Андрей Ваганов
Анатоль Франс уверял, что «можно быть счастливыми при помощи книг, лишь лаская их». И это, как видно, правда. Фото Полины Шульгиной
«Они глядели на переплет из свиной кожи с вожделением, они ощущали красную телячью кожу со сладострастием. Они не стремились соперничать со знаменитыми библиофилами в собирания первых изданий французских поэтов, не покупали книг, переплетенных для Мазарини или для Каневария и украшенных картинами. Нет, они были бедны с радостью и смиренны с весельем... Они оставляли сильным мира сего книги, переплетенные в сафьян, и готовы были довольствоваться серой и красной телячьей кожей, бараньей кожей, пергаменом; этого было достаточно для удовлетворения их желаний, но самые их желания были очень пылкими Я сам видел однажды, как г-н каноник любовно ласкал своею рукою серую телячью кожу, облекавшую «Жития отцов пустыни»... Это был грех... Ничто не проходит даром, и в книге Ангела... мне кажется, я читаю: «г-н каноник в такой-то день на набережной Вольтера наслаждался сладострастными прикосновениями».
Так страстный библиофил Анатоль Франс описывал в очерке «Книги и люди» извинительные тихие радости двух знакомых ему священнослужителей – каноника и викария (Цит. по: Куфаев М.Н. Библиофилия и библиомания (Психофизиология библиофильства). Л., 1927).
Шероховатости сафьяна
Сам Михаил Николаевич Куфаев (1888–1948) – кстати, сын сельского священника, – выдающийся отечественный библиограф и книговед, давал такое определение «библиофилу, выродившемуся в библиомана»: «Сомнение в себе, в своих ценностях томят невольника страсти... Но вот путем ли крупной траты денег, или путем интриг, иногда путем кражи (нельзя же терпеть раздвоения личности, личного счастья!) он достает ее! Она в руках его! Он сразу успокаивается. С удовольствием и радостной любовью он гладит ее корешок, переплет, всматривается в ее страницы, как в любимые черты долгожданного друга».
Куфаев, вооружившись этим психофизиологическим шаблоном, анализирует высказывания Анатоля Франса и подозревает у того симптомы библиомании. Так, Франс уверяет: «Истинная любовь невозможна без некоторой примеси чувственности. Можно быть счастливыми при помощи книг, лишь лаская их. Я с первого взгляда могу узнать настоящего библиофила по той манере, с которой он берет книгу. Тот, кто, взяв в свои руки какую-нибудь дорогую, редкую, милую или просто добропорядочную книжку, не сжимает ее крепко и вместе с тем ласково, не проводит нежно ладонью по корешку, по переплету и по обрезу, тот лишен инстинкта, создавшего некогда таких библиофилов, как Гролье (Гролье де Серве, Жан (1479–1565) легендарный французский библиофил. – А.В.) и Дубль (Дубль, Жозеф-Луи-Леопольд, барон (1812–1881) – знаменитый коллекционер мебели и библиофил; в 1863 году продал часть своей библиотеки, около 400 томов, за 300 тыс. франков. – А.В.). Он может сколько угодно твердить о своей любви к книгам, мы ему не поверим. Мы ответим ему: вы их любите за их полезность. Разве это значит любить? Разве любят с мыслью о выгоде? Нет! В вас нет огня и веселья, и вы никогда не познаете наслаждения провести дрожащими пальцами по восхитительной шероховатости сафьяна».
Apropos. Н.П. Чернов в статье «Наставление к устройству домашних и частных библиотек» давал такое определение: «Кожа русская, сафьян. Лучший переплет для роскошных изданий. Смотря по толщине книги, корешок должен быть соответственно выгнут; для формата 8º («ин-октаво», высота книжного блока 18–24 см. – А.В.) и меньше корешок почти плоский» («Известия книжных магазинов товарищества М.О. Вольф», № 10–11, июль-август 1898 года, к. 235).
Анатоль Франс, конечно, авторитет. Но в мире книжников, книгочеев, книголюбов, библиофилов/библиоманов – иерархии бывают очень условными… Так, литературовед, известный ленинградский библиофил Павел Наумович Берков отстаивает еще один вид любви к книге. «B свое толкование библиофильства А. Франс вносит, может быть, не без некоторой позы известную долю чувственности, – пишет Берков. – Спору нет, такая форма любви к книге существует и может быть понята, но ведь не стал бы А. Франс требовать, чтобы все люди одинаково любили – все равно, о чем бы ни шла речь, – женщин, цветы, солнце, родину, детей. Зачем же настаивать на том, что подлинная любовь к книге только та, в которой играет роль корешок, золотой обрез, широкие поля, сафьяновый переплет?» (П.Н. Берков. О людях и книгах. Из записок книголюба. М., 1965).
Вот и М. Куфаев не вполне верит А. Франсу: «Цитированные слова А. Франса обличают в нем не только черты библиофила, но и признаки библиомана. Здесь отмечается не только интерес к дороговизне, редкости, миловидности и «просто» к содержанию книги, но и особо чувственное влечение, выражающееся в «ласкании» книги, то есть указывается на своеобразный фетишизм книги».
Пожалуй, «сафьяновый переплет» можно с полным основанием считать триггером и символом (фетишем) чувственной тактильности в общении с книгой.
Не будем сейчас погружаться в психологическую бездну, переходящую порой в психиатрическую патологию (кстати, сам себя Анатоль Франс называл «неизлечимый библиофил»). Скроемся за метафорой: книги, несомненно, обладают магнетизмом. Можно даже сказать – магнетизмом в физическом смысле слова. Они притягивают не только руку, но и нечто эфемерное – взгляд (ведь взглядом тоже можно ласкать; не случайно у А. Франса: «Они глядели на переплет из свиной кожи с вожделением»). И это – поразительно. Казалось бы: особым образом сброшюрованная стопка бумаги, отличный диэлектрик (электрический изолятор) и абсолютно немагнитный материал – откуда же такая мягкая, но неумолимая сила притяжения в нем?!
Антропологическая практика
Заметим, книга как артефакт, пожалуй, лучше всего соответствует канонам архитектурным и дизайнерским. И если в рамках большой архитектуры существует понятие «бумажная архитектура», то в отношении книги его надо применять уже без кавычек. «Два наиболее крупных компонента всякого книжного ансамбля – это внешнее и внутреннее оформление, – отмечает искусствовед, историк и теоретик книжного дизайна Эраст Давыдович Кузнецов в своей небольшой, аккуратной, но чрезвычайно фактурной книжечке «Фактура как элемент книжного искусства» (М., 1979). – Различения между ними не знает ни одно из пространственных искусств, кроме книги и архитектуры (экстерьер и интерьер)».
Подчеркивая «родство книги с прикладным искусством», противопоставляя ее живописи, «фактуры которой мы воспринимаем только зрительно», Э.Д. Кузнецов приводит именно архитектурные и дизайнерские аргументы: «Трехмерность (шестигранность) книги, сильнее всего проявляющаяся во внешнем оформлении, заставляет различать в нем несколько частей, в известной мере противостоящих друг другу. Передняя сторонка противостоит задней, обе вместе корешку, а также обрезу, которые и сами противостоят друг другу; более того: все три части обреза – верхняя, боковая и нижняя тоже отличаются друг от друга. Эту и без того достаточно сложную ситуацию можно резко усложнить, надев на книгу суперобложку».
Итак, бумажная книга в форме сброшюрованных тетрадок, кодекс (codex) – это архитектурное произведение малой формы. Она, как будто сама, оказывается у нас в руках. «Встречаются люди, которым для душевного равновесия необходимо поводить рукой по корешкам книг – «успокаивает», утверждают они», – несколько иронично рассуждает герой романа Аркадия Трофимовича Драгомощенко (Драгомощенко А. Расположение в домах и деревьях. М., 2019). Заметим, кстати, что обычай ставить книги на полку в вертикальном положении и корешкам наружу – относительно недавнее изобретение: конец XVI – начало XVII века. Но еще и в XVIII веке в некоторых университетских библиотеках принято было располагать книги корешками внутрь.
Медиавист, семиотик и романист Умберто Эко не раз подчеркивал: «Книга для чтения относится к таким же бессмертным чудесам технологии, что и колесо, нож, ложка, молоток, кастрюля, велосипед. Форма книг определена нашей анатомией. Они могут быть огромными – но лишь те, которые в основном имеют функцию документа или украшения; стандартная книга не может быть меньше пачки сигарет и больше листа писчей бумаги. Она зависит от размера руки, который, да простит нас Билл Гейтс, пока что не изменился – по крайней мере на сегодняшний день» (Эко, Умберто. Картонки Минервы. Заметки на спичечных коробках. СПб., 2010).
Географ, культуролог Дмитрий Николаевич Замятин подходит к этой проблеме «со своим уставом»: «Книжный дизайн можно рассматривать с точки зрения географии, как географическую проблему. Тогда книгу можно представить как некую выпукло-вогнутую поверхность; поверхность, обладающую собственным рельефом» (Замятин, Дмитрий. В сердце воздуха. К поискам сокровенных пространств. СПб., 2011).
Рельеф здесь – ключевое слово. Как заметил Умберто Эко, «…мы впитали кое-что из ее (даже нечитанной книги, давно пылящейся на книжной полке – А.В.) содержимого через кончики пальцев, то есть мы прочитали ее на ощупь».
Но какова же должна быть чувствительность рецепторов тела человека, чтобы почувствовать ту самую «шероховатость сафьяна» или необъяснимую, но физически очевидную прелесть от прикосновения к странице с текстом высокой печати? Интересные данные на этот счет приведены в книге известного советского специалиста в области инженерной психологии, члена-корреспондента АН СССР Бориса Федоровича Ломова «Человек и техника. Очерки инженерной психологии» (М., 1966). Приведем небольшую подборку любопытной фактуры из этой работы.
«Диапазон давлений, адекватно отражаемых в тактильных ощущениях, различен для разных участков кожной поверхности. Так, для кончиков пальцев руки он простирается от 3 г/мм2 (нижний абсолютный порог) до 300 г/мм2 (верхний абсолютный порог). Порог различения в среднем равен примерно 0,07 исходной величины давления.
Временной порог тактильной чувствительности, по данным некоторых авторов, равен 130 м/сек. Однако имеются факты, которые позволяют предполагать, что в действительности он короче. Так, кожно-механический анализатор способен различать несколько десятков прикосновений в секунду, наносимых на кончик пальца руки.
Пространственный порог тактильной чувствительности ладонной части концевой фаланги пальца руки равен 2,2 мм, в то же время порог плечевого участка кожи – 67,7 мм».
После такой физиологической фактуры – сошлюсь еще раз на работу Э.Д. Кузнецова: «Разве не остротой возникающего фактурного сочетания объясняется эффективность использования мелованной бумаги с ее холодной глянцевой поверхностью для глубокой печати, создающей бархатистую теплую фактуру?» Кажется, именно это ощущение и подразумевает французский феноменолог Гастон Башляр, когда говорит про «грезы о воображающем осязании». И весь этот механо-психо-эмоциональный комплекс феноменов приводит нас к «субстанциональным радостям» (Гастон Башляр. Земля и грезы воли. М., 2025)
Увы, офсетный способ печати не зря имеет определение – «плоский»; тактильные сенсоры при переворачивании страниц книги, отпечатанной офсетом, здесь не включаются.
Такая штуковина
Действительно, что такое книга в форме кодекса? Это устройство (гаджет; Умберто Эко употребляет даже словцо покрепче – «штуковина») для переворачивания страниц, скрепленных с одного края (книжный блок). Кодекс был изобретен более 2 тыс. лет назад. И происхождение самого термина, codex, весьма «тактильно». В Древнем Риме писали на деревянных дощечках, покрытых воском: две дощечки – диптих; три – триптих; если больше – полиптих. Особенно много этой писанины скапливалось у юристов. Дощечки складывались в стопку, юристы восседали на них, как на пеньках. Отсюда и название – codex: ствол, колода.
Насколько изощренным и сложным может быть этот «гаджет», дает представление, развернутое библиографическое описание самой дорогой книги в истории российского книгопечатания – «Византийские эмали». Я взял его из каталога выставки русской книги «Old Russian Books. Das Alte Russishe Buch», проходившей с 15 марта по 2 апреля 1991 года в Нюрнбергской ратуше (Германия). Подготовил и организовал эту выставку из уников собственной библиотеки выдающийся отечественный библиофил, доктор технических наук Алексей Анатольевич Венгеров с сыном Сергеем. Кажется, это была последняя выставка в ФРГ, при входе на которую развивался флаг СССР.
Н.П. Кондаков. Византийские эмали. Собрание А. Звенигородского. Экспедиция заготовления государственных бумаг. СПБ, 1889–1892.
Безусловная вершина русского издательского и полиграфического искусства. Книга не имеет себе равных ни по усилиям, затраченным на ее издание (оно обошлось в 120 тыс. руб. золотом по курсу 1892 года), ни по уровню исполнения. Вот несколько опубликованных свидетельств:
«Издание выполнено с необыкновенной роскошью и изяществом. Текст напечатан особо отлитым для того шрифтом. Книга отпечатана в количестве 200 нумерованных экземпляров на русском, немецком и французском языках каждого. Портрет А. Звенигородского прилагался только к экземплярам, которые были розданы знакомым собирателя: издатель в предисловии говорит, что ни один экземпляр книги не будет находиться в продаже. Клише рисунков уничтожены» (Русские книжные редкости. М., 1902, с. 1, с. 69)».
«Честно говоря, за всю свою жизнь мне не приходилось встречать более красивой книги. И не только мне. У самых искушенных специалистов этот шедевр печатного искусства неизменно вызывает восторг. Его издатель петербургский собиратель и меценат А. Звенигородский, путешествуя по Европе и странам Ближнего Востока, собрал прекрасную коллекцию византийских эмалей Х–ХІ веков.
Профессор Петербургского университета Н.П. Кондаков подготовил к печати исследование по истории византийского искусства и описание эмалей.
Книги в продажу не поступали, а были подносными, и на каждом экземпляре было означено, кому он предназначался. Среди обладателей король Италии, король Румынии, султан Турецкий, король Шведский, эмир Бухарский, император Австрии, король Бельгии и т.д.
…Вкратце история создания книги. Мысль о создании книги пришла А. Звенигородскому. Дело в том, что во Франции по воле императора Наполеона III была издана книга, которая должна была прославлять страну и стать шедевром типографского искусства. Книга экспонировалась на Всемирной парижской выставке в 1855 году.
По замыслу А. Звенигородского, «Византийские эмали» по своей красоте и совершенству должны были затмить французское издание. Книга действительно удивительная. Переплет из белой шагрени. На переплете – изящный венчик из эмалей ювелирной работы византийской орнаментации. Вокруг венчика печать золотом. Лист, где напечатано посвящение («Его императорскому величеству государю императору Александру ІII»), словно составлен из драгоценных камней на серебряном фоне. На обрез нанесены золотом и красками византийские узоры. Закладка из разноцветного шелка с золотыми и серебряными нитями. На закладке стих из Еврипида: «Разверни эти говорящие листы, прославляющие мудрых». Все оформительские работы выполнены чистым (червоным) золотом. Шрифт подписей под 28 таблицами эмалей из собрания владельца имитирует шрифт Остромирова Евангелия. Текст и иллюстрации отпечатаны в России, Германии, Франции. Бумага изготовлена по особому заказу в Германии. Византийские эмали специалисты называли книгой в «кижеском уборе» (Л.А. Глезер. Записки букиниста. М, Книга, 1989).
В целом книга в парчовой, шитой золотом суперобложке, с закладкой, портретом А. Звенигородского – величайшая библиографическая редкость. В экспозиции коллекционный экземпляр, за № 154, на русском языке».
Признаюсь, мне довелось и взглянуть живьем, и потрогать этот книжный уник № 154 в домашней библиотеке А.А. Венгерова. Что сказать… Приведу слова издателя Алексея Невского из некролога «Памяти Алексея Анатольевича Венгерова (19.04.1933–23.12.2020)»: «АА трогательно любил Книгу. Именно так, с большой буквы. Он видел в ней венец человеческого творения, универсальный памятник цивилизации, в котором важно все – текст, бумага, шрифты, иллюстрации, переплет, экслибрисы и владельческие надписи, читательские пометы» (Московский клуб библиофилов: Том 3. М., 2022).
Булькающая структура
Умберто Эко в известной работе по семиотике «Отсутствующая структура» дал предмету своего исследования такое определение: «Отсутствующая структура – это та, что, оставаясь скрытой, недосягаемой, неструктурированной, порождает все новые и новые свои ипостаси».
Кажется, книжный codex – одна из таких структур. И его способность порождать в каждом читателе уникальные ипостаси во многом, как мы попытались показать, связана с тактильностью. Парадоксально, но в случае с книгой, вернее – в случае общения с книгой, отсутствующая структура становится буквально ощутимой. Напрашивается аналогия с физикой: кипящий, булькающий вакуум, флуктуации которого постоянно порождают материю, элементарные частицы. «Стало ясно, что физический вакуум – это очень нетривиальный объект. Это некая среда, которую мы, конечно, прямо щупать не можем, но волны в этой среде очень сильно зависят от того, как эта среда устроена», – пытался объяснить в интервью с автором «устройство» этой отсутствующей структуры выдающийся физик-теоретик, академик Валерий Анатольевич Рубаков (А. Ваганов. Миф – Технология – Наука. М., 2000).
Альберто Мангель, канадский писатель, журналист, переводчик, редактор и бывший директор Национальной библиотеки Аргентины сумел, как мне кажется, очень точно и образно передать в тексте это состояние.
«Среди книг, которые я не написал, среди книг, которые я не читал, но хотел бы прочесть, есть и «История чтения», – признается Мангель. – Я вижу ее вон там, в том месте, где кончается освещенная секция библиотеки и начинается следующая, темная. Я могу описать ее обложку и вообразить, каковы на ощупь ее кремовые страницы. С похотливой точностью я представляю себе темную ткань переплета под обложкой, тисненые золотые буквы. Я вижу скромный титульный лист, остроумный эпиграф и трогательное посвящение. Я знаю, что там будет обширный и увлекательный алфавитный указатель, который доставит мне немало радости…» (Мангель, Альберто. История чтения. Екатеринбург, 2008).
Можно только добавить, что раздражающий фактор, который и заставляет эту отсутствующую структуру генерировать все новые и новые испостаси; который не дает покоя этому физическому вакууму, постоянно раздражает его, – это мы с вами, читатели книг, в момент, когда протягиваем руку к книжной полке.
Многое внимание, уделенное магнетической тактильности книжных переплетов, вполне оправдано. «Посетив Национальную библиотеку Аргентины, Государственную библиотеку Виктории в Мельбурне, библиотеки Hyundai Card в Сеуле, Международную библиотеку детской литературы в Токио или невероятный книжный магазин Kids Republic в Пекине, где все можно пощупать и потрогать, я осознал нечто еще более важное: переживания и впечатления, которые дарят вам эти пространства, не имеют цифровых аналогов», – признается Хорхе Каррион, испанский писатель и критик (Каррион, Хорхе. Вымышленные библиотеки. М., 2024).
Так что тактильность, трогательность – это, возможно, последний рубеж обороны (или, наоборот, – фронтир) бумажной книги.
Продолжение темы в следующих выпусках «НГ-науки»
