Юрий Буртин Все сейчас толкуют о борьбе на вершинах российской власти. Кто кого? "Правительство реформ" или консервативное большинство Верховного Совета? И чью сторону в этом споре принять нам, рядовым гражданам?
Правительства, отважно совершающего дорогостоящие ошибки (за наш счет), или парламента, который, сложив всю ответственность на правительство, следит за ним, как кот за мышью, ждет, когда оно наконец свалится под грузом этих ошибок, чтобы можно было добить его одним ударом (а пока потихоньку вставлять ему палки в колеса)?
Не скажу, чтобы эти вопросы меня не интересовали. Но я все-таки попросил бы читателя на время забыть о них, сосредоточив внимание на, так сказать, обратной стороне дела - на том общем, что есть в позициях обеих ветвей власти и что, на мой взгляд, является более важным, сильнее влияет на нашу жизнь, чем их различия и разногласия. Подумаем о том, что представляет собой российская власть в целом, чьи интересы она выражает и какова ее объективная роль по отношению к нашей общей судьбе.
Интересный материал для размышлений на эту тему дает Указ президента России "О проведении на территории Московской области в 1992 году эксперимента по аукционной продаже земельных участков для индивидуального жилищного строительства".
Со стороны Верховного Совета указ не вызвал никаких возражений и, таким образом, может считаться частным выражением того, в чем наши спорщики не видят предмета для спора.
ЗЕМЛЯ - БОГАТЫМ!
Дело явным образом идет к введению частной собственности на землю. Об этом сегодня уже стрекочут все сороки и чирикают все воробьи. Но, поскольку землю вот-вот начнут приватизировать, остроинтересным становится вопрос: кто получит к ней реальный доступ? Все желающие? Но ведь земля неравноценна, а количество лучших по своим качествам и положению площадей ограничено. Кому же достанутся эти лучшие куски? И как обеспечить, чтобы они достались именно тем, кому следует?
Озабоченность этими вопросами я как раз и вижу в указе Б.Н. Ельцина. Правда, непосредственно указ вроде бы на другую тему. Но это своего рода чемодан с двойным дном, о содержимом которого было бы опрометчиво судить лишь по тому, что положено сверху.
"Как сообщил пресс-секретарь президента Вячеслав Костиков, - читаем в упомянутом комментарии, - в соответствии с ним (указом. - Ю.Б.) на территории Раменского района Московской области в экспериментальном порядке будут проведены аукционы по продаже земельных участков под жилищную застройку для жителей Москвы и Московской области... Тем самым начинается отработка механизма реальной приватизации земли как самостоятельной ценности. Эксперимент позволит определить реальную рыночную цену земли, заложит основу для решения жилищной проблемы на новой, рыночной основе".
- Что за чушь! - скажете вы. - Какая же это "реальная рыночная цена"? Не надо быть экономистом, чтобы понять: такая цена может сформироваться лишь тогда, когда появится нормальный рынок земли, когда продавать и покупать ее будут везде и в массовом порядке. Что же касается аукциона, то всякий аукцион показывает, как известно, верхнюю границу цены. А тут на повышение ее работают еще два мощных дополнительных фактора. Во-первых, предмет, ценность которого несомненна, выносится на продажу впервые и в крайне ограниченном количестве, то есть при невероятном преобладании спроса над предложением. Во-вторых, только здесь, в одном-единственном и притом привилегированном месте - в ближнем Подмосковье, где земля заведомо золотая. Не ясно ли, что результат подобного "эксперимента" абсолютно предрешен?!
- Все так, конечно, но не горячитесь, пожалуйста, и не употребляйте таких сильных выражений, как "чушь" и прочее. Ведь не зря же эта чушь обрела статус указа президента России, да еще полузакрытого от слишком любопытных глаз. Значит, есть в ней свой резон, свой сокровенный смысл. Да и не так уж глубоко он запрятан: нынче, в преддверии приватизации земли, наше государство в лице своего президента торопится установить на нее максимально высокую цену, придав оной при этом видимость рыночной, объективной, не зависящей от произволения начальства.
Опыт подобного рода у нас уже имеется: это, в частности, опыт правительства Москвы по установлению - как раз с помощью аукционов - сверхвысоких ставок арендной платы за пользование нежилыми помещениями.
- Но какой смысл государству вести дело к тому, чтобы продаваемая им земля оказалась непомерно дорогой? Ведь тогда ее смогут купить сравнительно немногие и общая выручка государства окажется даже меньше, чем от множества более дешевых продаж.
- Да, но зато эти немногие окажутся вне конкуренции, купят то, что пожелают, построят себе загородные дома в прекрасных местах и тем самым (см. Комментарий) создадут себе наилучшие условия "для решения жилищной проблемы на новой, рыночной основе". А с другой стороны, государство, то есть бюрократия, еще на долгое время удержит большую часть земли в своих руках.
Указ Б.Н. Ельцина вплотную подводит нас к сдвоенному вопросу:
Хочет ли российская власть, в том числе ее более "либеральная" исполнительная ветвь, проведения земельной реформы?
Какой именно реформы она хочет?
Ответ напрашивается следующий. Да, она стремится к проведению реформы, испытывает определенную заинтересованность в ней. Но не меньше она заинтересована в том, чтобы в аграрной области (как и во всех остальных) приватизация была строго ограниченной, дозированной, целиком находящейся в ведении государственного аппарата, чтобы она носила характер привилегии, предоставляемой или не предоставляемой этим аппаратом по своему выбору, и чтобы в результате львиная доля земли долго еще оставалась в руках государства - со всеми вытекающими отсюда выгодами для тех, кто наделен правом ею распоряжаться.
Барьер. Такой же барьер, как те супервысокие ставки арендной планы, с помощью которых Г.Попов и Ю.Лужков предотвратили свободное развитие производительного частного предпринимательства в Москве.
Барьер, заранее воздвигаемый бюрократическим государством перед большинством тех, кто хотел бы иметь свою землю. Барьер, разделяющий богатых и бедных по отношению к возможности ее иметь.
...Скоро сказка сказывается, но дело, если это кому-нибудь очень нужно, делается еще быстрее. Пока писались эти строки, "эксперимент" в Раменском уже состоялся, и в тот же день, 31 октября, российское телевидение объявило его результаты. Продано 9 участков по цене до 3 миллионов рублей каждый. Поскольку, как и сам указ Б.Н. Ельцина, аукцион был полузакрытым (журналистов в зал не пустили), то, кто купил участки, кому такая цена пришлась по карману, осталось в тайне. Однако, к какой категории населения принадлежат эти счастливцы, догадаться нетрудно, ибо типичные источники состояний известны наперечет. Это либо крупномасштабное присвоение госсобственности теми, кто поставлен ею распоряжаться, либо столь же масштабная оптовая спекуляция, в частности, в экспортно-импортной сфере, в области валютных и банковских операций, либо, наконец, коррупция, по общему мнению, достигшая ныне беспримерного в отечественной истории размаха.
Все эти способы обогащения доступны у нас только старой и новой номенклатуре и вышедшим из ее среды деятелям партийно-комсомольского бизнеса, и все они прямо или косвенно криминальны. Если не считать тех, кому зарубежные работодатели оплачивают их труд в СКВ и по тамошним ставкам, то старая истина, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, верна нынче как никогда. В свое время Маркс критиковал формулу Прудона "Собственность есть кража". Но применительно к собственности большинства наших нынешних богачей она - образец научной точности: в основе тут лежит почти обязательно "кража" - либо непосредственно у нас с вами, либо (скажем, через разграбление недр и истребление лесов) у наших детей и внуков. Поэтому, когда Б.Н. Ельцин своим раменским "экспериментом" открывает им путь еще и к преимущественному владению землей, то это служит выразительной характеристикой самой российской власти, бросает луч света на ее нравственное качество и социальную природу.
ИЗ ПАРТОКРАТИИ В ПЛУТОКРАТИЮ
В отличие от современного капитализма, где тенденция к стиранию социальных различий заходит все дальше и дальше, "реальный социализм" до конца своих дней оставался ярко выраженным классовым обществом. Не в том смысле, что в нем, как учил нас товарищ Сталин, было два класса и одна прослойка. Куда более важный водораздел проходил совсем по другой линии, отделяя партийно-бюрократическую верхушку, "номенклатуру", "новый класс" (по М. Джиласу) от всего остального люда.
"Перестройка" почти не затронула социально-экономических основ тоталитарной системы. Но вот грянул Август, затем прошел целый год, идет второй... Не пора ли спросить себя, что сталось за это время с социальной структурой советского общества, в первую очередь - с ее бывшим правящим классом?
Прежде всего (что явилось предпосылкой всего дальнейшего) он сохранил власть. Правда, ему пришлось пожертвовать коммунистической идеологией, а самой властью поделиться с некоторым количеством новых людей, выдвиженцев демократического движения 1987-1991 годов. Но это его не ослабило. Напротив. То, что высшие государственные посты оказались в руках этих "новых", придало положению прежнего правящего класса особую устойчивость и, так сказать, дополнительную, теперь уже "демократическую" легитимность. А самое главное, в обмен на такие малозначительные, в сущности, символические уступки наша "номенклатура" приобрела нечто во много раз более ценное. Речь идет о собственности.
В условиях "реального социализма" государственная собственность фактически являлась коллективной, корпоративной "собственностью" нового класса, каждый из членов которого в форме зарплаты и привилегий получил из нее свою долю - долю прибавочной стоимости от коллективной эксплуатации миллионов "рядовых", чей труд, в свою очередь, оплачивался по заведомо заниженным ставкам. Доля эта определялась положением того или иного лица в иерархии руководящих должностей и легальным способом могла быть увеличена лишь по мере его восхождения по служебной лестнице.
В такой форме привилегированного присвоения госсобственности были свои плюсы (гарантированность, своего рода автоматизм), но были и досадные ограничения, накладываемые как общей неэффективностью социалистической экономики, так и волей начальства. Нельзя было самому назначить себе оклад, или, потянувшись за более высоким, самостоятельно переступить на следующую ступеньку - нет, обязательно должна была протянуться сверху некая рука, поднять тебя, как шахматную фигуру, и переставить на более доходное место. Подобный порядок вещей, конечно, гарантировал определенную обеспеченность даже низшим разрядам "номенклатуры", но до настоящего богатства добирались, как правило, лишь те, кому удавалось подняться на верхние этажи партийно-государственной пирамиды.
Новое время принесло в этом отношении новые большие возможности. С одной стороны, благодаря сохранению основного массива государственной собственности в полной мере сохранилась и традиционная форма начальственного присвоения. С другой стороны, описанное корпоративное присвоение госсобственности дополнилось частными, широкими возможностями для всякого рода начальства присваивать ту же госсобственность и в различных инициативных, нерегламентированных формах - от произвольного повышения себе зарплаты (в печати недавно упоминался некий директор завода, получавший 130 тысяч рублей в месяц) до высокооплачиваемого руководящего участия, часто по совместительству, во всевозможных частных и получастных коммерческих образованиях, во множестве создаваемых на казенные деньги при государственных предприятиях и учреждениях. Указанные возможности открылись не только перед министерско-директорским корпусом промышленности и сельского хозяйства, но и перед аппаратом Советов, мэрий и пр., который широко торгует помещениями, прописками, разрешениями, льготами и т.д. и т.п. и в такой форме также получает изрядную долю государственного пирога.
В результате "новый класс" становится еще и классом богатых.
А что же российская власть? В каком отношении находится она к этому процессу? И вообще чья это власть? Кто она? Действительно, представительница всего общества, всех в равной мере его слоев, или же социальные интересы каких-то групп населения являются для нее более близкими, приоритетными, тогда как интересы других учитываются лишь "постольку-поскольку"?
Ни Ельцин, ни Гайдар, ни философ Бурбулис, ни корифей всех наук Хасбулатов в своих выступлениях никогда не ставят вопрос в подобной плоскости и бывают недовольны, когда кто-либо в их присутствии напоминает, например, о составе съезда народных депутатов, о том, сколько в нем бывших партаппаратчиков высокого ранга, сколько генералов, гэбистов и пр. "Ну зачем вы это? - запоет Руслан Имранович. - Опять идеология... Оставьте! У нас все депутаты хорошие, все демократы, я вас уверяю..." Но хотя искусство подобных отговорок достигло больших высот, с течением времени выезжать на них становится все труднее.
На протяжении истекшего года накапливалось все больше фактов и впечатлений, порождавших вопросы, на которые российское руководство не давало сколько-нибудь убедительного ответа.
Ну, например, почему, как уже упоминалось выше, после Августа практически вся прежняя партократия в краях, областях, республиках Российской Федерации осталась на своих постах либо, еще лучше, стала главами администраций и получила другие высокие назначения? Почему с нее не спросили не только за прежнее, но и за прямую поддержку путча?
А как объяснить скандальное сохранение системы негласных привилегий с подключением к ней "демократических" депутатов и администраторов, подкармливание генералитета и пр.?
Или возьмем другую сферу. Чем объяснить столь упорное откладывание приватизации, нагромождение помех широкой и общедоступной приватизации снизу (сейчас это маскируется химерической затеей с ваучерами), глухоту к предложениям изъять проведение приватизации из исключительного ведения чиновников, подчинив его контролю общественности, наконец, навязывание трудовым коллективам таких вариантов акционирования предприятий, при которых контрольные пакеты акций должны со стопроцентной гарантией попасть в руки заводских и вышестоящих начальников?
Или еще: откуда такая ангельская терпимость к вышеупомянутой коррупции и многомиллиардным хищениям государственных средств? Почему целый год после Августа всего этого не видели в упор да и сейчас все только собираются "начать решительную борьбу"? Зато, когда Ю.Ю. Болдырев, возглавив Контрольное управление, слишком серьезно подошел к выполнению своих обязанностей и, в частности, заинтересовался операциями московской мэрии по продаже недвижимости, президент лично остановил это опасное расследование...
Не многовато ли перечисленного? Не достаточно ли для вывода, что в лице нынешнего российского руководства мы реально, если не обольщаться его демократической фразеологией, популистскими жестами и обещаниями, имеем государственно-политическое представительство лишь части общества? Такой же правящей, привилегированной и наиболее обеспеченной его части, как та, какую раньше представлял Горбачев, а до него Черненко, Андропов, Брежнев и т.д. Разница в том, что нынче эта часть общества, во-первых, расширилась, в большом количестве производя деятелей специфического советского бизнеса, во-вторых, как в частном секторе, так и на государственной службе она бурно обогащается. А поскольку это так, то и сама власть переживает соответственно некоторое внутреннее превращение: из партократии она, миновав, как мостик, демократию, начинает на глазах перерастать в особый вид плутократии - нового, еще невиданного в истории этатистского, посткоммунистического образца.
"Плутократия" - по происхождению слово греческое: от "плутос" - богатство и "кратос" - власть. Власть богатых. Но в нашем языке к его исходному смыслу примешивается некая добавка от соседнего вполне русского слова "плут". Получается нечто вроде "власти плутов". И это правильно, товарищи, как сказал бы М.С. Горбачев, потому что нынешние личные богатства за редкими исключениями имеют именно "плутовскую" и паразитическую основу, власть же явно покровительствует их владельцам.
Удивительно ли, что и самой власти приходится в таком случае нередко плутовать? Раменский "эксперимент" - рядовой пример подобного государственного плутовства, совершаемого в пользу имущих власть и собственность.
ОТЧУЖДЕНИЕ
Ближе к имущим - дальше от неимущих. Ближе к привилегированной технократии и коррумпированному "аппарату" - дальше от "рядовых", от большинства народа.
Два круга фактов с наибольшей рельефностью характеризуют, на мой взгляд, отношение российской власти к народу.
Первого я уже касался: это особенности нашей экономической реформы, явное стремление осуществить приватизацию так, чтобы побольше оставить за государством, поменьше отдать людям, а из последнего - побольше начальству, поменьше всем остальным. Столь же красноречива "либерализация" цен, которая заведомо должна была больнее всего ударить и ударила по наименее обеспеченным слоям населения.
Второй круг фактов относится к стилю политического поведения наших властей. Одно из главных впечатлений истекшего года - их быстро нараставшая закрытость. Даже для телевидения и прессы, не говоря уже о "человеке с улицы". С течением времени власть делалась все более высокомерной и замкнутой в себе, все более явно отдалялась от народа. Его мнения не спросили ни по одному из наиболее важных вопросов. Ни о принципах строительства суверенного российского государства, ни относительно "моратория" на выборы. Не поинтересовались его мнением даже тогда, когда готовились начать экономическую реформу, то есть то, что прямо и непосредственно затрагивало жизненные интересы буквально каждого жителя страны. Уж тут-то, кажется, как было не вынести на серьезное, действительно всенародное обсуждение главные, принципиальные аспекты реформы, включая и вопрос о том, кто именно должен был ее проводить и контролировать: неужели только правительство, иначе говоря, все тот же "аппарат"? Нет, обошлись мудростью нескольких самонадеянных молодых людей...
Зато сколь внимательна та же власть к солидному молчанию г-на Вольского, как предупредительна и уступчива она по отношению к генеральскому, председательскому и директорскому лобби!..
Первое время казалось, что все это объясняется какими-то побочными и временными причинами: необходимостью принимать решения в условиях экономического и политического цейтнота, невыработанностью демократических норм и процедур, нехваткой опыта и политического такта, в конце концов просто личными слабостями тех или иных деятелей. Лишь постепенно стало приходить понимание, что в подобном отношении власти к народу проявляется самая суть того нового общественного строя, который складывается в нашей стране. Строя, который именует себя демократическим, но имеет с демократией весьма мало общего. Строя, который хотя и отличается и отрекается от прежнего, но в основах глубоко родствен ему, служит его продолжением, наследует и воспроизводит его худшие черты.
Но если власть отдаляется от народа, не допускает его не только к решению, но даже к публичному обсуждению того, от чего зависит его собственная жизнь, если она окружает себя тайной и не считает за грех говорить народу заведомую неправду, то с какой стати народ будет уважать такую власть, дорожить ею и считать ее своей?
Сужу по себе, по своим близким и знакомым. Вспоминаю августовские дни прошлого года, сначала мучительно тревожные, затем исполненные радостного подъема. Впервые в своей жизни мы испытали тогда чувство полного единения с высшими руководителями России. Мы не хотели вспоминать ничего из того, что прежде ставили им в упрек. Мы любовались, мы гордились ими. Это были наши боевые товарищи, это была - можно ли было сомневаться? - народная, демократическая, наша власть! Такой полнотой общественного доверия не располагало, наверное, ни одно правительство на Руси! И надо же было суметь растерять его за столь короткий срок...
Когда вслед за праздником потянулись будни, то одно, то другое действие (или непонятное бездействие) наших любимцев стали вызывать чувство неловкости за них, недоумение, досаду, огорчение. Но и досадовали, и огорчались мы именно потому, что, как бы то ни было, продолжали считать их своими. Хватались за перо: ну что же вы! Неужели не понимаете?..
Увы, достучаться со временем становилось все труднее. И мало-помалу стали догадываться, что это мы, мы не понимаем. Не понимаем, что у этих людей, у этой власти просто-напросто иные критерии доброго и дурного, иные интересы, собственные, отличные от наших. Интересы не общества и уж совсем не демократии, а самой власти и тех сил, которые ей социально родственны и на которые она предпочитает опираться. А то, что мы считали досадными непоследовательностями и ошибками, есть в действительности как раз достаточно последовательное выражение этих интересов; то, в чем видели случайность, оплошность, есть не самом деле политика. Чужая политика чужой власти.
Сейчас так или примерно так думают уже многие, вероятно, большинство. Свидетельством тому являются небывало низкие рейтинги высших органов власти и должностных лиц по всем опросам общественного мнения за последние месяцы. И дело тут вовсе не в "непопулярных мерах", как принято объяснять. Просто люди разобрались что к чему.
"Реальный социализм" был классическим обществом отчуждения. Государственный строй, который утверждается в России в качестве его преемника, унаследовал это свойство и воспроизводит его едва ли не в увеличенном виде. Одна из характернейших черт нынешней российской власти, в равной мере свойственная обеим "ветвям", - равнодушие, безэмоциональность, духовная пустота. Если воспользоваться образом А.Камю - это государство "посторонних". Государство, которое пытается нащупать для себя некую новую идеологию - с культом богатства, идеей державности и официализированным православием без Христа, но у которого нет никакой философии, да и просто понимания своих обязанностей по отношению к обществу и человеку. Это государство, которому ничто по-настоящему не дорого: ни природа, ни культура, ни люди; для которого как бы потеряли всякую цену талант и знания ученого, инженера, врача, писателя, актера, мастерство, трудолюбие, опыт рабочего или земледельца. Честный труженик здесь никому не нужен -даже в большей степени, чем раньше. Вообще человек как таковой существует для этой власти лишь как некая среднестатистическая единица: он порой заставляет собой заниматься в качестве забастовщика или когда начинает стрелять, он путается под ногами в качестве объекта "социальной защиты", но к нему не испытывают ни уважения, ни интереса.
Нет сомнения, что такое отношение к человеку воспринято от тоталитарной системы, десятки лет приучавшей нас к тому, что "единица - вздор, единица - ноль". Но та власть по крайней мере хоть несколько стеснялась своего бездушия, эта же, напротив, даже как бы бравирует им. Раньше декламировали: "Все для человека" - и это было приторной ложью, теперь изрекают полупрезрительно: "Ничего не поделаешь, рынок - жестокая вещь". Но и это такая же неправда. Ибо рынок - прежде всего вещь справедливая, это открытая человечеством форма объективной оценки человеческих способностей и продуктов человеческого труда. Если труд квалифицированного инженера или хорошего врача ценится в этом государстве дешевле труда уборщицы, это происходит как раз вопреки законам рынка и говорит о том, что вместо него у нас по-прежнему царит все тот же произвол - спутник государственной экономики и недемократической власти.
Итак, через год после победы демократических сил мы должны констатировать поражение демократии и имеем типичную для недемократических режимов ситуацию: отчуждение государства от общества, его замкнутый, авторитарно-бюрократический характер. Народ и власть стали друг другу чужими. Таков закономерный результат кастовой, классовой политики российского руководства.
Сознают ли это наш президент, наши министры и депутаты, в особенности те из них, кто называет себя демократами? Или, несмотря ни на что, продолжают тешить себя иллюзиями, что являются-таки "слугами народа", выразителями общенациональных интересов? В таком случае им пора уже прозреть и сделать выводы относительно своей реальной исторической роли. Как бы то ни было, нам, рядовым гражданам, нет никакого резона разделять эти иллюзии, подкреплять их собственным самообманом.
ДВЕ ВАРИАЦИИ ОДНОГО ВАРИАНТА
Два пути лежали перед Россией после Августа, два основных варианта социальных преобразований. Разница между ними определялась существенно различными ответами на вопросы "кто?" и "как?". От кого будут исходить преобразования, кто их будет осуществлять: общество или только государство, народ или только власть, то есть практически "аппарат"? И, соответственно, как они станут протекать: быстро или медленно, с целью решительной ломки тоталитарного строя или же сохранения его в измененном, перелицованном виде?
Один вариант (по первому признаку его можно было бы назвать "низовым" или "народным", по второму - "радикальным") предполагал кардинальную смену власти, последовательную ее демократизацию, отмену каких бы то ни было преимуществ для прежнего правящего слоя и новых государственных чиновников, немедленную и массовую приватизацию земли и других средств производства под контролем и при самом широком участии населения. Другой вариант (по первому признаку я называю его "верхушечным", "аппаратным", по второму - "консервативным"), в свою очередь, означал бы, что преобразования также проводятся, но замедленно, только сверху, силами государственного аппарата, стремящегося, насколько это возможно, в новой политико-идеологической оболочке сохранить прежние общественные институты, порядки и отношения.
Пойти первым путем значило совершить антитоталитарную, демократическую революцию, итогом которой должен был явиться принципиально новый для нашей страны тип общества, с высокоэффективной рыночной экономикой и демократическим правовым государством. В свою очередь, следование вторым путем означало не что иное, как продолжение "перестройки". Пусть без Горбачева и КПСС, без клятв в верности "социалистическому выбору", более того, с готовностью действительно начать наконец "переход к рынку", но с удержанием командных позиций госсобственности и правящего класса. Наиболее вероятным результатом такого развития должна была на какой-то неизвестный срок стать некая гибридная общественная структура, так сказать, социализм с капиталистическим лицом.
Сегодня уже всякому ясно, что в России реализуется именно второй вариант, аппаратный и консервативный. Выбрав его, российское руководство тем самым сделало выбор между интересами общества в целом и его номенклатурной, привилегированной, преуспевающей частью - в ее пользу. В этом выборе обе ветви власти вполне сходятся между собою. Здесь - почва для их прежних, а возможно, и будущих компромиссов. Но как в свете изложенного интерпретировать их нынешнюю вражду, с упоминания о которой я начал и которую сейчас обычно трактуют как противоборство радикальных реформаторов с консерваторами?
На мой взгляд, подобная трактовка по меньшей мере неточна, ибо как реформаторами, так и консерваторами являются и те и другие, разница - лишь в степени обоих этих качеств, присущей каждой из сторон. Что же касается их спора, я охарактеризовал бы его как тяжбу двух тенденций внутри возобладавшего у нас консервативного варианта развития.
В самом деле, ну кто сегодня всерьез против рынка, тем более в той или иной мере и форме регулируемого? Кто против допущения в тех или иных пределах частной собственности, частного производства? Разве что горсточка "ортодоксов" типа Нины Андреевой. Так что прав Руслан Имранович: у нас все за реформы, и с этой точки зрения "правительство реформ" отличается от своих критиков справа только несколько большей активностью своего реформаторства да тем, что не все согласны с конкретным содержанием его планов и действий.
А с другой стороны, ни правительство, ни его оппоненты в Верховном Совете не покушаются на власть номенклатуры и не заходят так далеко, чтобы открыть шлюзы широкой, общедоступной приватизации земли и производства. Напротив, те и другие дружно городят частоколы всякого рода ограничений и препятствий этому делу в виде жестко заданных сверху "вариантов" процентных норм и пр. Так что и те, и другие, в сущности, консерваторы, защитники преобладания госсобственности и интересов правящего слоя, только одни - так сказать, мини-консерваторы, а другие - макси (с переходом в ультра). Политика "правительства реформ", вероятно, ближе интересам новой, более молодой и мобильной части бюрократии и технократии, вкусившей самостоятельности и рыночного азарта, ориентированной на частную и получастную собственность, возникающую в результате начальственной приватизации. Напротив, большинство Верховного Совета, по-видимому, в большей степени выражает интересы бюрократов и хозяйственников старой складки, которые хотя тоже не чужды рыночных притязаний, но крепче держатся за традиционные формы управления и присвоения.
Нет ничего удивительного, что в условиях нарастающего экономического кризиса нестабильность положения толкнула определенную часть бюрократии и ее "парламентских представителей" к более жесткому противостоянию с правительством и самим президентом. Однако нет оснований и преувеличивать глубину этого конфликта. Надо полагать, та и эта власть, та и эта часть правящего слоя на чем-нибудь вновь договорятся - скорее всего, опять за наш счет. И хотя с точки зрения демократии небезразлично, кто из них окажется в выигрыше, демократическим силам нет никакого резона отождествлять себя хотя бы и с мини-консерваторами, низводить себя до роли "партии поддержки" правительства (как "меньшего зла"). Не говоря уже о том, что поддержка "меньшего зла", поддержка вопреки собственному недовольству тем, что приходится поддерживать, не может не быть бессильной и вялой - у демократов, если они достойны этого слова, должна быть своя политика, свой независимый и твердый выбор. Выбор в пользу действительно радикальных общественных преобразований, в пользу принципиально иного варианта развития страны.
ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО
Избрав после Августа стратегию компромисса со старой номенклатурой и аппаратно-консервативную линию развития, притом сделав это за спиной общества и без какого-либо совета с ним, российское руководство взяло большой грех на душу, знает за собой этот грех и старается оправдаться. Наиболее развернутая попытка такого самооправдания власти - с опорой на горький опыт отечественной истории - содержится в телевизионном обращении Б.Н. Ельцина по случаю годовщины путча ("Российская газета", 1992, 20 августа). Посмотрим, насколько она основательна.
Исходный тезис: "Не дай Бог пережить другим то, что довелось нам: революции, войны с гигантскими жертвами и разрушениями... После путча Россия встала перед сложнейшим выбором. Сама обстановка толкнула страну опять в революцию".
Тут хочется сделать первую остановку. Прежде всего, что такое революция? Если иметь в виду революцию социальную (а не промышленную, сексуальную и пр.), то в общепринятом толковании это смена одного общественного строя другим. Как многократно засвидетельствовала история, формы революций могут быть очень различными (ср. Мирный Февраль и насильственный Октябрь), но содержание их именно таково. О какой революции шла речь в нашем случае? Б.Н. Ельцин ни здесь, ни далее не дает ей определения. Однако понятно, что это могла быть только революция антисоциалистическая. Что "обстановка толкала страну" к такой революции - это совершенно правильно. Но почему президент говорит "опять"? Разве России уже случалось переживать крушение тоталитарного строя? Своим "опять" он незаметно устраняет из разговора политическую и социально-экономическую суть дела, стирает разницу между демократической революцией и ее противоположностью - революцией социалистической.
Читаем дальше. "И тогда, и сейчас твердо убежден, такой путь был бы величайшей политической ошибкой и погубил бы Россию! Наш народ хорошо знает, что такое революция, как велики ее соблазны и как трагичны результаты".
Что такое антитоталитарная революция, знают сейчас уже многие народы - всех бывших социалистических стран Центральной и Восточной Европы (за исключением Югославии, где такой революции не было). Но можно ли считать эти страны погубленными, а судьбу их трагичной? Скорее напротив. Везде свои трудности, процесс революционных преобразований нигде не оказался легким, но все же везде дела идут лучше, чем у нас, и если не считать особой ситуации первых революционных дней в Румынии, победившая демократия нигде не пролила ни капли крови.
Между тем Б.Н. Ельцин продолжает задним число нагонять страх на своих слушателей: "Начнись этот шторм - никто не только в стране, но и в мире не смог бы его остановить. В сентябре-октябре мы прошли буквально по краю, но смогли уберечь Россию от революции, а человечество - от ее катастрофических последствий. В течение года звучало множество подстрекательских призывов вступить в жесткую конфронтацию, начать противоборство всех против всех (?! - Ю.Б.). Но ни один из них не нашел отклика в сердцах россиян. Ни одна искра недовольства не возгорелась в пламя гражданской войны".
Все рассуждения строятся, как видим, на элиминации содержания данной революции и на отождествлении всякой революции с насилием, гражданской войной. Однако это отождествление не выдерживает критики. Никогда демократия в России не была столь сильна, силы реакции же, коммунистическая номенклатура, напротив, столь слабы, подавлены и испуганы, как именно в сентябре-октябре 1991 года. А следовательно, никогда гражданская война не была у нас столь маловероятной, как в эти несколько революционных недель. Самые радикальные демократические преобразования могли тогда пройти безболезненно, не встретив сопротивления со стороны "бывших" (вспомнить их первоначальную реакцию на указ о роспуске КПСС). Напротив, с течением времени вероятность социальных взрывов, а тем самым и гражданской войны все более возрастает. Единственное, что невозможно оспорить в приведенных выдержках, так это сообщение, что российское руководство приложило специальные усилия, чтобы "уберечь Россию" (читай: российскую номенклатуру, ее власть и привилегии) от демократической революции.
"Мы выбрали, - заканчивает Б.Н. Ельцин, - путь реформ, а не революционных потрясений. Путь мирных перемен под контролем государства и президента. Считаю это нашей общей победой!"
В духе всего рассуждения президента реформы, мирные перемены противопоставляются здесь революции как нечто взаимоисключающее. Но революция и реформа подобным образом противостоят друг другу лишь в сознании людей, воспитывавшихся на "Кратком курсе истории ВКП(б)". Смена одного общественного строя другим, то есть революция, вполне может происходить в виде комплекса мирных социально-экономических и политических реформ. Именно так и протекают антитоталитарные революции в Венгрии или Польше. Словом "революция" обозначается при этом глубина, радикальность преобразований, словом "реформа" - сознательный, упорядоченный, законный способ их осуществления. Именно так могла бы протекать демократическая революция и в России. Но "государство и (!) президент" одержали у нас победу над обществом. Борис Николаевич ставит ее себе в заслугу, однако нам, рядовым гражданам, трудно разделить его чувства. Ибо это победа над нами, над нашими августовскими надеждами, победа над демократией.
Как видит читатель, речь президента
