Неясность "национального" интереса

В эпоху крушения коммунизма и развала Советского Союза вполне естественно возникновение значительного интереса к вопросу о "национальных интересах" России. Действительно, новое Российское государство было вынуждено заняться таким обсуждением, поскольку марксистско-ленинская идеология более не может служить для определения общих интересов страны, а сами ее границы и геополитическое положение резко изменились. Нечасто случается государствам - многие скажут, к сожалению, - переделывать самих себя и свою самоидентификацию так глубоко, без сложностей, создаваемых существовавшими ранее структурами и внешними обязательствами. За прецедентами можно обратиться к тому, что случилось с Австрией и Турцией.

Общим искушением в ходе таких дискуссий бывает желание утверждать, что упомянутый ключевой "объективный" национальный интерес может служить направлением или задачей, внешней политики. Идеология может заставить государства стремиться достичь необычных или грандиозных целей, таких, как "построение социализма" или "защита свободы" в удаленных и не имеющих стратегической важности странах Африки или Азии. Представляется нормальным, что "деидеологизированная" страна, ставшая "нормальной", будет стремиться освободиться от всеобъемлющих целей в пользу более ограниченных, которые тем не менее необходимы всем государствам.

Примером такого мышления может служить недавняя статья посла Лукина в "Foreign Policy", в которой он описывает три научных направления в современной дискуссии. Первое он именует "идеологизированным демократическим интернационализмом", в котором российские национальные интересы преднамеренно подминаются глобальными (на этот раз уже под демократическим, а не социалистическим соусом): второе - грубо реваншистский русский шовинизм; третье (которое он явно предпочитает) - "правильно понятый национальный интерес".

Обычно под понятием "правильный" в отношении национального интереса понимается нечто сходное с тем, что имелось в виду великими державами XIX века, а именно - увеличение силы государства и его влияния для сохранения своей самостоятельности, вне связи с общими идеологическими целями внешней политики. Порой "национальный интерес" затмевается тем, что может быть названо "националистическим интересом", а именно - интересом доминирующей в государстве национальной или этнической группы.

Убеждение, что существует нечто вроде объективного "национального интереса", ни в коем случае не является уникальной чертой русских. И в США есть те, кто считает, что в американской внешней политике слишком длительное время доминировали либерально-интернационалистские цели, такие, как поддержка ООН, и что широчайшие американские обязательства в рамках различных союзов себя изжили. Мечта заключалась в том, чтобы выдвинуть консервативный вариант внешней политики, основанный на более узком и более прагматически ориентированном понимании американских национальных интересов, - иными словами, разработать внешнюю политику по примеру "обычной" страны, а не привычного лидера "свободного мира".

Наконец, я считаю, что попытки определить "объективный" национальный интерес ни к чему не приведут. Реальные "базовые" национальные интересы, безусловно, существуют, однако они обычно минимальны и не являются решающими при определении государственной внешней политики. Государства обладают значительным запасом свободы в определении своего национального интереса, и то, что сейчас подразумевается под понятием "национальный интерес", в действительности скрывает массу идеологических, политических, исторических и культурных точек зрения относительно целей государства, внешнего окружения и т.д. Таким образом, когда говорят, что Россия или какая-либо другая страна должна следовать ее национальному интересу, вопрос о том, что это за интерес, остается. Хуже того, таким образом может в скрытой форме выдвинуться националистическая политика, которая приведет Россию к столкновению с ее соседями и с международным сообществом в целом.

МЕНЯЮЩАЯСЯ КОНЦЕПЦИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО ИНТЕРЕСА

Идея о том, что у каждого государства существует некий стабильный и объективный "национальный интерес", уходит корнями в геополитические теории XIX века и европейскую политическую систему, на почве которой они взросли. Традиционная практика realpolitik (реальной политики) подразумевала, что все страны вне зависимости от режима, внутренней структуры, религии и проч. стремятся максимально защищать свою самостоятельность от других государств. Средства, которые государство может для этого использовать, и специфические ограничения, с которыми ему приходится действовать, определяются не его правителями, а, скорее, объективными факторами, такими, как ресурсы, население и прежде всего - географическим положением, то есть положением государства в системе государств мира. Не меняющееся внешнее окружение приводит к неизменности интересов и к определенным четко сформулированным правилам участия в балансе сил, как, например, длительное время господствовавшая позиция Великобритании относительно того, что она будет препятствовать появлению в Европе гегемонистской силы и гарантировать нейтралитет стран Бенилюкса. Действительно, именно неизменное внешнее окружение считалось определяющим внутренний характер государства, а не наоборот: Пруссия превратилась в милитаризованное государство-казарму вследствие постоянного давления внешних врагов по всему периметру неправильно проведенных и трудно защищаемых границ.

Такого рода географический детерминизм зафиксирован в конце XIX века. Более совершенный взгляд, заключающийся в понимании того, что "национальный интерес" государства определяется не эволюцией внутренних факторов, а характером системы международных отношений, был выражен не так давно так называемыми реалистами, представленными такими фигурами, как Ханс Моргентау, Джордж Кеннан и, безусловно, Генри Киссенджер. Современные "реалисты" не углубляются в узкие вопросы географии, а, скорее, занимаются более широкими вопросами, такими, как би- или многополярный характер силы, и учитывают влияние технологических изменений, таких, как разработка ядерного оружия.

Государства, конечно, имеют определенный набор постоянных интересов, определяемых географией и внешним окружением. Внешняя политика такой страны, как Польша, которая окружена с двух сторон могучими и амбициозными соседями, не может не отличаться от внешней политики Японии или Англии, окруженных морями. Странам необходима военная элита, для того чтобы защищать свои границы, а когда они не могут защитить свои границы, им требуются сильные союзники и доступ к средствам коммуникации с внешним миром. Эти приоритеты будут действовать вне зависимости от того, управляются ли данные страны военными диктаторами, либеральными демократами или коммунистами.

Но эта основа национальных интересов в действительности в современном мире значительно эже и не определяет больше части внешнеполитических приоритетов. То, что подразумевается под пониманием "национальные интересы" в большинстве дискуссий, в действительности представляет собой более широкие задачи, определяемые социотрадицией, идеологией или культурой и, строго говоря, не является решающим для национальной безопасности государства.

Для того чтобы проиллюстрировать данный тезис, возьмем три страны, коренным образом пересмотревших в этом веке свои национальные интересы: Турцию, Японию и сами Соединенные Штаты. В первом случае это иллюстрация того, что долговременная традиция империализма может быть отброшена буквально в одночасье и заменена абсолютно новым и отчасти искусственным набором националистических традиций. Это был, безусловно, Кемаль Ататюрк, кто возглавил переход от разваливающейся Османской империи к современному государству. Переход был связан прежде всего с прекращением существования халифата и провозглашением Турецкой Республики и отказом от глобальных претензий на то, чтобы быть хранителем и распространителем ислама. В этой связи прослеживаются очевидные параллели между Турцией спустя десятилетия после Первой мировой войны и современной Россией.

Но более узкий "национальный интерес", который заменил универсализм времен Османской империи, ни в коем случае не был привнесенным и в окончательном виде был, безусловно, сформулирован самим Ататюрком. Существовал в действительности альтернативный вариант "современного" постосманского понимания турецкого пути, выдвинутый Энваром-пашой и многими младотурками. Он сделал бы Турцию защитником интересов этнических турок во всем регионе, включая и тех, кто жил далеко за пределами Османской империи. Только сила личности Ататюрка сломила мечту относительно новой пантюркской или пантуранской империи и создала концепцию "малой Турции" - компактного национального государства, ограниченного Анатолией. Турция под твердым руководством Ататюрка списала со счетов интересы миллионов этнических братьев, живших в Иране, Закавказье, а также то, что стало впоследствии советской Средней Азией, в пользу создания современного национального государства-дома.

Часть плана Ататюрка состояла в пересмотре национальной идентичности скорее в культурном, нежели в политическом смысле, и этому он посвятил значительный этап в конце своей жизни, осуществляя "лингвистические исследования", направленные на возрождение более истинного доисламского варианта турецкого языка. Ататюрк вряд ли был компетентным человеком в лингвистике, и многое из нового турецкого архетипа, который, как предполагается, он возродил, было из одной оперы, однако это сослужило свою службу в создании нового турецкого архетипа, отличного от превалировавшего при османах и младотурках, которые связывали "турецкость" либо с определенным регионом, либо с империей. Путь, проделанный Ататюрком, поистине замечателен, Турция исчезла как одна из великих держав Европы и с удивительно небольшими внутренними потрясениями перешла к вполне современному национализму. Некоторые скажут, что Турция была вынуждена совершить такой переход ввиду крушения империи, но, безусловно, переход к "нормальной" государственности был бы куда более болезненным, затратным и даже кровавым, если бы кто-то типа Энвера-паши с его пантюркистскими амбициями стал отцом современной Турции.

Некоторые скажут, что пересмотр национальных интересов, происшедший в Турции, был облегчен целым рядом факторов, которые отсутствуют в России на сегодняшний день. Ататюрк был настоящим военным героем и был популярен в Турции так, как ни один лидер в России. Более того, провозглашению малой Турции предшествовала кровопролитная война с Грецией, которая создала ситуацию "этнического разъединения" доселе смешанного греческо-турецкого населения по обе стороны Босфора, превратив таким образом Анатолию в значительно более этнически однородную территорию. Некоторые также скажут, что в настоящее время Турция более не следует задачам, поставленным Ататюрком, и там вновь оживились прежние пантюркские амбиции в отношении Средней Азии. Я не думаю, что наследие Ататюрка полностью отброшено; в любом случае остается фактом, что сущность приниженного "национального интереса", возникшего после отказа от более глобальных задач, может изменяться и ни в коем случае не определяется географией или обычаями.

Второй случай радикального изменения национальных интересов - Япония. До Второй мировой войны Япония вела себя по целому ряду позиций, как типичная европейская держава XVIII века, аккумулируя военную мощь и строя империю в Азии. После поражения в 1945 году значительная национальная энергия Японии была переориентирована с приобретения традиционных атрибутов великой державы на внутренний экономический подъем. В ходе этого процесса Япония, сама того не желая, изобрела новый тип государственной мощи - техно-национализм, основанный на обладании технологиями с высокой степенью добавленной стоимости, а не традиционной собственностью. Япония стала с многих точек зрения крайне ненормальным государством. Она передала вопросы национальной безопасности под покровительство другого государства (более того, государства, нанесшего ей поражение в войне), формально отказалась от использования силы (даже для самообороны) в своей конституции и добровольно возложила на себя целый ряд ограничений, связанных с закупками вооружения, производством и экспортом оружия и т.д. Любое из этих ограничений в нормальных условиях рассматривалось бы как колоссальное нарушение национального суверенитета, и тем не менее на сегодняшний день попытки руководства правящей либерально-демократической партии вернуть Японии статус "нормального" государства, способного осуществлять такие нормальные вещи, как принимать участие в операциях ООН по поддержанию мира, встречают серьезную оппозицию общественного мнения.

С выходом Японии на мировую арену в качестве глобальной экономической сверхдержавы внутри нее нарастает давление относительно изменения ее статуса в мировом сообществе. Некоторые могут сказать, что целью Японии, как и раньше, является усиление, на этот раз через экономический рост, а не через накопление вооружений. Однако существует огромная разница между империализмом пушек и империализмом иены, и несмотря на то что Япония, как и Турция, однажды может захотеть возродить свое откровенно империалистическое прошлое, фактом остается то, что она в течение последних сорока лет придерживалась абсолютно противоположных национальных интересов, и это оказалось крайне благоприятным явлением для системы международных отношений.

Наконец, последний случай изменения национальных интересов - это сами Соединенные Штаты. США эволюционировали в этом веке от крайностей изоляционизма к вовлечению в мировые дела, что произошло не только в силу изменения внешних обстоятельств (например, нападения на Перл-Харбор), но также в значительной степени благодаря смене взглядов на сущность национальных интересов. К примеру, после возникновения глобалистского консенсуса в начале холодной войны большая часть американской элиты воспринимала как должное то, что сохранение союзников США в Европе, Азии и на Ближнем Востоке является жизненным американским интересом. Это приводило порой к крайне затратным и опасным попыткам защитить их, в то время как угроза безопасности самой Америки никогда не была непосредственной. На более ранних этапах США придерживались большого изоляционизма и вполне счастливо жили в этом мире. Защита союзников отражала точку зрения на тот мир, в котором США стремились жить (т.е. соответствующем американским экономическим интересам и разделяющем демократические ценности), а не связанном американской безопасности. В США начался сейчас спор относительно внешней политики после окончания холодной войны, причем спектр мнений простирается от неоизоляционизма Пэта Бьюкканена до глобального неоизоляционизма Билла Клинтона. Точка зрения Бьюкканена, больше всего соответствующая внешней политике, основанной на как можно более узком понимании национального интереса, имеет наименьшие шансы на то, чтобы быть принятой.

Причина, в силу которой постоянные "национальные интересы" не могут более служить базой для внешней политики, связана с некоторыми более общими социальными изменениями, происшедшими за последние примерно сто лет. Первое из них связано с изменениями в технологии, прежде всего военной. Технологический прогресс изменил степень значимости географии и ресурсов, сделав некоторые из них, бывшие прежде незначительными, важными, уменьшив важность других. Так называемые "северные территории", например, имели символическое значение, пока развертывание ПЛАРБ не сделало патрулирование в Охотском море стратегически важным. Важность морской мощи, которая казалась Мэхэну решающим фактором, снизилась с появлением самолетов, баллистических ракет и ядерного оружия. Геостратегическое положение страны, иными словами, имеет определенно туманное значение, однако может быстро терять свою важность в результате технологических прорывов.

Второй, более важный фактор, подрывающий концепцию постоянных национальных интересов, заключается в изменяющихся взглядах на проблемы легитимности. Классический интерес великих держав - накопление мощи и использование влияния - вырос из аристократического характера социального устройства традиционных европейских государственных систем. Сдвиг с монархических к националистическим и демократическим взглядам на легитимность круто изменил содержание задач, которые государства для себя ставят, и средства, которые они могут использовать для их достижения. Простейшее изменение формы легитимности изменяет государственную систему и, таким образом, также внешнее окружение государства; таковой была ситуация после Версальского мира, когда империи Габсбургов и Османов были заменены национально-государственными системами, - это то, что происходит сейчас в бывшем Советском Союзе. Националистические концепции легитимности делают не только затруднительным, но и нежелательным удерживать территорию, населенную другой этнической группой; с другой стороны, они выдвигают новые задачи, связанные с национальным воссоединением людей, живущих под разной политической юрисдикцией. Либерально-демократические взгляды на легитимность имеют тенденцию приводить к обуржуазиванию социальной жизни и внешней политики, меняя приоритетность задач с военного престижа на экономику. Стабильные демократические государства, имеющие общие взгляды на демократическую легитимность, как правило, не воевали друг против друга, и хотя они могут противоборствовать в экономической области (посмотрите на сегодняшние трудности, связанные с кризисом валют в Европе), они не подвержены стремлению классического накопления силы друг против друга.

Последняя причина, объясняющая, почему настолько сложно определить постоянные национальные интересы, связана с изменениями в сущности экономики и производства. В начальные периоды промышленной революции мощь государства в основном определялась территорией, ресурсами и населением. Было естественным для того времени, чтобы борьба в мире шла за обладание именно этими вещами обычно в форме отнятия их одним государством у другого. В условиях современной постиндустриальной глобальной экономики, однако, основной источник добавленной стоимости заключается в технологических нововведениях и человеческом материале, который бы их осуществлял. Как показывает пример Японии и различных стран Азии, природные ресурсы, численность населения и размеры территории играют крайне незначительную роль для способности современной экономики производить огромные объемы материальных благ; при этом наиболее важным является человеческий капитал, который может быть вмещен в относительно небольшую по численности рабочую силу. И, если не считать варианта физического захвата ученых другой страны, он не может быть создан с использованием традиционных рычагов государственного управления. Сегодня основной "национальный интерес" буквально любой страны заключается в поддержании уровня роста производительности труда и дохода на душу населения. Физическая безопасность и открытая международная экономическая система являются необходимыми предпосылками достижения этого, однако такого рода задачам в действительности и будет препятствовать продолжение классического накопления сил (то есть в форме накопления вооружений или территорий).

В сегодняшних дебатах по вопросам российской внешней политики многие из тех, кто выступает за возврат к "объективным" национальным интересам, внутренне верят, что это означает смену статуса сверхдержавы XX века на статус великой державы XIX. Но упомянутые выше технологические, социальные и экономические изменения означают, что существует масса путей к достижению статуса "великой державы" и что экономическая мощь во многих случаях стала более важной для обладания реальным влиянием в современной системе международных отношений, нежели традиционные геополитические факторы силы. "Национальный интерес" как вектор внешней политики, таким образом растворяется как мираж, оставляя открытым вопрос о том, какую внешнюю политику должна иметь Россия.

РОССИЙСКИЕ НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИНТЕРЕСЫ

Сказав, что национальные интересы изменяются и необязательно отражают националистические интересы доминирующей в государстве этнической группы, я не думаю, что в каком-либо случае может быть оправданным эгоистическое понимание национальных интересов, равно как и националистическое. Абсурдно думать, что какая-то страна может считать себя не чем иным, кроме как примерной частью мира, интересы которого всегда в согласии со взглядами той или иной международной организации вроде ООН и МВФ. (С другой стороны, не правы некоторые критики политики российского правительства, говорящие, что оно проводит такую политику.) Помимо этого я не думаю, что было бы ошибочным, если бы Россия выработала в целом националистическую внешнюю политику, ориентирующуюся на интересы прежде всего русских, а не на интересы других этнических групп, живущих в России и являющихся ее гражданами. Если Россия не будет учитывать интересы русских, то кто же тогда?

Мы все понимаем опасности крайнего национализма и то, что умеренное и позитивное ощущение национальной идентичности, с одной стороны, полезно как само по себе, так и необходимо в качестве матрицы, с помощью которой формируются сильные национальные общины. Только в рамках таких национальных общин возможно установление демократии, и не является случайным, что демократия и национализм шли рука об руку со времен французской революции. Нации стремятся жить ради чего-то большего, нежели потребительское процветание и общечеловеческие ценности; они также стремятся к позитивной культурной идентификации и историческим традициям. С конца Второй мировой войны большинство европейских стран смогли совместить живые национальные традиции с политической терпимостью и либерализмом, в основном благодаря переводу национализма в область культуры и частной жизни. В то время как страны Европейского сообщества официально обсуждают национализм и выдвигают транснациональную программу, совершенно ясно - как показывает оппозиция Маастрихтскому договору, - что национализм далеко еще не умер в Западной Европе. Бессмысленно говорить, что одна Россия не должна иметь жизненных национальных традиций.

Сергей Станкевич утверждает, что в современной дискуссии относительно российской внешней политики существуют два направления: "атлантизм", ориентированный на мир "семерки", и "евразийство", ориентированное на Ближний Восток, Азию и в целом на Юг. Он приводит захватывающий аргумент относительно того, что в настоящее время Россия не является членом мира "семерки" и потребует бесцельной траты времени и энергии пытаться притворяться, что ты являешься богатой страной первого мира, в то время как это не так. Географическое положение России на границе Ближнего Востока и Азии и ее тюркско-мусульманское население означают, что она будет неизбежно втянута в дела этого региона, нежели Карибского бассейна. И наконец, ее сегодняшние экономические проблемы действительно схожи с теми, которые испытываются традиционно отсталыми экономиками крупных стран третьего мира, таких, как Мексика, Бразилия и Индия, которые все находятся в процессе либерализации.

Однако насколько этот новый дом где-то между севером и югом станет чем-то большим, чем местом отдыха на какое-то время и превратится в постоянное место пребывания России, - это уже другой вопрос. "Евразийская" внешнеполитическая ориентация славянофильства XIX века основывалась не просто на факторе географического расположения России, но и на вере в то, что Россия представляет собой социальную и политическую систему, разительно отличающуюся от Западной Европы. Если современное "евразийство" ориентировано на сохранение Россией политической и экономической системы, принципиально отличной от капиталистической либеральной демократии, свойственной остальным странам "семерки", я думаю, она зайдет в тупик с точки зрения как внутренней, так и внешней политики. Поскольку не будет другого пути развития, способного обеспечить стране статус "великой державы" в XXI веке. Мексика и Бразилия, как мы должны помнить, сами отчаянно стремятся выбраться из положения "Юга" и будут абсолютно счастливы, если когда-нибудь их примут в члены мира "семерки".

Что же касается эмоционального вопроса "ближнего зарубежья", то мне не представляется полностью законным, когда государство занимается правами и судьбами представителей своих народов, живущих за пределами его национальных границ. У Соединенных Штатов меньше всего прав читать нотации другим странам относительно этого. Американская внешняя политика занималась большую часть прошлого десятилетия судьбой полдюжины своих граждан, захваченных в Ливане, равно как и пропавшими без вести ранее во вьетнамской войне. США также не могут категорически отрицать возможность использования силы за пределами своей территории для защиты своих граждан. Вторжение на Гренаду в 1983 году было обосновано опасностью для жизни находящихся там студентов-медиков, в то время как вторжение в Панаму осуществлялось в том числе потому, что боец Национальной гвардии Панамы стал грязно приставать к жене американского офицера.

Но я не согласен с г-ном Станкевичем относительно того, как Россия оптимальным образом может обеспечить права и достоинство русских, живущих за пределами России, и относительно приоритетности, которую данная задача должна иметь для российской внешней политики. Господин Станкевич крайне чувствителен к нюансам русской истории и понимает ограничения и обязанности, которые она накладывает на современных русских, однако не замечает такого же типа исторического наследия у соседей России. Россия длительное время была имперской и авторитарной державой и не может притворяться, что это исчезнет в одночасье. Как утверждает г-н Станкевич, вопреки всем обвинениям в имперском синдроме такая политика (защита прав русских за пределами России) не имеет ничего общего с империализмом. Наоборот, это законное и естественное желание избежать конфликтов и гармонизировать отношения на территории бывшего СССР, более того, Россия неизбежно возьмет сторону "незаслуженно обиженных и униженных".

Представляется крайне невероятным, чтобы бывшие республики рассматривали страну, которая меньше года назад еще была имперским центром, в качестве беспристрастного защитника "униженных и оскорбленных". Господин Станкевич характеризует эти страны как руководствующиеся "параноидальными идеями исторической и национальной мести", и это безусловно верно, что в этих странах происходят националистические выбросы. В то же время многие параноики имеют серьезные основания для страха. Переход России к постимперской демократии только начался, и нельзя сказать, что ее приверженность соблюдению индивидуальных прав человека имеет глубокие корни. Естественно, у других стран будут обоснованные подозрения, что вмешательство России в их дела по вопросам русскоязычных является абсолютно объективным. У сегодняшней Германии есть огромная заинтересованность относительно соблюдения интересов немцев за ее пределами, однако прошлое гитлеризма удерживало ее от жесткого следования этому интересу.

Господин Станкевич отвергает "дипломатические" попытки защитить права русских за рубежом, но это абсолютно необязательно, что они провалятся, особенно в более европейских районах бывшего СССР. В то время как имеются и еще появятся многочисленные примеры уважительного отношения к русским за рубежом, в других случаях - особенно в балтийских странах - русское население рассматривается как "пятая колонна", свидетельствующая об империалистических интересах России. Угрозы со стороны Москвы скорее увеличат, нежели сократят подозрительность. С другой стороны, г-н Станкевич недооценивает ту помощь, которую Россия может получить от Европы и Соединенных Штатов в обеспечении таких вещей, как всеобщие права гражданства. Я считаю, что решение Эстонии не давать гражданство этническим русским является огромной ошибкой с точки зрения долгосрочных эстонских интересов. Это ставит их перед неприятным выбором: либо пытаться справиться с политической напряженностью, возникающей в обществе, в котором примерно половина населения перманентно неравноправна, является гражданами второго сорта, либо начать некую "этническую чистку", для того чтобы их выдворить, - воистину самоубийственный курс. С точки зрения как принципов, так и практической политики западным странам не составит трудности поддержать всеобщие права гражданства во всех государствах - преемниках Советского Союза. Эффект такого внешнего давления на небольшие страны типа Эстонии со стороны Европы, куда они хотят войти, будет огромным.

Рассмотрение наилучших средств защиты прав русских за пределами России вновь возвращает нас к "атлантизму" и миру "семерки", которые г-н Станкевич, как минимум сейчас, отвергает. Учитывая исключительно большое число русских, проживающих за пределами России, представляется ясным, что единственным мирным выходом из положения является как можно более глубокая институционализация либеральной демократии, основанной на уважении личных прав на территории бывшего Союза. Даже если спор относительно Крыма будет решен к удовлетворению большинства русских, права русских, живущих на востоке Украины, могут быть защищены, только если режим в Киеве будет продолжать определять гражданство по территориальному, а не этническому или лингвистическому принципу и откажется от силовой украинизации. Другая альтернатива этому либеральному варианту - обсуждение прав различных групп, миграции населения, изменение границ или использование силы за пределами национальной территории для защиты прав - влечет за собой крайне большой риск повторения сегодняшней ситуации в Югославии в границах бывшего СССР. Не Иран, Пакистан или Афганистан будут поддерживать Россию в ее попытках гарантировать равные права русских в Эстонии или на Украине, а скорее "семерка". От "атлантизма" в качестве одной из опор российской внешней политики таким образом отказываться нельзя, даже если Россия в ближайшее время останется озабоченной преимущественно проблемами "ближнего зарубежья".