Метаморфозы социального космоса

Создание и свободное использование технологий оказывается важнее обладания произведенными продуктами. Фото Романа Смирнова

Есть две достаточно разные, но сопряженные вселенные: физическая и антропологическая. Они объединены единой «большой историей». Каждую из них можно подразделить на парные ипостаси: природный космос необъятных размеров и микромир с собственными законами. Так же и социальный космос состоит из миллиардов персональных, подчас весьма странных миров. Все эти аспекты бытия взаимосвязаны непростым образом, представляя единую комплексную систему.

Эволюционный марафон

Мир людей – вселенная с меняющимися кодами ментальности, моделями поведения, концептами политической и хозяйственной практики. В ту или иную эпоху, в том или ином регионе нас объединяет организация сознания (координаты бытия) и социальная ментальность – «то общее, что есть у Цезаря и последнего солдата его легионов, у Людовика Святого и крестьянина его домена, у Колумба и матроса на его каравеллах» (Jacques Le Goff). Но возникают исключения, зарождается социокультурная эксцентричность. Изменение ментальности, предопределяющей социальные нормы и политический порядок, предшествует модификации общества.

История – эволюционный марафон. Большой транзит цивилизации можно с определенной мерой условности свести к трем эстафетам: предшествующее (ante), современное (mode), грядущее (post), перемежающимся чересполосицей пробежек – «химерических средневековий». Развитие по-разному проявляется в различных ареалах, одни персонажи универсального театра действий стремятся завоевывать, другие – обустраивать, третьи – преодолевать.

Доминанта целеполагания политических субъектов даже в не столь уж отдаленном прошлом – пространственное развитие: строительство империй, морских или континентальных – им свойственны геополитические ориентиры. Современность все больше тяготеет к освоению и эксплуатации времени, колонизации нереализованных, но реализуемых с той или иной степенью вероятности состояний – борьбе за будущее. Постсовременность же представляется динамичным калейдоскопом, склонным к самоорганизации трансграничным сообществом – мозаичным миром с мультиплицированной суверенностью.

Социальная ментальность, однако, инертна, она сопротивляется синкопам перемен. Ее генезис хорошо описывает история про обливаемых водой шимпанзе, пафос которой – демонстрация силы и цепкости ритуальной «вирусизации» сознания. История эта упомянута в изданной Гарвардской школой бизнеса книге Гари Хамеля и Коимбатори Кришны Праалада (Gary Hamel, C.K. Prahalad) «Состязание в погоне за будущим». Оставляя в стороне вопрос о нечеткой атрибуции эксперимента, его логика многое говорит о наследовании шаблонов поведения и установок ума если и не в популяции обезьян, то в человеческом обществе.

Фабула описываемого в книге эксперимента примерно такова. К потолку помещения, где находятся пять шимпанзе, привязывается связка бананов, рядом устанавливается лестница. Однако при попытке какой-либо из обезьян подобраться к бананам всех обливают ледяной водой. Ситуация повторяется, после чего, если кто-то из подопытных особей все же пытается достать банан, другие удерживают ее силой. Затем одну из обезьян заменяют на новую, которая, естественно, устремляется к лестнице, но остальные, следуя сложившейся практике, останавливают ее. При замене еще одной обезьяны первая сухая, не имевшая негативного опыта с ледяной водой, тем не менее действует совместно с коллективом. Новые особи быстро «стареют». В результате после замены всех мокрых на сухих обезьяны продолжают вести себя согласно стереотипу поведения, ставшему ритуалом, переходящим в традицию.

В людском общежитии прерывание безвременья носит взрывной характер. Инерция быта и блокада будущего нарушаются критическими событиями: приходящими извне катаклизмами либо спонтанными героическими усилиями. Для транзита – расширяющейся воронки перемен – характерна и естественна хаотизация прежней и генезис новой организации, стохастическая суета, уход от ставшего привычным самоотчуждения. Эволюционный лифт приходит в движение.

Постсовременность как постколониальность

Выборы в США, высветив процессы на кромке цивилизационного горизонта, также сфокусировали внимание на неочевидных ранее аспектах универсальной постколониальности, сместив заодно акценты в историографии политических и социальных пертурбаций прошлого столетия.

ХХ век был периодом краха имперских грез и одновременно апофеозом пространственного развития, завершившегося глобализацией – «эффективной оккупацией» планеты современной цивилизацией. Затем последовали взлет и кризис национальной государственности. Прошлая же колонизация земного универсума замещается версиями его мультикультурной реконфигурации.

В течение столетия распад континентальных и морских империй, равно как последующий этатистский tour de force новой государственности политических инженеров (с тем или иным идеологическим наполнителем), сопровождались демонтажем сословных перегородок, социальной демократизацией, гендерной эмансипацией, десегрегацией, деколонизацией, либерализацией общественных норм, связей, торговли, серией бархатных революций… И далее – новым изданием «весны народов», но уже в иной социокультурной среде, обернувшись возвратной волной культурно-демографической экспансии постколониального мира.

Картография антропологического космоса все больше расходится с географической ее интерпретацией, опознавая сложные связи и раскрывая диахронные конструкты. Человечество переживает социокультурный переворот, реализуя новую формулу социальных координат, полагая мир коэвалюционной интеракцией людей и народов, а не властной комбинаторикой государств. Историческое преимущество у субъектов и агентуры эволюции.

Сложный мир постмодерна, опровергающий современность, – это иной, мультиплицированный демиург, другая, пугающая откровенность и персонализированная форма факториала взаимоотношений. Постсовременное мироустройство может быть охарактеризовано как своего рода вселенская постколониальность – мир перехода к самостийному обществу. Актуализируется потенциал самоорганизации комплексных конструкций и сложноорганизованных индивидов.

Постколониальность в постсовременном изводе прочитывается ее симпатизантами как устремленность к миру, в котором нет метрополии, нет доминирования ни политического, ни персонального, но есть личный поиск, героизм, терроризм и бесконтрольность вольноотпущенника. Нация мыслится как сообщество энтузиастов и провокаторов («синий сдвиг»). Патриотизм же в трансграничной вселенной воспринимается как некое подобие расизма (e.g. дискриминация эмигрантов легальных и нелегальных), то есть как историческая близорукость, предполагая аналогию с участью сельской общины и трайбализма в эпоху модернити.

Реорганизация строя, атакуемого с различных позиций, расширяет политический кругозор и смещает социальный горизонт. Постсовременное средневековье рождает протееобразных субъектов – гибридное сообщество мирного и немирного сосуществования наследия эпохи и экспериментальных организмов. Проявления постмодернизации трудно анализировать с региональных и национальных позиций – это глобальное поле с разбегающимися сюжетами.

Композиция взаимно контаминируемого мироустройства – конкурирующих моделей и концепций земного бытия – явно сложнее привычной политической биполярности, идеологически мотивированных утопий или дистопий современности. Присутствие как колониальности, так и постколониальности в композициях постмодерна, включая намеки на парадоксальную контркультурную гегемонию, усложняет картографирование этого гибридного мира, обнаруживая в нем невидимые до поры препятствия.

Цивилизационный переучет

Мир расстается со своим прежним цивилизационным статусом и связанными с ним организационными формами: мы обитаем в ситуации перманентного транзита. Сегодня концепту глобализации как «финалу истории» – социальной и экономической связности современности, противопоставлен взгляд на универсальную перестройку как системный кризис государственных, идеопартийных, административных институтов, иных бюрократических механизмов. Власть ускользает от этатистских структур, складывается новое представление о политической субъектности, происходит замещение субординативности субсидиарностью и приватизация мировых связей.

Глобализация создала общую оболочку для расширения практики и персонализации коммуникаций, а индивидуация части обитателей планеты продуцирует сумму анклавов, служащих порталами для иной цивилизационной организации, отрицающей прежнее устройство антропологической вселенной, повышая градус неопределенности в траекториях футур-истории.

Территориальная экспансия стран постепенно замещается освоением зыбких и многомерных пространств – «эффективной оккупацией будущего». Цели и ментальность геополитики, связанные с ответственным владением земными территориями, их политическим, административным обустройством, вытесняются геоэкономикой, ориентированной на универсальное инфраструктурное доминирование, организацию и контроль хозяйственной и финансовой деятельности в контексте глобального рынка, управление маршрутами транспортировки и транзакций, правами доступа и преференций, режимами благоприятствования и санкций. А создание и свободное использование технологий оказывается важнее обладания произведенными продуктами. При этом интенсивность синергийных коммуникаций – результативное «соседство» – преобладает над непосредственной территориальной близостью.

Растет влияние геокультуры, учитывающей зоны культурных разломов, влиятельность информации, удельный вес социокультурного капитала, выделяя центры гравитации, экспортирующие, транслируя на иные социальные языки, принципы, стиль и стандарты жизнедеятельности. Сложные алгоритмы теории, практики, техники ведут к разделению образования, интеллектуальной и творческой деятельности на эксклюзивную, частную, и инклюзивную, общественную, с критическими последствиями.

Возрастает роль геоантропологии, фиксирующей изменения в картографии человеческих активов, их потенциал, генетическое и прочее разнообразие, пути и динамику антропотоков, перераспределяющих население планеты. Сфера практики пронизывается вирулентной генерацией людей-предприятий (mеnterprisers), их экзотичными, радиантными и радикальными стартапами, новациями политиков-акционистов: визионеров, реконструкторов, популистов, действующих вне прежнего формата партийности.

Привычные типы государственности, коммуницируя и конкурируя с механикой, преобразующей политические системы, модифицируются и постепенно поглощаются обществом. А перемены, предопределенные трансграничной суверенностью, высвобождают скованные прежней эпохой силы и устремления. Углубляется кризис системы международных отношений, мировой бюрократии и сопряженных с нею институтов; формируется многоуровневая среда сетевых связей, включая присутствие антропосоциальных корпораций, других комплексных субъектов, влиятельных лоббистов и неформальных акторов перемен.

Национальная государственность испытывает кризис идентичности и утрачивает былые позиции, провоцируя собственную диссипацию (национальные интересы – локальны, информация, финансы, компетенции – глобальны). Предчувствуя и переживая институциональную хаотизацию, уходящие в прошлое политические организмы пробуждают встречный ветер национализма (ср. «красный мираж»). Столкновение шквала трансформаций и вихря сопротивления потоку перемен преобразует мир в среду социальной турбулентности.

Отрицая прежнее мироустройство, постсовременность воспроизводит в планетарном масштабе черты и подобие постколониальной симуляции, что заставляет пристальнее вглядеться в проблематику стран, усвоивших криптографию самоопределения, обретая тяготы, призы и печали суверенности в различных версиях ее становления. n

Статья подготовлена на основе доклада «Постсовременность как постколониальность: метаморфозы цивилизационного транзита» на Х Южнороссийском политологическом конвенте «Политическая власть в условиях социальной турбулентности: региональные и глобальные аспекты» (Южный федеральный университет, 27–31 октября 2020, Ростов-на-Дону).