Андрей Ваганов
Политические лидеры, когда речь идет о науке и технологиях, вынуждены все чаще полагаться на мнение экспертов. Илон Маск проводит экскурсию по центру управления для избранного президента США Дональда Трампа (в центре). 19 ноября 2024 года. Фото Reuters
Начался четвертый год Десятилетия науки и технологий, объявленного президентом РФ Владимиром Путиным. Помимо всего прочего, это означает и лишний раз подтверждает, что наука стала инструментом большой политики. Причем очень востребованным инструментом. Однако само научное сообщество склонно воспринимать себя как субъекта политики.
Политический ученый
Как раз в самый канун 2025 года в США опубликован солидный – 400 страниц – доклад «Understanding and Addressing Misinformation About Science. 2024» («Понимание и установление источников недостоверной информации о науке»). Документ подготовлен Национальной академией наук США (National Academies of Sciences, Engineering, and Medicine). Академик Алексей Хохлов в своем Telegram-канале вносит важное терминологическое уточнение: «Термин «misinformation» переводится как «недостоверная информация» (в отличие от «disinformation» – дезинформации, которая намеренно вводит в заблуждение адресата такой информации)».
В докладе речь идет именно о misinformation. «Если недостоверная информация о науке приводит к убеждениям, которые противоречат общепринятым научным данным, последствия могут быть глубокими. Ложные представления и убеждения могут привести к поведению и поддержке политики, которые не поддерживаются общепринятой наукой и/или не соответствуют индивидуальным предпочтениям и целям, что, в свою очередь, приведет к негативным последствиям для отдельных лиц, сообществ и общества в целом, – отмечают руководители группы, которая готовила доклад, доктора философии Т. Э. Тейлор и К. Вишванат. – Фактически некоторые политики требуют принятия мер по пресечению недостоверной информации и прекращению ее распространения и негативного воздействия. Многие действия в политической и законодательной сферах уже рассматриваются».
Исследовательские задачи, которые стояли перед ними, Т. Э. Тейлор и К. Вишванат формулируют так: «Нам еще многое предстоит узнать о динамике недостоверной информации о науке в информационной экосистеме: мы мало знаем о том, как misinformation распространяется внутри и влияет на различные сообщества, особенно на малообеспеченные и социально уязвимые группы; мы меньше знаем о misinformation, которая распространяется через «офлайновые» социальные сети и старые средства массовой информации, такие как радио или телевидение, чем в онлайн-контексте; и нам необходимо лучше понять, как конкретные меры, направленные на борьбу с негативными последствиями недостоверной информации, могут работать в сочетании и в большом масштабе».
Главный вывод, к которому приходят составители доклада: «Те, кто выбирает для себя роли публичных коммуникаторов науки, должны понимать, как научные доказательства, которые они сообщают, могут быть неверно истолкованы без соответствующего контекста, и они должны включать важные оговорки и ограничения применимости научных результатов в свою публичную коммуникацию».
С этим выводом трудно полемизировать. Вот и историк, академик РАН Михаил Бухарин, составитель и редактор только что вышедшего академического двухтомника «Наука и общество в ХХ–ХХІ веках» (М.: Наука, 2024), уверен: «В модель отношений государства и науки должна входить забота о ментальном и душевном здоровье нации, которое обеспечивается не только медикаментами и стационарами, но и средствами массовой информации, печатными и электронными, институтами массовой культуры. Засилье шарлатанов всех сортов на телевидении, беспроблемный выпуск печатной продукции, затуманивающей сознание «рядового гражданина», обрекает общество на жизнь во мраке и гарантирует на многие поколения сохранение связанной с ним «власти тьмы». Государство через науку должно выступать в роли мягкой силы по воспитанию общества».
Однако можно отметить: именно так, через «сознание рядового гражданина», науку и адаптируют под цели политической целесообразности. И в этом смысле доклад американских социологов интересен – и полезен – еще и потому, что в нем не просто умозрительные рассуждения. Доклад исходит из анализа большого массива наукометрических и социологических данных.
Американская традиция социометрики имеет уже почти 200-летнюю историю. И до сих пор остается самой авторитетной в мире.
Так, исследование компании Pew Research Center (опрос среди 9593 взрослых жителей США с 21 по 27 октября 2024 года) было посвящено доверию общества к ученым и взглядам на их роль в формировании политики. Большинство американцев (76%) уверены в том, что ученые действуют в интересах общества. Это немного больше, чем в 2023 году, что свидетельствует о переломе в тренде на снижение доверия во время пандемии COVID-19. В целом 51% отмечают, что ученые должны играть активную роль в общественных политических дебатах по вопросам науки, в то время как 48% говорят, что они должны сосредоточиться на установлении фактов и не вмешиваться в политику. И это тоже очень существенная величина. Но и тут есть нюансы: большее число демократов, чем республиканцев, уверены, что ученые действуют в интересах общества (88% против 66%).
Любопытно, как общественное мнение в США рисует себе портрет ученого. Большинство считают ученых-исследователей умными (89%) и сосредоточенными на решении реальных проблем (65%). Столько же, 65%, считают, что ученые – это честные люди, которые умеют работать в команде (71%).
Интересный штрих к этому словесному портрету обобщенного ученого добавляют результаты исследования, которое было опубликовано также в ноябре 2024 года в журнале Nature («Humble scientists earn more trust»). Согласно полученным данным, доверие общества к ученым, проявляющим скромность в своей научной деятельности, значительно выше. Скромность повышает уровень доверия к ученому и результатам его исследований, способствует намерению следовать его рекомендациям и опираться на представленную им информацию.
Манипуляция и контроль
«Состояние знания в обществе измеряется тем, что знает обычный человек, а не эксперт-исследователь», – считает Стив Фуллер, профессор социологии Уорикского университета (Великобритания) («Социология интеллектуальной жизни», М., 2021).
«…Невежество публики столь драгоценно, что оно оправдывает самые крупные инвестиции», – отмечает в своем эссе «Где приземлиться? Опыт политической ориентации» (СПб., 2019) французский социолог Бруно Латур.
Если согласиться с этими утверждениями – а к этому есть все основания, – то становится вполне объяснимой тенденция «погрузить» научные, академические сообщества в сферу политическую, «растворить» в социальном. В этот момент как раз и возникает соблазн misinformation как политического инструментария.
Итак, наука и научное сообщество могут быть и активно используются различными политическими силами в своих интересах. Представляется, что здесь возможно несколько сценариев.
1. Использование научных исследований в политических целях.
Политики могут «адаптировать» результаты научных исследований, экспертные мнения ученых и научные факты для подтверждения своей позиции, обоснования принимаемых политических решений или обвинения оппонентов.
2. Манипуляция общественным мнением.
Политические силы могут влиять на научное сообщество и научные исследования, чтобы создать определенные общественные настроения или убедить общественность в необходимости определенных политических действий.
3. Контроль над научными ресурсами.
Государственные и политические акторы могут стремиться к контролю над институтами науки, научными журналами, академическими советами и финансированием научных проектов. Это позволяет управлять выводами и рекомендациями ученых, направлять научные исследования в соответствии с их сугубо политическими интересами.
4. Использование ученых в качестве консультантов.
Политические силы могут привлекать ученых в качестве консультантов или экспертов для разработки стратегий, принятия решений или разработки политики. Ученые могут становиться публичными лицами и защитниками определенных политических позиций.
В идеале, конечно, хорошо было бы, если бы научное сообщество оставалось независимым и, если можно так сказать, циничным в предложенных обстоятельствах. Научные исследования должны проводиться в соответствии с академическими стандартами, а экспертные выводы основываться на фактах и доказательствах, а не на политических мотивах.
На практике политика и массовая культура вполне эффективно формуют такую высокоинтеллектуальную сферу деятельности как наука по своим шаблонам.
«Академия (в данном случае имеется в виду не только академическая наука, но и университетcкая. – А.В.) так хорошо готовила людей, и ее исследования стали настолько социально релевантными, что ей пришлось непрерывно отстаивать свой дух свободного исследования от экономических и политических попыток его сдержать. Это сопротивление часто принимало умышленно антидисциплинарную позу, свойственную импровизационным формам выражения, – я имею в виду тот нечестивый союз плагиата и пустозвонства, который хитрые академики постоянно ловко выдают за истину», – замечает Стив Фуллер.
Мы же, отметим, кстати, что это и есть misinformation, недостоверная научная информация.
Властные отношения
Приведем несколько примеров, когда, казалось бы, сугубо научная оценка становится фактором принятия политических решений и, наоборот, политические интересы адаптируют научную фактуру в приемлемом для себя ключе.
В своем интервью в марте 2006 года, накануне 20-летия чернобыльской радиационной катастрофы, первый президент СССР М.С. Горбачев признавался: «…Ученые всегда заверяли нас, руководителей страны, что реактор абсолютно безопасен. Академик Александров говорил, например, что РБМК можно ставить хоть на Красную площадь, так как опасности от него не больше, чем от самовара…». И это, возможно, стало одной из причин, которая задержала принятие экстренных решений по ликвидации последствий взрыва на АЭС. Впрочем, сам Михаил Сергеевич предлагал разделять ответственность между политиками и учеными: «Чернобыль ясно показал, какая огромная ответственность лежит не только на политиках, но и на ученых, инженерах, проектировщиках, ведь их ошибки могут стоить жизни и здоровья миллионам людей».
Другая, уже трафаретная ситуация в спорах о балансе во взаимоотношениях политики и науки – проблема глобальных климатических изменений. Эту коллизию хорошо формулируют английский социолог Райнер Грундманн (Астонский университет в Бирмингеме) и его немецкий коллега, культуролог Нико Штерн из Университета Цеппелина во Фридрихсхафе. В монографии «Власть научного знания» они отмечают: «Что касается изменения климата, то здесь научные и политические дебаты вращаются главным образом вокруг вопроса о том, есть ли непосредственная угроза кризиса или нет. При этом часто приводят в пример озоновую политику, аргументируя, что, возможно, сейчас мы и не видим признаков актуального кризиса (hot crisis), однако в итоге изменение климата может иметь гораздо более серьезные последствия, чем принято считать. Некоторые участники этих дебатов пытались спровоцировать ощущение кризиса при помощи различных средств риторики , упоминания беспрецедентно высоких средних температур на Земле или переломных моментов (tipping points), задающих такую траекторию климатической системы, из которой уже нет возврата и которая в конечном итоге направляет эту систему по нисходящей спирали, которая заканчивается климатическим коллапсом. Другие опровергали подобные антиутопические сценарии и настаивали на том, что паникерство всегда контрпродуктивно».
|
|
Именно так, через сознание «рядового гражданина», через развлечение, науку и адаптируют под цели политической целесообразности. Фото РИА Новости |
Значащие решения в итоге принимают все-таки акторы, обличенные политической властью. Но «поскольку политические лидеры все чаще оказываются «дилетантами», контроль за экспертами становится задачей других экспертов. Правитель «контролирует одного специалиста при помощи других». Кто контролирует бюрократический аппарат управления и господство над ним?» – отмечают Райнер Грундманн и Нико Штерн.
Так политические решения превращаются в научно-технические вопросы. Неслучайно именно экспертная деятельность, похоже, стала той экологической нишей, в которой Российская академия наук нашла себя в новом качестве после реформы-2013.
Предметный урок использования экспертного знания в геополитике могут дать и классические «кабинетные», академические науки – философия, история, этнопсихология, лингвистика, теоретическая география… Так, сегодняшний спор вокруг юрисдикции части Арктического шельфа ведется на основе геоморфологических аргументов. Создаются геофизические и математические модели, которые должны доказывать, что подводный хребет Ломоносова – это продолжение российского континентального шельфа. Оппоненты, ученые-геологи Норвегии, США, Канады и Дании, приводят не менее научно обоснованные данные о принадлежности участков шельфа этим странам. Эксперты специальной комиссии ООН сейчас решают, на чью сторону встать в этой коллизии. Актуальность географии – зашкаливает!
А вот пример беспримесной большой политики, но с налетом как бы этическим. В ноябре 2024 года Европейская организация по ядерным исследованиям (ЦЕРН) в Женеве прекратила формальное сотрудничество примерно с 500 специалистами, имеющими связи с Россией. По данным журнала Nature, запрет касается в том числе доступа к Большому адронному коллайдеру (Large Hadron Collaider, LHC). Руководство ЦЕРН долго балансировало между научной целесообразностью сохранения мощной команды российских ученых и требованиями политкорректности. Победила политкорректность и, если можно так сказать, политпослушность.
Еще более характерный пример – научный (?) спор о происхождении коронавируса COVID-19. Солидный научный журнал Cell опубликовал осенью прошлого года статью, в которой на основе генетической информации, собранной в начале 2020 года на рынке морепродуктов «Хуанань» в китайском городе Ухань, показывается, что первоначальный очаг распространения коронавируса COVID-19 связан именно с этим рынком. Между тем специальный подкомитет по проблеме пандемии коронавируса комитета по надзору и отчетности Конгресса США вслед обнародовал доклад, в котором, возможно, не менее обоснованно доказывается гипотеза о лабораторном происхождении коронавируса COVID-19 в лабораториях китайского города Ухань. «Однако научное сообщество едино в том, что этот текст сильно политизирован и не имеет никакой научной ценности в отличие от статьи в Cell», – почему-то решает выступить от имени всех ученых академик Алексей Хохлов.
Но в этом-то и парадокс недостоверной научной информации: отнюдь и далеко не все ученые выказывают согласие к консенсусу. Научные решения, знания, истина в конце концов «гидрофобны» к концепту «консенсус». По-другому: научные истины не утверждаются и не подтверждаются консенсусом. Принятое консенсусом научное решение уже можно справедливо заподозрить в антинаучности. Однако именно консенсусные решения востребованы в политике. «Власть имущие – если они вообще приемлют науку, не любят универсалистских, бесформенных, сомневающихся в себе научных доктрин, модель которых нелегко передать массам и превратить в политический капитал», – замечает лингвист из университета Теннесси Стивен Блэкуэлл («Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки», Бостон/СПб.: Academic Studies Press, 2022).
Немецкий историк науки Флавио д’Абрамо, его итальянские коллеги Джулия Гандольфи, Джерардо Йенна и Пьетро Омодео, француз Шарль Вольф, авторы статьи «Политическая эпистемология борьбы с пандемией» в двухтомнике «Наука и общество в ХХ–ХХІ веках», подчеркивают: «Получив возможность опереться на использование больших массивов данных, сегодня самые передовые информационные технологии позволяют анализировать подобного рода проблемы с высокой эффективностью. Большие данные могут предоставить лицам, принимающим решения, важный инструмент для прогнозирования и принятия решений в области окружающей среды, медицины, социальной сферы, финансов, безопасности и так далее. Однако в то же время использование больших данных в научной сфере вызвало ожесточенные эпистемологические споры о сложности хранения данных, об их устаревании, об их необъективности и доступности для злонамеренных манипуляций. Однако все эти проблемы находятся не только в эпистемологическом поле, но являются, по сути, проблемами политическими О том, что наука и политика не могут быть разделены, свидетельствуют исторические примеры борьбы с пандемией начиная по крайней мере с позднего Средневековья».
Игра на доверие
«В связи с усилением неопределенности и непредсказуемости глобальных политических и экономических процессов повышаются требования к эффективности государственных инструментов и институтов. Страны – лидеры по объему внутренних затрат на исследования и разработки (ВЗИР) продолжат играть ведущую роль в мировом развитии, задавать «правила игры» на конкурентных технологических рынках», – отмечается в только что опубликованной коллективной монографии «Будущее мировой науки» (Институт статистических исследований и экономики знаний НИУ «Высшая школа экономики», 2024).
Еще один вывод из этого исследования: «Происходит своего рода политизация технологий, а зачастую и технологического развития в целом, с целью смягчения или даже исключения влияния конкурентов на критическую инфраструктуру. Перед учеными ставятся задачи по разработке технологий для решения социально-экономических и политических вопросов в своих странах».
Кстати, в принятом 20 декабря 2024 года ФЗ «О технологической политике в Российской Федерации…» к субъектам, осуществляющим формирование технологической политики, отнесена и Российская академия наук.
Впрочем, с 2010 года доля государственного сектора во ВЗИР, отражающая вовлеченность государства в выполнение исследований и разработок, в целом по ОЭСР сократилась с 12,1 до 8,9%, по ЕС-27 – с 13,8 до 11,6%.
И все же если актуальная политическая целесообразность оказывается в такой зависимости от состояния интеллектуальной сферы исследований и разработок, то логично предположить, что и политика стала значимым фактором «формообразующего» влияния на науку. Feedback, обратная связь прослеживается несомненно. Одно из проявлений этого взаимовлияния – образ науки и ученых в коллективном бессознательном общества.
Сошлюсь еще на одно исследование Института статистических исследований и экономики знаний НИУ ВШЭ. Эмпирической базой для анализа послужили результаты репрезентативного опроса, проведенного в рамках Мониторинга инновационного поведения населения НИУ ВШЭ (6946 респондентов в возрасте 18–65 лет, 2023/24). Данное исследование ИСИЭЗ НИУ ВШЭ реализует с 2003 года.
По данным последней волны опроса, 88% россиян считают, что научно-технологический прогресс позитивно влияет на качество их жизни. Значение этого показателя держится выше 80% уже более 10 лет. Такие положительные установки по отношению к науке формируют и позитивный образ ученых. По данным опроса 2023/24, более половины (57%) респондентов были бы рады, если бы их сын или дочь захотели стать научным работником. Уровень одобрения такого карьерного выбора еще совсем недавно был существенно ниже (31–42% в 2003–2016 годах).
Имидж ученого за последнее десятилетие улучшился. Все меньше россиян видят исследователей как чудаковатых людей (52% в опросе 2023/24 против 58% в 2014 году), которые интересуются только наукой (36% против 46%) и мало зарабатывают (22% против 42%). Подавляющее большинство считают ученых увлеченными людьми, которые работают на благо человечества (83% в 2023 году против 71% в 2014-м) и помогают решать трудные задачи (89% против 80%).
Обольщаться, впрочем, не приходится. Хотя все больше россиян воспринимают работу в науке как хороший выбор для подрастающего поколения, непосредственно для себя этот карьерный трек, по данным опроса 2023/24, рассматривают лишь 5% респондентов; 6% заявили, что ранее думали об этом; еще 1% опрошенных в данный момент работают в науке; подавляющее большинство (85%) никогда не хотели стать учеными.
В чем причина? Возможно, в низком уровне доверия в нашем обществе.
Вспомним: 71% американцев считают, что ученые – это честные люди, которые умеют работать в команде. В России уровень социального доверия значительно ниже. Причем не только в обществе в целом, но и в локальном научном сообществе. Мнение о том, что активное развитие партнерств в науке способно изменить ее будущее, высказывают 13% опрошенных ученых. Причем различия между представителями гуманитарных, естественно-научных и технических наук – минимальны. Только 22% опрошенных ученых среди трендов мировой науки в период 2023–2030 годов выбрали развитие диалога науки и общества, популяризацию науки («Будущее мировой науки», 2024).
Другими словами, социальный капитал российской науки весьма скромный. Да, вычислительные компьютерные мощности, эквивалентные тем, что имели американские астронавты при высадке на поверхность Луны в 1969 году, теперь у большинства людей в кармане – мобильные телефоны. Поэтому и не удивителен показатель в 88% россиян, которые уверены, что научно-технологический прогресс позитивно влияет на качество их жизни. Влияет, несомненно. Но вложиться в развитие или поддержание этого уровня качества жизни готовы в лучшем случае 15%.
А ведь появление любого гаджета, таблеток от ожирения, унитазов, нейроимплантантов и проч., и проч., само по себе изменяет и общество, и политику, и даже законодательные системы – разнообразие механизмов влияния науки на общество и политику стремится ad infinitum. Это исторический феномен. В 1994 году американский социолог Стивен Шапен высказал гипотезу: развитие экспериментальной науки в Англии в XVII веке стало возможным благодаря возникновению новой системы взаимодоверия между учеными, основанной на джентльменской этике. «…От Гилберта и Бэкона до Декарта и Бойля новые философы природы и их культурные союзники признали превосходство непосредственного личного опыта или интуиции над авторитетом предшествующих писателей», – пишет Шапен.
Возможно, все эти коллизии (и многие другие, не упомянутые здесь) подтолкнут политических деятелей к пониманию того, что формирование образа будущего должно происходить не на основе телевыступлений «медиатических интеллектуалов» (термин Пьера Бурдье), а на основе «скучных» монографий профессиональных ученых. Возможно, ученые, выступающие в качестве экспертов, будут немного сдержаннее и осторожнее… Впрочем, примеры ушедшего 2024 года доказывают, что и политикум, и научное сообщество вряд ли движутся в сторону этой модели взаимодействия.
