Александр Неклесса
Семинар в Новосибирском Академгородке, 1960-е. Второй слева стоит академик Роальд Сагдеев.
Фото РИА Новости
Осмысление феномена шестидесятничества, его интеллектуально-политического потенциала и реального вклада в социокультурную динамику страны связано в числе прочих критериев результативности с поиском ответа на вопрос: почему Восточная Европа и Балтия преодолели постимперский рубеж современности, создав демократические национальные государства (nation-state), а России это не удалось? Какую роль в драматургии перемен сыграли шестидесятники как интеллектуальный, творческий и социально мотивированный персонаж? Почему вообще реконструкция власти в СССР в период оттепели и на пороге ее старта оказалась столь тесно связанной с концептуальной, научной и художественной активностью?
Откуда пассионарная закваска
В послевоенной истории СССР и становлении суверенной РФ заметно деятельное участие шестидесятников – своего рода пассионарной закваски советского интеллектуального класса. Дети XX съезда, примеряя на себя роль наставников и акторов перемен, почти 40 лет влияли на представления о действительности и альтернативах развития страны, ее близких и дальних горизонтах, мысля вывести себя и общество из очередной исторической версии «Египта».
Специфика советского строя заключалась в том, что СССР являлся особым политическим образованием – государством-организацией, причем идеологического толка. Власть обладала специфической легитимностью гражданской религии, что предопределило ее тоталитарный характер: всеобщую и активную принадлежность населения к «советскости». Иначе говоря, обязательность для людей всех возрастов и социальных слоев соучастия тем или иным образом в исповедании и практиках государственной идеологии.
Квазитеологической спекуляции построения рая на земле – в рамках истории и под неусыпным контролем руководства («имманентизации эсхатона» по определению политического философа Эрика Фогелина) – была присуща также манихейская трактовка окружающего мира: представление о том, что декретируемая партократией утопия (она же – этатистская реальность) обречена осуществляться в заведомо и сплошь враждебном окружении. Подобный тип идеогосударственности не исключительное явление в истории. Можно вспомнить его аналоги: Мюнстерскую коммуну, Небесное государство великого благоденствия (тайпинов), Исламское государство (запрещенная в России организация) и т.п.
Сбои в воплощении утопии, девальвация шансов на ее реализацию (роковая особенность и родовой признак подобных систем) ведут к фрустрации сообщества. Но одновременно, стимулируя власти укреплять свою легитимность посредством не только методов внутреннего террора или внешней агрессии, но также более или менее радикальной перезагрузкой идеополитических прописей, не ограничиваясь лишь их отдельными коррективами.
Кроме того, в послевоенном СССР кризис идеологии сопровождался перестройкой формата неоимперскости, отягощенной очагами регионального вооруженного сопротивления, продолжавшегося вплоть до начала 1950-х годов. Отмена смертной казни с мая 1947-го по январь 1950 года способствовала аккумуляции активных противников режима метрополии в лагерях ГУЛАГа, превращая те в «фабрики сопротивления» (Норильское восстание – май–август 1953 года; Воркутинское – июль-август 1953-го; Кенгирское – май-июнь 1954-го и др.).
Стратегии выхода из комплексного кризиса были эскизно обозначены уже на похоронах Сталина в выступлениях Маленкова, Берии, Хрущева. На тот момент ведущей тенденцией в планировании перемен было восстановление государственной доминанты за счет серьезного умаления (и, возможно, исключения) партократичности из управления страной. Победил, однако, сформировавшийся в ходе последующей борьбы за власть эклектичный курс политической организации СССР. Именно: как партократично-номенклатурной диктатуры под зонтиком «красной идеи» – испытанного агрегатора масс и крупного нематериального актива.
Естественным образом возникает нужда в специалистах для обрамления курса – смеси своеобразного неотроцкизма с мирным сосуществованием «в одном флаконе»: формулирования концептов, создания яркого контента, прорисовки запоминающихся образов, прописывания смыслов, сюжетов, духоподъемных нарративов.
После ХХ съезда был востребован деятельный, образованный субъект для квалифицированного, соблюдающего определенные рамки обновления прежних политических, социальных и культурный прописей, их актуальной реинтерпретации. Второе дыхание получают социогуманитарные отделения Академии наук СССР, практически задавленные партноменклатурой еще в начале 30-х годов.
Так стартовала оттепель, в отдельных аспектах чем-то схожая с механизмами будущей перестройки. Интеллектуальный класс в данном непростом симбиозе преследовал собственные цели.
Именно академгородки
Шестидесятники в поиске и удержании своего понимания баланса добра со злом представляли советский эрзац «учителей жизни», с учетом того что мыслители и писатели в исторической России всегда были своеобразным субститутом теологов. В условиях девальвации официальной идеологии они являлись также своеобразными протестантами разной степени радикальности и оппортунистичности по отношению к партийно-государственной квазицеркви.
Суть же эффективной контргегемонии (Антонио Грамши) – союз Ахилла и черепахи, где интеллигенции в гражданской Реформации и «штурме бастионов культуры» отводится роль черепахи, и эта роль – критическая (в той шутливой интерпретации, когда черепаха всегда обгоняет Ахилла, если тот бежит в ложном направлении, а она верно определила маршрут). Однако «вызвать к жизни группу независимой интеллигенции нелегко, для этого требуется длительный процесс, включающий действия и противодействия, слияния и распады, создание новых, очень многочисленных и сложных образований», – отмечал тот же Грамши в «Тюремных тетрадях».
Отдельную группу в потоке перемен составляла научно-техническая интеллигенция, представленная широким спектром участников, также преследовавших различные цели. В социальной палитре советского общества данная группа занимала особую позицию. Предмет ее сотрудничества с режимом находился в весьма чувствительной для последнего области, центром которой была разработка передовых видов вооружений и сложных видов техники. Прямая профессиональная коллаборация открывала для ее участников (помимо доступа к материальным благам) нетривиальные для советского человека возможности некоторой независимости взглядов и поведения.
Дело было не только в особой востребованности и ценности отдельных персон. Императив интеллектуальной свободы, столь необходимой для эффективного и результативного творческого поиска (весьма востребованного в данной сфере деятельности), предполагает определенный строй ума: перманентное оспаривание авторитетов, отыскание собственных, нетривиальных решений и особую конструктивность мышления. Продуцируя попутно также несколько иной тип социального проектирования, быть может концептуально менее обоснованного, но более конкретного, рационального, инновационного.
Именно академгородки и отдельные научные центры могли бы претендовать на роль «трамплинов перемен». И они действительно порой обретали в тот период черты «экогенов будущего», претендуя стать распределенным множеством площадок контркультурных проектов и нового стиля взаимоотношений.
Между тем взгляд на положение вещей с позиции адвоката дьявола обнаруживает, что после 1956 года перезагрузка взаимодействий интеллектуального класса и партноменклатуры постепенно образует асимметричный конкордат власти с порой фрондирующей интеллигенцией. Последняя смещала центр своей активности в сферу художественного творчества и назидательного культуртрегерства, сосредотачивая пафос отрицания на определенном сегменте ретроспективы (развенчание сталинизма как «смысл и предназначение шестидесятников» – Булат Окуджава). При этом микшируя образ «рафинированного ленинизма» («комиссары в пыльных шлемах», «застава Ильича» и т.п.) с общим просветительством, социалистическим гуманизмом, устанавливая нравственные ориентиры, вступая с властями в критический диалог, обеспечивая социальные балансы… Но избегая в своей массе проявлений социального действия.
|
|
Научно-техническая интеллигенция была особой краской в палитре советского общества. Фото РИА Новости |
Влияние ложных аттракторов (к примеру, тех же «ленинских норм») в качестве путеводных химер, уход в обильную рефлексию, замещавшую и вытеснявшую собственное действие, прорехи в корпоративной солидарности, склонность к компромиссу, нередко прямое сотрудничество с властью при дефиците моральной стойкости в отношениях с официальным миром, прочие изъяны специфического культуртрегерства – все это способствовало производству «кастрированного поколения», утратившего твердость характера. Это можно расценить и как следствие общей антропологической катастрофы в стране. А с начала 90-х годов, после утверждения новой конструкции власти, приходится констатировать не только фиаско миссии шестидесятников, но и как результат неудачи – девальвацию, маргинализацию, исчезновение и самого духа шестидесятничества…
Вопрос, однако, остается: была ли у шестидесятников концептуальная и практическая альтернатива?
Параллельное общество
В чем-то схожие сюжеты, ситуации, сценарии возникали, складывались, проигрывались (подчас в обоих смыслах слова) на территориях советских «доминионов»: в Польше (1956 год и позднее, ср. генезис КОС-КОР, Комитета общественной самообороны), Чехословакии (1968 год и «Хартия-77») – этих эскизах гражданской реформации с широким спектром проявлений человеческой доблести и слабости. Так, Генрик Слабчик, вице-министр внутренних дел ПНР на рубеже 60–70-х годов, оставил свое нелицеприятное видение оттенков ситуации: «Оппозиционность, проявляемая модными польскими интеллектуалами, была довольно своеобразна: публично осуждая привилегии партийного аппарата и руководителей промышленных отраслей, они даже не думали отказаться от собственных. Возвращали свои партбилеты, но не ученые звания, ордена, синекуры, виллы и автомобили, которые ведь получили во время «искажения социализма».
Серьезные изменения, однако же, происходили, культурная и социальная проповедь приносила плоды. Круг лиц, вовлеченных в реализацию перемен, расширяясь, включал не только интеллигенцию, но также других представителей среднего класса, студентов, молодежь, новые профсоюзы, рабочих.
В маршрутах перемен СССР и Восточной Европы тех лет заметны различия. Одно из важных, на мой взгляд, разночтений в стратегиях гражданской реформации, на которое хотелось бы обратить внимание, заключалось в попытках воплотить идею становления полифоничного и свободного сообщества как контробщества внутри репрессивной системы.
Имелось и весомое историческое наследство: в Польше таковым была живая память о параллельной власти, созданной и реально функционировавшей во время военной оккупации в годы Второй мировой войны – гражданской Делегатуры польского государства, подпольного высшего органа административной власти в стране, руководившего работой гражданского сектора. В задачи Делегатуры, включавшей девять департаментов и ряд комитетов, входила организация работы субститутов государственных учреждений и готовность принять контроль над страной после окончания войны. В условиях же «автооккупации» это был концепт префигуративной политики, определяемой Карлом Боггсом как стремление движений воплотить «в рамках текущей политической практики те формы социальных отношений, принятия решений, культуры и человеческого опыта, которые являются их конечной целью».
Префигурация как проект формирования децентрализованного параллельного общества предполагает создание молекулярных цепочек человеческих взаимоотношений, образующих социальные предприятия, «начиная с детских садов» до комплексной солидарной и протополитической структурности. Это «способ показать, как может выглядеть мир без тирании настоящего» (Адриан Кройц), что ставило под сомнение главным образом не саму официальную доктрину, а сложившуюся в стране практику управления, противопоставляя ей деятельную альтернативу или по крайней мере ее материализованный в наличном обществе холистичный эскиз (преформацию).
В ПНР лозунг «Не жгите партийные комитеты, а создавайте свои» (Яцек Куронь) являлся скорее экспрессивной метафорой, подразумевая нечто большее, чем партийную борьбу, – последовательный социальный переворот. Речь шла об организации сети альтернативных гражданских институций, начиная с тех самых детских садов, летучих университетов, коммуникативных пространств, служб социальной поддержки, профессиональной солидарности и др., при отстранении или прямом отказе от участия в официозе.
В Чехословакии проведение префигуративной политики рассматривалось в социополитической концепции Вацлава Бенды «Параллельный полис» (1978) в качестве теоретической основы для социальных событий. Схожей в некоторых позициях с более поздней концепцией постколониальности и ее практическими интерпретациями в тесной связи с политическим курсом гражданской инициативы «Хартия-77».
Префигуративизм, таким образом, это одновременно стратегия воплощения искомого будущего и политика разрыва с доминирующими в данный момент иерархиями, рождающая тело нации, способное эффективно заместить режим и связанные с ним структуры. В критической ситуации страна не провисала бы в концептуальной пустоте, продуваемая всеми ветрами, но, обладая проактивной институализацией и определенным кадровым потенциалом, могла эффективно преодолеть риски и тяготы переходного периода. Иначе говоря, стратегия создания и продвижения структурированной национальной преформации обеспечивает в сложных обстоятельствах определенную защиту от нежелательных превратностей в процессе социального эпигенеза.
Судьба несколько мистифицированной миссии шестидесятничества в 1956–1996 годы поднимает тему удельного веса интеллектуального класса в матрице власти и роли моральной стойкости в стратегии перемен, приемлемости для интеллигента рисков как компромисса, так и отказа от сервильности при контактах с «престолами и господствами» («шестидесятники – существительное или прилагательное»?). Это был экзистенциальный, а порой и метафизический выбор. Развилка же заключалась в отношении к идеологической идентичности «советский» применительно к себе, предопределяя траекторию пути: коллаборация, прямой/косвенный оппортунизм, конструктивный ревизионизм, когнитивное противостояние, политизированное или правозащитное диссидентство. Или же – самостояние и умножение молекулярных сцеплений в попытке практиковать стиль жизни, «как если ты живешь уже в демократическом обществе…».
Можно сравнить с префигуративной политикой наиболее яркий сегмент советской оппозиционной палитры – диссидентское движение с его деятельной и жертвенной личной позицией. Однако правозащитная доминанта движения отодвигала на второй план идею альтернативного социального конструктивизма «здесь и сейчас», оставляя его на периферии внимания. Правозащита и оксюморон «протестных челобитных» под лозунгом «соблюдайте вашу конституцию» заводили движение в лабиринт вечного возвращения к «очищению истоков» утопии. То есть формально оставаясь в рамках отношений внутри этого специфического мироустройства во главе с «направляющей и руководящей» силой.
Префигуративизм, также предлагая не сугубо рефлексивную, а деятельную, но и конструктивную версию перемен, скорее игнорировал существующее положение вещей, опровергая его последовательной капитализацией перемен – прямым социальным творчеством, основанным на иной стратегии, требовавшей, конечно, коллективного соучастия: «созидание другого мира путем посева семян общества будущего в почву сегодняшнего дня».
В конечном счете проблема заключена в силе духа нации и качестве ее аристократии – «звезд в ночи».
