и партнеры, то чего же нам подозревать или перепроверять тот опыт, что накоплен другими. 

Поэтому Россия приняла правила игры, выработанные Западом за последние 500 лет: плюралистическая демократия, рыночная экономика, гражданское общество… И мы радостно подхватили не только эти ценности, но и согласились с неким новым разделением труда. Нам сказали: «Ребята, у вас хорошо получается добывать газ, нефть, производить металлы. Этим, пожалуйста, и занимайтесь. А все остальное – от колбасы до компьютеров – мы вам завезем».

И страна, вульгарно говоря, купилась на эту доктрину. Потому что 70 лет недокорма, абсолютного усреднения, запрета на предпринимательскую деятельность и на честное обогащение сделали свое дело. Мы, люди с психологией сиротского приюта, давно хотели получить то, что дают своим людям более эффективные экономики.

Это было время, когда для нас счастье ассоциировалось с колбасой. Если у нас ее было три сорта, да и те не всегда появлялись в продаже, то у них ассортимент насчитвал  сотни сортов.

Как не поверить столь эффективным «колбасникам»!

У меня в то время было немало разговоров и с Егором Гайдаром, и с другими влиятельными людьми. Я уверял их, что, начиная запускать рыночную экономику не в пустыне, а в сложно устроенной стране, мы породим немалые проблемы. Вы внедряете рынок в довольно развитом, индустриальном государстве, создавшем огромную промышленность. Какой ценой создавшем и с какими жертвами – это уже другой вопрос.

Я же спрашивал лишь об одном – есть у нас ли для дальнейшего пути ясная стратегия, учитывающая наше состояние, специфику и возможности?

Ответа мне не было.

Было лишь одно дивное размышление вслух: «Джеффри Сакс – вот кто нам сегодня нужен. Если его позовем – все пойдет».  О том, что сам Джеффри Сакс тоже был уверен в успехе, говорить не приходилось. Тогда он выглядел как минимум евангелическим апостолом от экономики. Правда, сейчас, говорят,  раскаялся. В отличие от других реформаторов.

Так экономическую концепцию Гайдара–Чубайса составляла незатейливая мысль: все, что связано с советской властью, должно умереть. Действительно, в Советском Союзе было много такого, от чего следовало отказаться. Но если джинсы у тебя плохие или не очень хорошая колбаса, то это не значит, что у тебя и все остальное никуда не годится.

Когда перестраивается весь социально-экономический механизм, нужно все-таки различать и разделять то, что составляет национальный  успешный опыт, а что, опять же у нас,  является несовершенным и малозначимым для дальнейшего развития.

Возьмем наши великолепные самолеты – Ил-86, Ил-96! Их производство могло бы развиваться дальше и удерживаться на рынке. Двигатели могли быть модернизированы в направлении снижения потребления топлива, уровня шумов и загрязнений. А сделать более комфортные кресла и создать условия для пассажиров – тоже не проблема. Но весь этот потрясающий индустриальный ландшафт был с каким-то неистовым наслаждением уничтожен.

Я всегда считал, что нужно провести инвентаризацию советского и постсоветского научно-технического потенциала и разделить его жестко на три части. Первая часть – это то, что можно довести до мирового уровня. Вторая – это неподъемная часть, от которой лучше отказаться, но при этом подумать о социальных последствиях закрытия производств.

Третья составляющая касается обороны страны, и тут любые шаги требуют серьезного обсуждения.

Но у нас же при обсуждениях дело доходит либо до скандала, либо до абсурда.

Взять хотя бы такую задачу, как инвентаризация научно-технического и промышленного потенциала. Ни в одном министерстве у нас на эту тему почти никто не говорил и, по-моему, говорить не собирается. Мы в этом смысле вообще уникальная страна, в которой министерства друг с другом почти не связаны.

Если возникают трения, то в критических ситуациях вмешивается премьер или вице-премьер, которые в результате огромную долю своего времени тратят на урегулирование споров министерств. Страшно то, что такой характер взаимоотношений стал философией, мировоззрением, которое определяет всю нашу жизнь, Эти отношения разрушают кооперацию ведомств, даже если там есть хорошие проекты и решения. Поэтому сегодня наш капитализм не какой-то там государственно-монополистический, хотя у нас монополии есть. Но главное у нас то, что бал правит высокая бюрократия.

Где мы и кто мы на ярмарке рынков

Еще одна проблема – это политика сбалансированного выбора приоритетов. Есть мера открытости, есть и мера протекционизма. В мире нет товарного дефицита, и никто не хочет пускать чужаков на свой рынок. Но все при этом знают, что мания изоляционизма приведет нас лишь к снижению качества и росту цен. Поэтому, чтобы не впасть в изоляционизм, в мире придуманы и приняты правила торговли, существует ВТО.

Нам, конечно, надо защищать своего производителя, но это надо делать без контрпродуктивных демаршей типа выхода из ВТО и т.п. Надо уметь использовать существующие инструменты. Их, как правило, достаточно, но ими надо владеть. Что касается индустриализации, развития промышленности, то нет никаких сомнений в том, что это следует делать. Я уже не раз говорил о необходимости своего рода инвентаризации, которая должна трезво выявить те направления, те отрасли, в которых мы можем быть конкурентоспособными, и оказать развитию этих производств государственную поддержку. И не в масштабах отрасли, в соответствии с тщательно продуманной номенклатурой изделий, брендов. Выбрать, скажем, десяток ключевых брендов для страны – из того, что может производиться близко к мировым стандартам уровня Siemens или Samsung, – и это поддерживать. При этом надо правильно просчитать риски, трезво оценить уровень конкурентоспособности. Таких направлений, брендов у нас немного. Можно вспомнить вертолеты, истребители, ракетоносители, грузовики, что-то еще. Но пока таких изделий очень мало для столь большой страны, как Россия. Они не смогут стать локомотивами роста. Поэтому надо решительно и настойчиво развивать инфраструктурные проекты: дороги, порты, аэропорты, транспортные коридоры с управлением логистикой самого современного уровня. Все вместе и позволит нам реально диверсифицировать экспортные доходы, а не призывать к бессодержательному «импортозамещению».

И последнее, о чем надо сказать, – это дефицит договороспособности среди специалистов. На Московском экономическом форуме, как, впрочем, и на Гайдаровском, мы дружно всё обсуждаем, оцениваем и делаем выводы, даем свои рекомендации. И у каждой из выдвигаемых программ есть свои положительные стороны. Но выработка какой-то совместной позиции пока представляется невозможной: нет даже начального интереса к совместному обсуждению, тем более к поиску компромисса. А в такой ситуации вместо компромисса ищут арбитра, начальника, сильную руку, которая своим взмахом назначит, кто прав, а кто нет. Это плохо для страны. Все хотят экономического роста. Но чтобы к чему-то прийти, надо туда двигаться, надо рисковать. А этого делать, похоже, никто не хочет. Пока сырьевых доходов хватает для поддержания ощущения некой стабильности, продолжение бездействия остается наиболее вероятным. Но риск от бездействия может стать критичным. Поэтому я продолжаю призывать государство к действию, к развитию госинвестиций в инфраструктурные мегапроекты, к точечной поддержке конкурентоспособных производителей, к государственно-частному партнерству.

И все это вместе взятое должно способствовать развитию в нынешней России настоящей гражданской свободы и социальной справедливости.