Быть русскими! Но - сегодня

В "странной империи" СССР проблемы российского национального самосознания как бы не существовало. Сейчас эта тема возвращается в новом блеске, хотя пока смысл часто затеняется здесь дешевой эстетикой: ореол мученичества, недавней запретности делает из "русского" очередную интеллектуальную моду, раньше соблазнявшую массы советских ценителей экзистенциализма, а теперь - новоиспеченных знатоков Бердяева и Ильина.

Но есть здесь и совершенно другая глубина. При общей идейной неприкаянности и распаде прежних форм социализации национальное дает многим единственную возможность прислониться к понятной идеологии и большому "коллективному телу". Государственное обособление России и образование нового пояса русской диаспоры делают русскую тему еще более "горячей".

Однако почему обращение к национальной теме то и дело отзывается у нас либо бытовым националистическим хамством, либо заведомо криминальным шовинизмом? Почему из-под национал-патриотического макияжа постоянно проступает мурло реакции? Наконец, почему все либеральное и цивилизованное не выводится у нас из собственной традиции, а имеет оттенок иностранности, соотносится с темой российской идентичности в лучшем случае по касательной?

Объяснений много. Например, историческое: сказываются имперские, репрессивные гены российской наследственности, усугубленные имперско-глобалистскими замашками создателей СССР. Историко-культурное: либеральная мысль традиционно уступала у нас консервативной в глубине и проработанности. Социологическое: нация и этнос - формы во многом нелиберальной, подавляющей индивида социальной сборки. Психологическое: обычная примитивность националистических идей возбуждает отнюдь не самое продвинутое и рефлексивное в сознании. Есть и политико-идеологическое объяснение: тема российской национальной самобытности еще не запахана, а потому особенно привлекательна как для идеологических неофитов-дилетантов, так и для правовернейших коммунистов, озабоченных тем, чтобы отползти куда-нибудь без слишком вызывающих симптомов идеологической измены.

Но есть здесь и чисто интеллектуальная проблема. Можно ли либеральную ориентацию, установку на изменение и свободный поиск будущего увязать с проблемой российской национальной идентичности! Может ли наше общество быть самобытным, не впадая в пропитанную репрессиями архаику и не оплачивая самобытность элементарной отсталости? Можно ли в России соединить свободу и традицию? И как это сделать без экстремизма, но и без псевдоцентристской каши, без стыдной эклектики русопятствующих "демократов" и "либералов", тоскующих по супергосударству и чрезвычайщине?

Середина обычно мыслится как отказ от крайностей и экстремистских претензий, то есть как "среднее арифметическое" между полюсами. Достаточно якобы снять излишний ригоризм противостоящих концепций, приставить нос патриотов к подбородку либералов - и золотая середина будет найдена. Вопрос только в том, почему эту косметическую операцию до сих пор никто толком не проделал? И найдет ли такой со всех сторон сглаженный идеологический шедевр, будь он создан, достаточное число поклонников?

Умеренность сейчас действительно в цене: крикуны и радикалы надоели, а в ситуации коллективного сидения на пороховой бочке зажигатели "спичек непримиримости" просто пугают. Но это не значит, что в цене могут быть усредненные позиции. Усредненность в идеях неинтересна, она лишает их энергии, стягивающей политически активные слои. Она морально и интеллектуально слишком некрасива, чтобы претендовать на звание духовной парадигмы. Поэтому, прежде чем выбирать "то или иное" или искать "ничейную середину", надо бы понять, откуда взялась сама эта альтернатива и ситуация жесткого выбора, проверить сами полюса на несовместимость. Если действительно крайности сходятся, то их примирение должно быть возможно и без снижения пафоса полярных идей. Не исключено, что сталкиваются здесь не столько принципы, сколько люди, для которых идеи - не более чем вещь, по ситуации используемая как флаг или дубина.

Мы явно недооцениваем некоторые "странности" расположения национал-патриотов в общем идейно-политическом ландшафте. В стране плодятся команды, присваивающие себе "эксклюзивное право" выражать национальные интересы России, представительствовать от имени национальной идеи, считать себя держателями тайн российской этнонациональной идентичности и единственными носителями подлинно национальной духовности. Причем самые шумные из этих персонажей до недавнего времени особыми пристрастиями к русской тематике не выделялись, никакими подвигами на ниве национальной духовности не отмечены, ничего нового о русской идее не удумали, а в старом обычно разбираются никак или понаслышке. Слишком много ставших патриотами в одночасье - оперативно пораскинув мозгами в ситуации политико-идеологической неразберихи, у нас ставят на русский национализм, как на лошадь, которая если и не выиграет, то куда-нибудь да добежит. "Патриот" становится понятием политическим и конъюнктурным: достаточно самоназвания, вывески и наборов псевдонациональных упаковок, которые можно набивать чем угодно - хоть останками подорвавшего нацию коммунизма.

Другая сторона проблемы - очевидное нежелание большинства российской элиты и просто приличных людей как-либо отождествлять себя с выраженным национал-патриотизмом. Причем не только в данном его оформлении, но и как таковым.

Несомненно, сказываются здесь и сугубая щекотливость этой темы в полиэтнической России, и хорошо знакомая нам легкость дозревания национализма в фашизм. Но, как это ни важно, все же по таким поводам такими темами не бросаются. Первых же демократов, поспешивших заделаться и "перехватчиками" государственнических и патриотических идеологем, жестоко высмеяли не только за политическую неразборчивость. Очевидно, есть нечто, внутренне присущее самой этой теме, что не позволяет глубинному национальному чувству и подлинному патриотизму так демонстративно вывешивать себя на партийных хоругвях.

Есть вещи, подобно истинной вере во многом сокровенные и интимные, прилюдной демонстрации не подлежащие. Свое подлинно духовное, культурное и нравственное достояние нация обычно хранит совсем не там, где об этом вопиет политическая самореклама. Поэтому есть что-то нездоровое и дутое в патриотическом самовозбуждении политиков. И бесперспективное: когда говорят "Давайте веселиться!", веселье, как правило, прекращается.

Смущает и явная несоразмерность патриотизма как ценности - и бытовой политической конкуренции. Можно быть демократом или кадетом в нормальном политическом спектре, но назвать себя "партией умных" - все равно что других объявить дураками. Точно так же назвать себя со товарищи патриотами - значит других заподозрить в непатриотизме (что и делается: без разоблачения измен и национальных предательств собственный особый патриотизм доказывать просто нечем). Но для порядочного человека ежедневно объявлять себя патриотом - то же, что на каждом углу и без повода клясться в неспособности своровать или предать.

Здесь приоткрывается пропасть, отделяющая всякий нормальный патриотизм от трескучего "патриотизма патриотов", беззастенчиво тянущих на себя все национальное одеяло. Для одних Россия - это действительно святое, частным образом не присваиваемое, не поминаемое всуе по сто раз на "Дню" и стоящее неизмеримо выше любых политико-идеологических разборок; это символ веры, которым грешно и просто аморально пользоваться как политическим инструментом. Для другого же - это не более чем "идеологическая движимость", которую можно однажды прихватить, дома ушить по размеру и натянуть на себя, как напяливают сейчас форму белого офицерства - прямо поверх советских кальсон. А потом являться стране будто и не после бутербродов в Выхине или Бибиреве, а как бы прямо из-под большевистских пулеметов.

Русская идея начинает скукоживаться до габаритов морали, вкуса и интеллектов наших национальных спасателей. Ее скоро будет не видно за частоколом табличек: "Истинно русское. Политическая собственность Прохановъ, Невзоровъ и К". Когда валютный Аксючиц воплощается в "Русского Ангела", а батюшкоподобный Бабурин говорит не от себя лично, а сразу от имени всех геополитических интересов страны, это так похоже на безусую "Память", увешивающую себя орденами, за которыми ни ран, ни подвигов. Здесь либо клиническое самомнение, либо неуважение к традиции, которую берешься представлять.

Показательна сама тональность кампании по спасению России. Слова "Братья и сестры!", "В этот час..." и т.п. произносят раз в столетие и без интонационных подпрыгиваний. У нас же соревнование: кто краше размалюет национальную катастрофу, поскольку простые человеческие слова этот уже всяк пуганый народ из равновесия не выводят. Что бы ни происходило со страной, этот тон недостоин ее и унижает. Не надо делать из действительно великой нации нечто, способное систематически визжать.

Дело здесь уже не в идеях, но в том, как они предлагаются обществу и утверждаются в нем. "Патриоты России" - это прежде всего беззаветные патриоты своих собственных идей о российской самобытности. А это уже нечто из типологии партий "нового типа", пытающихся в XX веке мешать политику с верой и подогревать фанатизм на нестабильности. Претензии на Истину здесь марксоидные, напор ленинский, а технику идеологической работы одобрил бы сам Суслов. "Патриотизм" у нас напоминает местный коммунизм: в свое время психомасса нашего интернационализма нагнеталась как раз тем, что он был своего рода "глобальным национализмом" с пролетариатом в роли избранной "международной нации". Партия "патриотов" - это по определению партия авангарда. Одна такая однажды уже присвоила себе наши ум, честь и много собственности.

Симптомы налицо: профессиональному анализу постоянно противопоставляется техника морально-политических обвинений. Хорошие писатели и спортсмены становятся плохими идеологами и слабыми политиками. А там, где не выдерживают конкуренции в рамках свободы, тут же возникает претензия на государственную идеологию, "идеологию нации". И на эту липучку слетается вся национальная бездарность, духовное лидерство которой возможно только в командном порядке.

Но тут уже возмущается чисто национальное чувство. Любой гражданин России имеет право не хотеть, чтобы "русским духом" его душили доморощенные бондаревы, импортные лимоновы и прочие идеологические цитрусы. От самого словосочетания "Президиум Думы", этого красно-белого лаптя на платформе, может воротить не меньше, чем от "октябрьских префектур" и "санкт-петербургских Советов".

Считается самоочевидным, что поиски национальной идентичности замкнуты прежде всего на истории и традициях, на возвращении к "истокам и корням". Действительно, национальная самобытность прорастает в нас из исторической почвы, и без этих корней этнос превращается в перекати-поле на просторах унифицирующей цивилизации.

Но вопрос в другом: кто конкретно и на каком основании говорит от имени национальной истории? Как реально происходит сам процесс "приращения к корням" и "припадения к истокам"? На каких принципах сочетать опору на национальные традиции с задачами модернизации, нормального культурного взаимообмена? Наконец, что именно считать национальной традицией и насколько адекватно представлена она в нынешних толкованиях?

Призывать тут же, с ходу, "вернуться к корням", после того как три четверти века российская история корежилась под совсем не либеральные интенции коммунизма, значило бы опираться на заведомо искаженную версию национальной традиции. Нам еще только предстоит отделить российское от советского, восстановить целое духовной и интеллектуальной истории, в которой общинно-коммунальным и имперско-государственническим настроениям противостояли страстные поиски свободы и утверждение индивидуальной суверенности. Причем отнюдь не только в либеральной теории и публицистике, но и в более глубоких хранилищах национального духа. Что такое наш архетипический Иван-дурак, как не символ всепобеждающей сугубо индивидуалистической стратегии, ничуть не менее нам свойственной, чем мораль коммунальной добропорядочности? В смыслообразах всеединства и соборности также можно увидеть не столько "готовые" свойства русской души, сколько устремленность к преодолению анархических свойств национальной стихии, интеллектуальную компенсацию "недособранности" российского самосознания, социума, культуры, государства. Наконец, уникален в российской цивилизации сам тип коллажной сборки тела культуры, насыщенной цитатами и вольными заимствованиями и своей "всемирной отзывчивостью", своеобразной предтечей русского постмодернизма, предвосхитившей сверхлиберальные установки "нового гуманизма". Даже ВДНХ тоталитарной культуры отнюдь не случайно обернулась у нас стилизацией под столь нелюбимый государственниками базар, а не под мрачный и военизированный неоклассицизм в духе гитлеровского Шинкеля.

Однако вернуть нашу историю из-под коммунал-патриотов, в полной мере восстановить в ней традицию российской свободы - задача благородная, но работающая лишь на "слабую" версию национального либерализма. Здесь опять предполагается, что возможен некто, способный представить национальную историю как таковую без искажений и научить нацию нормальному пониманию ее собственных "корней и истоков". Настоящее опять оказывается заложником очередного "правильного" толкования истории - путь даже очень близкого к действительности и вполне либерального. Опять Жизнь оказывается зависимой от кем-то знаемой Истины. И, значит, опять сохраняется возможность работать в жанре "политической герменевтики": ограничивать свободу настоящего, перетолковывая прошлое.

"Сильная" версия либерально-патриотического синтеза принципиально освобождает нынешних политиков от тягот идеологического привязывания настоящего к так или иначе толкуемому прошлому. Это не отрицает связи с традицией, а наоборот, усиливает ее, очищая от идеологических и сиюминутно-политических ангажированных напластований. Нация, этнос имеют множество других, куда более прямых и эффективных каналов передачи генной информации из прошлого в настоящее, нежели замкнутая на текущую политику идеология.

Для ныне живущих поколений подлинно национальное - это не только этнографическая экзотика и "теория традиции", но и то новое, уникальное, что вкладывает нация в собственное обустройство и в мировую культуру сегодня. То в культуре, что нынешние патриоты третируют как чуждые иностранные влияния, в свое время рождалось под огромным влиянием русского авангарда. И он, при всей видимой унифицированности "интернационального стиля", был действительно русским - совершенно неповторимым и самобытным. Точно так же лучшее в нашем сегодняшнем роке - сугубо российское, ни к каким западным стандартам не сводимое. И национального в нем куда больше, чем в советской "народной самодеятельности", походившей на российский фольклор, как ананас на репу. Даже наш литературный постмодерн пышет потенцией русского балагана и в этой стране может вызывать ненависть только у патриотически озабоченных окололитературных импотентов.

Свободно, не оглядываясь, делать свое сегодняшнее дело, как если бы за плечами не стояло никакой истории, - лучший способ сохранить традицию, дав генетике национальной культуры самой непринужденно проявиться в российской самодеятельности. Это не значит отрицания истории, которую, естественно, надо и любить, и изучать. Но это означает необходимость интеллектуального и морального запрета на любые политические манипуляции традицией. Истории надо дать возможность заговорить в нас самой, а не через патриотически меченых оракулов. Если мы хотим, чтобы корни питали нас соками, их нельзя извлекать из почвы: иначе они помогут только как женьшень из известного анекдота - хорошо высушенный и крепко привязанный.

Всякая страна, вступая в полосу запаздывающей модернизации, резко обостряет для себя проблему будущего. Для России вызов будущего звучит сейчас в диапазоне от "возрождения" до "упадка и дезинтеграции".

Однако споры о том, какое будущее выбрать сейчас для России, еще более архаичны, чем претензии на то, чтобы диктовать стране ее "правильное" прошлое. Имперское сознание приходится преодолевать не только в геополитике и историческом сознании: остается еще имперское отношение к перспективе, в которой будущее несвободно, рассматривается как своего рода колониальный припадок настоящего, а патриотизм распространяется только на то, на что может быть наложена предопределяющая длань нынешних деятелей.

Постсовременный подход предполагает максимальное ограничение вмешательства в будущее, отказ от какой-либо идеологической, а тем более политической узурпации национальной перспективы. Задача либеральной реформы - не в том, чтобы "выбрать оптимальный путь", а в том, чтобы в политике, культуре и экономике создать инфраструктуру, способную обеспечить максимально свободный выбор. Какой ей быть в будущем, Россия решит сама, а не по принуждению тех или иных частных политических пристрастий, идеологических и "доктринальных" моделей. Это вопрос либеральной самоорганизации; дело же политики - обеспечение максимальной независимости и непринудительности этого процесса.

Синтез либеральной и патриотической ориентации вполне возможен логически: в отличие от "патриотического" толкования самобытность (как писал А. Ремизов, "самостийная самость", "самовитость") - это сугубо либеральная категория, предполагающая возможность "быть самому". Но сейчас, возможно, важнее смена исторического фона, того конкретного, отчасти даже ситуационного контекста, в котором быть патриотом и означает быть либералом. Это так, поскольку иначе, чем раньше, свершается сама история. В условиях глобальной взаимозависимости и всепроницаемости идей, сжатого времени и политических сверхскоростей даже самые молодые поколения настоящего уже стары, для того чтобы предрешать что-либо в становящемся общественно-политическом, социокультурном и экономическом жизнеустройстве. Будущее России принадлежит другим поколениям; это такое же приватное пространство, как частная территория, на которую нельзя входить без приглашения хозяев. Надо научиться быть патриотами не только той России, которая была и есть, но и той России, которой еще нет, но которая будет уже без нас и, скорее всего, совсем не такой, какой ее может вообразить даже самая раскрепощенная фантазия нынешних политиков.