Андрей Ваганов
«В условиях монотонии у здоровых людей снижается уровень бодрствования, субъективно оцениваемый как состояние дремоты». Фото автора
«Голод упорядочивания не менее важен для выживания, чем сенсорный. Ощущения сенсорного голода и голода признания связаны с необходимостью избежать сенсорной и эмоциональной депривации, которые, в свою очередь, ведут к биологическому вырождению. Голод по упорядочиванию связан с необходимостью избежать скуки, и Кьеркегор указывал на те бедствия, к которым ведет неупорядоченное время. Если скука затянется, она начнет действовать точно так же, как эмоциональный голод, и будет иметь те же последствия».
Американский психолог и психиатр Эрик Берн как само собой разумеющееся связывает в синонимический ряд сенсорный голод, эмоциональную депривацию и скуку – наш сегодняшний объект рассмотрения. (Берн Э. Игры, в которые играют люди. М., 2024).
Энциклопедия русской скуки
Как бы там ни было, психология обретается где-то в серой (мертвой) зоне между философией, биологией и ведовством. И ей явно не хватает слов для самовыражения. Ничего собственного, все базовые определения – из другого «языка»: зависть – черная/белая; мечта – голубая; грусть – легкая; печаль – светлая; тоска – зеленая (бывает еще и высокая)... Все – понятия из оптики, химии, механики. И только скука – смертная. Она же – скукотища… Чистая экзистенция!
И тем не менее человек научился создавать объекты для выражения и фиксации этой экзистенции – книги. Механизм погружения в экзистенцию – чтение книг. Книги бывают скучными. Но чтение даже скучных книг, даже книг, нарочито написанных скучно, – занятие интригующее. В этом – парадокс мастерства писателя.
Скука, связанная с чтением книг, – это интересный мотив, который часто встречается в художественной литературе. Он используется для раскрытия внутреннего мира персонажей, их отношения к знаниям, культуре или самим себе.
«Атмосфера в прозе Кафки самая серая и обыденная, она отдает бюрократией и скукой», – пишет Хорхе Луис Борхес в эссе «Дино Буцати. Татарская пустыня» (Борхес Х.Л. Атлас. Личная библиотека. СПб., 2022).
«Преступление и наказание» Федора Достоевского. Родион Раскольников, главный герой романа, находится в состоянии глубокой апатии и скуки, которые отчасти связаны с чтением философских и социальных трактатов. «Назойливое повторение слов и фраз, интонация одержимого навязчивой идеей, стопроцентная банальность каждого слова, дешевое красноречие отличают стиль Достоевского», – перечислял риторический инструментарий писателя Владимир Набоков (Набоков В.В. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1996).
Заметим, что все перечисленное Набоковым – необходимое условие любой скучной книги, но не всегда достаточное. Много книг, которые сознательно хотят казаться скучными, с титула начиная: Антон Чехов «Скучная история», Богомил Райнов «Большая скука», Иосиф Бродский «Похвала скуке», Иван Гончаров «Обломов» … Пример романа Гончарова не столь нарочит и требует некоторых обоснований.
Главный герой, Илья Ильич Обломов, проводит дни в праздности и скуке. Хотя он читает книги, они не приносят ему удовлетворения, а лишь подчеркивают его апатию и нежелание действовать. Скука – одна из ключевых тем романа: «Скука, скука, скука!.. Где же тут взять жизни, где взять сил? Все спит кругом, все мертво...»
Милый Илья Ильич, конечно, не подозревал, что независимо от своего ровесника, датского философа Сёрена Кьеркегора, сформулировал экзистенциальное определение скуки. Датчанин рассматривал скуку как фундаментальное состояние человека, связанное с отсутствием смысла, но видел в ней возможность для глубокого самоанализа и поиска истинного предназначения. Обломов как раз знает, почему ему не надо подниматься с дивана: он не нашел ничего, ради чего ему стоило бы подниматься.
Впрочем, возможно, все проще и натуральнее, если так можно сказать. «А сколько подсказок к пониманию характеров героев дает нам современная эндокринология. Русская хандра происходит, может быть, от дефицита гормона «счастья и радости» – серотонина. Для выработки серотонина нужна фолиевая кислота, которая содержится, к примеру, в шпинате, а вымывается из печени каждой дозой алкоголя. А гормон мелатонин отвечает за сон. Представляете, Обломов спал скорее всего не потому, что решил воплотить в себе русскую лень, а потому, что страдал от гормональной болезни. Иначе ну никак не может нормальный трезвый человек уснуть средь бела дня в приемной Значительного лица! Никак! Так и вывели из Обломова – Обломовщину, как воплощение сущности русской отсталости на фоне нашпигованного тестостероном Штольца! А все дело в недостатке серотонина и избытке мелатонина у героя. Представляете, как Илюша Обломов отказывался есть в детстве щавелевый суп и говяжью печенку на второе и тем самым обрекал себя на вечную дрему» (Ремчуков К. О гормональной природе «обломовщины» // НГ-ExLibris. 19.12.19).
Или другой клинический случай, описанный в романе Александра Пушкина «Евгений Онегин»:
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел…
Очень похоже на диагноз. Анатоль Франс формулирует анамнез состояния Онегина так: «…не испытывал ли он той умственной и сердечной горечи, неизбежного наказания за умственную смелость, и не испил ли до самого дна из той чаши, которую Маргарита Ангулемская так хорошо называет скукой, неизбежно преследующей всякое благородное существо». А то, что процитированный отрывок относится к Просперу Мериме – лишь подчеркивает архетипичность состояния экзистенциональной скуки («Мериме» // Франс А. Книги и люди. Литературные очерки. Изд-во Л.Д. Френкель, М.; П., 1923). Как проницательно заметил Иосиф Бродский, «скука – признак высокоразвитого вида, признак цивилизации, если угодно» (Бродский И. Коллекционный экземпляр // Звезда. № 4. 1995).
«Евгения Онегина» уже канонически окрестили – «Энциклопедия русской жизни». Но не менее правомерно назвать его «Энциклопедией русской скуки». В нем скучают на любой вкус, скучают везде, скучают все или почти все: Евгений – «его тоскующая лень…»; сам рассказчик: «Иль взор унылый не найдет / Знакомых лиц на сцене скучной…», «Читаю мало, долго сплю…»; Онегин и Ленский на пару: «Они друг другу были скучны…»; Татьяна Ларина: «Ей скучен был и звонкий смех…», «– Что, Таня, что с тобой? – «Мне скучно»…»; соседи Лариных, которые в присутствии Ленского заводят беседу «…словно стороной / О скуке жизни холостой»; и даже лошади: «Еще, прозябнув, бьются кони, / Наскуча упряжью своей…»
И это только первые три главы, и то – далеко не все pro скуку в них.
Монотония
И тут можно столкнуться еще с одним парадоксом. Абсолютно не скучные, захватывающие даже описания скуки (такое возможно) VS скучные произведения сами по себе. Или, как говорил Писатель, персонаж в исполнении Анатолия Солоницына в кинофильме «Сталкер»: «Скучно, господа, скучно. Вот в Средние века скучно не было: тогда в каждом доме был домовой, а в каждой церкви – Бог». Режиссер Андрей Тарковский добился визуализации этого психологического состояния своих героев, намеренною монотонностью кадра, долгими, серыми, унылыми планами… И это, кстати, дает нам повод указать на главную причину недуга, к поиску которой призывал Пушкин – «Давно бы отыскать пора».
И монотонность скучных книг
занозой пьет пустыню глаза.
Предпаутинкою отказа
хитросплетение ресниц.
Спиралью в сон сочится разум,
вдыхая желтизну страниц.
Действительно. Монотонность – один из важных, если не сказать – главный симптом скуки. Пожалуй, ни одно из психологических состояний человека, Homo sapiense, не имеет такого длинного синонимического ряда в хвосте. Скука... «Известная под несколькими псевдонимами – тоска, томление, безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость, сонливость, опустошенность, уныние и т.д., скука – сложное явление и в общем и целом продукт повторения...» – дает развернутое определение Иосиф Бродский в одном из своих эссе (Бродский И. Похвала скуке: Избранные эссе. СПб., 2016). Вспомним Набокова – о Достоевском: «Назойливое повторение слов и фраз…»
Как пытка капающей водой, как тоскливые щелчки метронома, как монотонное качание маятника, маята… «Понимание, что он не выбирал между язычеством и христианством, но раскачивался между ними, подобно маятнику, значительно расширяет рамки поэзии Кавафиса. Отсюда та нота неисцелимой скуки, которая делает голос Кавафиса с его гедонистически-стоическим тремоло таким захватывающим. Еще более захватывающим он становится, когда мы осознаем, что мы на стороне этого человека, что мы узнаем его ситуацию, даже если это только в стихотворении о приспособлении язычника к благочестивому христианскому режиму. Я имею в виду стихотворение «Если действительно мертв» об Аполлонии Тианском, языческом пророке, который жил всего лет на тридцать позже Христа, был знаменит чудесами, исцелениями, не был нигде похоронен и, в отличие от Христа, умел писать» (Бродский И. Песнь маятника // Меньше единицы: Избранные эссе. М.: Независимая газета, 2000).
Но в чем же психологическая и физиологическая причина такой несомненной суггестии, которую оказывает на нас повторяемость (монотонность)? Когда человек скучает, в его мозге происходят процессы, связанные с отсутствием стимуляции, снижением внимания и поиском мотивации.
Снижается активность в дофаминовой системе. Дофамин – это нейромедиатор, связанный с мотивацией, вознаграждением и удовольствием. Когда человек скучает, уровень дофамина снижается, и это приводит к ощущению отсутствия интереса и апатии. Но при этом активируются сети пассивного режима работы мозга DMN (Default Mode Network,). DMN отвечает за саморефлексию, мечтания и обработку внутренних мыслей. Это может привести к тому, что человек начинает ностальгировать (еще одно имя и разновидность скуки), думать о прошлом, будущем или об абстрактных идеях. Принятый медицинский термин – «адреналиновая тоска».
Префронтальная кора головного мозга тоже начинает «тормозить». Она отвечает за планирование, концентрацию и принятие решений. При скуке ее активность снижается, что делает сложным сосредоточение на текущих задачах или найти что-то интересное.
Мозг стремится всячески избежать скуки, поэтому начинает искать новые стимулы. «Если бы вы знали, как здесь скучно: вот уже неделя, как мы живем здесь без книг и не имеем никакого занятия, кроме гулянья по улице; и гулять даже здесь не очень приятно, ибо пруссаки так неучтивы, что не могут пройти мимо вас, не толкая», – жаловалась в письме к отцу, графу Дмитрию Николаевичу Блудову, его дочь, находившаяся в 1830 году в Берлине на лечении (Пясецкий А. Граф Дмитрий Николаевич Блудов как библиофил // Известия книжных магазинов товарищества М.О. Вольфа. № 12. 1898, к. 250).
Но эмоционального дискомфорта не избежать. Скука часто сопровождается чувством неудовлетворенности и/или раздражения. Мозг не получает достаточного количества стимулов, что и вызывает негативные эмоции. «То, что тебя заперли в аккуратной постройке из металла и стекла, не похоже ни на полет птицы, ни на полет ангела, – описывает свои ощущения в салоне авиалайнера Борхес. – Ужасающие оракулы бортпроводников с их скрупулезным перечнем кислородных масок, спасательных поясов, боковых дверей и немыслимых воздушных пируэтов не несут и не могут нести в себе никакой загадки. Материки и моря застланы и скрыты облаками. Остается скучать» (Борхес Х.Л. Полет на воздушном шаре // Атлас. Личная библиотека. СПб., 2022).
И это не просто эмоции беллетриста по поводу скуки, в которую нас погружает авиаперелет. Монотония – одна из насущных проблем авиационной психологии. «В 50-х годах (XX века. – А.В. ), когда в самолетовождение были введены автопилоты, случаи сонливости и сна у летного состава стали отмечаться значительно чаще не только в ночное, но и в дневное время. По данным Г.О. Ефремова и Е.А. Деревянко, в дневных полетах на бомбардировщиках на сонливость чаще всего жалуются воздушные стрелки (56%), то есть люди, выполняющие монотонную работу, в то время как летчики испытывают такое состояние в 21% случаев, а штурманы – в 18%», – отмечал профессор Владимир Иванович Лебедев, один из создателей отечественной космической психологии (Лебедев В.И. Экстремальная психология. Психическая деятельность в технических и экологически замкнутых системах. М., 2001).
Мало того, В.И. Лебедев подчеркивает: «Как было показано в наших исследованиях на основании анализа ЭЭГ, в условиях монотонии у здоровых людей снижается уровень бодрствования, субъективно оцениваемый как состояние дремоты».
Как всегда, компактную, сублимированную версию естественно-научных исследований может предложить ритмическая стихотворная форма:
Забыть канву, запомнить
лица,
читать роман наискосок.
Отметить, как в 12.30
вдруг жилка торкнется
в висок...
И поползет – так в сонный
Питер
вползает «Красная стрела», –
туман, составленный из литер
и пыли, стертой со стола.
Контекстуальное давление
Но самое поразительное, что человек сам не прочь втянуться в это состояние скуки, подчиниться ее повторяемости, отдаться монотонии. Таков Алексей Александрович Каренин, раз и навсегда утвердивший для себя ежевечерний ритуал чтения: «Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то. В обычный час он встал и сделал свой ночной туалет». Лев Толстой в других местах романа, кажется, специально делает парафраз этой сцены: «Алексей Александрович велел подать чай в кабинет и, играя массивным ножом, пошел к креслу, у которого была приготовлена лампа и начатая французская книга о евгюбических надписях» (Толстой Л.Н. Анна Каренина: Роман. М., 2006).
Другой случай – когда сам автор книги готов помочь отправить читателя в царство Морфея. Хотя его герои, кажется, на генетическом уровне лишены чувства скуки. Такова космическая эпопея Ивана Антоновича Ефремова «Туманность Андромеды», мощная – могучая! – книга. Но скучная. Едва ли не на каждой ее странице, и по несколько раз, монотонно повторяется:
«Могучий ум Эрга Нора…», «могучий и веселый зеленый свет», «…звездолет шел прямо к могучему центру тяготения», «могучие плечи», «могучие электростанции», «могучий поток», «могучий робот», «могучий аккумулятор винтолета», «могучая сила разума», «могучая сила и одухотворенность», «могучий инстинкт», «могучий рывок», «могучая пружина», «могучая лавина мысли», «обитатели могучих планет», «могучий мозг человека», «могучий организм африканца», «отблеск могучих льдов»… (Ефремов И.А. Туманность Андромеды. М., 1958).
Но почему-то, например, в легендарном стихотворении Иосифа Бродского «Большая элегия Джону Донну» (1963) такой же риторический прием намеренной монотонии отнюдь не способствует погружению читателя в дрему:
Джон Донн уснул. Уснуло все
вокруг.
Уснули стены, пол, постель,
картины,
уснули стол, ковры, засовы,
крюк,
весь гардероб, буфет, свеча,
гардины…
В общем, перечислены подряд 125 вещей и явлений. И, повторяю, чтение этого списка не навевает скуку. В чем дело?
Медиевист и семиотик Умберто Эко делит все возможные списки на два больших класса: поэтические и практические. «…Поэтические списки являются открытыми и в некотором смысле предполагают наличие финального et cetera. Они нацелены на обозначение бесконечного количества людей, объектов, событий, и причин тому может быть две: (1) писатель знает, что количество объектов слишком велико, чтобы быть записанным, и (2) писатель находит удовольствие – иногда чисто акустического свойства – в бесконечном перечислении.
Практические списки являются своеобразным выражением формы, поскольку сообщают единство набору предметов, которые сами по себе могут значительно отличаться друг от друга, но в рамках списка подвержены влиянию контекстуального давления…» (Эко У. Откровения молодого романиста. М., 2013).
По-видимому, предельный случай использования этого риторического приема находим в романе Владимира Сорокина «Норма». Часть вторая романа начинается так: «Нормальные роды / нормальный мальчик / нормальный крик / нормальное дыхание / нормальная пуповина…» И так – на 32 страницах; выписано все в столбик. Заканчивается эта глава гнетуще: «…нормальная фибрилляция / нормальный адреналин / нормальная кома / нормальный разряд / нормальное массирование / нормальная смерть» (Сорокин В. Норма // Собр. соч.: в 2 т. Т. 1. М., 1998).
Но если у Сорокина это только одна глава, то у загадочного Леонида Добычина (Ленинград, 1936 г., дискуссия «О борьбе с формализмом и натурализмом»; возмущенный обсуждением и осуждением его произведения, Добычин покинул заседание – и больше его никто никогда не видел, труп его так и не был найден тоже...) целый роман, «Город Эн», – гимн монотонии жизни, нарочитое перечисление банальностей. Но это и делает этот роман одной из вершин русской беллетристики. «Маман посовещалась кое с кем из них. Она решила, что мне надо начинать писать. Она любила посоветоваться. Мы зашли к Л. Кусман и купили у нее тетрадей. Как всегда, Л. Кусман куталась и ежилась, унылая и томная. – Проходит лето, – говорила она нам, – а ты стоишь и смотришь на него из-за прилавка» (Добычин Л. Город Эн. М., 2025). Едва ли не смертельная инъекция экзистенциальной тоски…
* * *
Закончу эти заметки, навеянные чтением скучных книг и нескучных книг – о книгах скучных, еще одной цитатой из эссе «Похвала скуке» Бродского. «Причина, по которой скука заслуживает такого пристального внимания, в том, что она представляет чистое, неразведенное время во всем его повторяющемся, избыточном, монотонном великолепии».
