"В них мы ищем откровения нашего собственного духовного пути"

Семьдесят пять лет назад, в ночь с 16 на 17 июля, были расстреляны Николай II и члены его семьи, включая тринадцатилетнего мальчика - царевича Алексея. Десятилетиями в нашей стране об этом событии говорили глухо или же и вовсе его замалчивали по идеологическим соображениям. Сейчас же стоит вопрос о канонизации императора, которого предлагается сопричислить лику русских новомучеников. Проблема вызывает интерес не только у людей верующих, воцерковленных, но и у светских агностиков, одинаково озабоченных тем, о чем так точно сказал Георгий Федотов: "В русских святых мы чтим не только небесных покровителей святой и грешной России: в них мы ищем откровения нашего собственного духовного пути".

Разумеется, решение вопроса о канонизации - дело сугубо церковное, религиозное. Действует Синодальная комиссия по канонизации святых, один из членов которой - митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн - высказывает следующую точку зрения по сути дела: "Убивая Николая II, убивали русскую православную государственность как таковую, желая как бы подвести черту под многовековой христианской традицией Руси... мы должны любой ценой восстановить историческую преемственность русской жизни, прерванную большевиками в 1917 году". Надо понимать, что одной из составляющих этой "цены" могла бы стать канонизация Николая II. Подчеркивая мистический аспект проблемы, архиепископ Екатеринбургский и Верхотурский Мелхиседек говорит: "Православный самодержавный Царь есть образ Царя Небесного, Он, через миропомазание, мистически соединяется с Богом и с людьми своего народа". Рассказывая о народно-церковном почитании царя-мученика, архиепископ ссылается на определение владыки Крутицкого и Коломенского Ювеналия, который в 1989 году заявил, что "в Русской Православной Церкви канонизация святых являлась подтверждением и благословением уже имевших место фактов народно-церковного почитания подвижников благочестия, церковная же власть освящала это почитание и торжественно провозглашала подвижника веры святым".

Все это важно иметь в виду, поскольку высказываются и мнения (и не только светскими людьми), что аргументы сторонников канонизации неосновательны. Было бы, впрочем, странно, если бы проблема не вызывала споров: церковная традиция предполагает наличие "адвокатов дьявола", обязанных сомневаться в достоинствах кандидата в святые, ибо святость должна быть безупречной.

Историки церкви знают, что у русской Церкви с самого начала возникали трения с Константинополем по поводу канонизации, например, Владимира Крестителя: византийцам казалось недостаточным факта крещения Руси, чтобы канонизировать великого князя Киевского. Митрополит Киевский Иоанн долгое время был "преужасен и в усумнении" по поводу канонизации Бориса и Глеба, павших жертвой политического убийства. В самом деле, их смерть не была следствием исповедания христианства. Оба были подло убиты Святополком Окаянным, не успев даже оказать сопротивления убийцам, подосланным их старшим братом, опасавшимся, что братья оспорят его право на престол. Ситуация эта, однако, обладает огромной ценностью для религиозного сознания и содержанием, позволяющим понять сущностные проявления национального характера. Своим смирением, мученической смертью они "прояснили" дьявольскую сущность Святополка и таким образом сфокусировали внимание христиан на проблеме противления злу. С другой стороны, становится понятной и настойчивость Ярослава Мудрого, добивавшегося канонизации мучеников: противопоставив "доброму" бездействию "злое" действие и принеся себя в жертву принципу нерассуждающего подчинения власти, они возбудили настороженное, если не отрицательное отношение к свободной и деятельной личности, чья активность не санкционирована властью. Канонизация Бориса и Глеба, таким образом, стала краеугольным камнем православного этатизма, заменившего русскому государству собственную идеологию и фиксировавшего антиличностный характер национальной истории и, разумеется, политики. Именно поэтому русское общество так болезненно восприняло и "несанкционированное" явление первого Самозванца, и петровские реформы, повлекшие за собой рождение русских европейских личностей (пусть даже в крайне ограниченных масштабах).

Политический смысл нередко проглядывает в канонизациях на всем протяжении русской истории. Такова была, например, канонизация Дмитрия Угличского в 1606 году, смерть которого в общественном сознании связывалась со злыми замыслами Годунова (хотя у многих историков на этот счет иное мнение): необходимо было предотвратить расползание заразы самозванства, и по инициативе Шуйского "подлинного" Дмитрия сопричислили лику святых. Незадолго до реформы 1861 года состоялась канонизация Тихона Задонского, чтобы, по заявлению Синода, "благоприятно воздействовать на умы народа", взбудораженного аграрными брожениями.

Несомненно, проблема канонизации Николая II сегодня отчетливо политизирована. С одной стороны, ее жаждут те, кто пленен романтической надеждой на возрождение Святой Руси, чаще всего представляя ее как общество доиндустриального типа со всеми вытекающими последствиями; это скорее фундаменталистская реакция на обновление со стороны людей, не способных и потому не желающих воспринимать обновление как личную потребность. Представляется очевидным, что для этих людей в акте возможной канонизации самым важным является принцип возврата к ценностям мифологического мышления и антиличностного бытия. С другой стороны, существует мнение, высказанное тем же митрополитом Санкт-Петербургским, о канонизации как средстве восстановления исторической преемственности.

Канонизация последнего императора может рассматриваться как символ отказа общества от попыток построения гармонии на крови невинных, чему способствует присутствие в деле об убийстве тринадцатилетнего ребенка. Русскому ли человеку, воспитанному на страстной проповеди Достоевского о "слезинке ребенка", не воспринять это сентиментальное обстоятельство? Если это поможет обществу прекратить гражданскую войну - хотя бы в память о миллионах ее жертв, среди которых оказалась и семья Романовых, - канонизация Николая II станет и впрямь благим делом. Во всяком случае, одним из дел, способствующих хоть в какой-то степени моральному очищению. Боюсь только, что после канонизации к романовским мемориалам начнут гонять пионеров с рапортами о победах в капиталистическом соревновании, а имя царевича присвоят пионерским (скаутским) отрядам... Да мало ли что может наворотить настоящий русский человек в неизбывной своей жажде достоевского "вдруг" - чуда мгновенного решения всех - политических, экономических, нравственных - проблем, с природной естественностью воротя нос от скомпрометированной песенки с примечательными словами: "Никто не даст нам избавленья...". Читатель может продолжить цитату, имеющую прямое отношение к теме нашего разговора.

Двести лет назад Георг Кристоф Лихтенберг сказал: "Мерило чудесного - мы сами: если бы мы старались найти одно общее мерило, то понятие чудесного отпало бы само собой, и все вещи стали бы одинаково значительными". Нам ли этого не знать? Меняющимся вместе с Россией и хранящим в крови наследие царей, безумцев, святых и работников. Непретворенное наследие детства, наконец.