Власть как духовная опора идеологизированной науки

Вульгарный социоцентризм марксизма в его советской версии явно культивировал социальный детерминизм. Вице-президент АН СССР Е.А. Чудаков. 1940-е годы. Фото из книги: Б.В.  Левшин. Академия наук СССР в годы  Великой Отечественной войны (1941–1945). – М.: «Наука», 1966

Феномен идеологизированной науки

Между тем реальная история науки в условиях господства марксизма-ленинизма в качестве государственной идеологии свидетельствует не просто о невнимании, а – в условиях вульгарного социоцентризма, который отличал феномен идеологизированной науки в СССР, – о фактическом пренебрежении этим краеугольным принципом марксизма. Возможно, что этим принципом пренебрегали бессознательно, поскольку осознанное и рефлексивное следование этой марксистской догме неизбежно разрушило бы не только иллюзии по поводу всесильности идей Карла Маркса (и Ленина), но и доказательства их воплощения в действительность. А это уже заставило бы впасть в ересь и усомниться в аутентичном понимании и следовании духу и букве марксизма самой коммунистической властью.

Здесь кроется парадокс марксистской теории и практики, который сопутствует феномену идеологизированной науки, долгие годы доминировавшей в СССР. Ключевой принцип этого учения провозглашался в теории, но не желал работать на практике. Парадоксом также является ситуация, когда видный марксист (Борис Михайлович Гессен) в 1931 году предложил отвечающую духу марксизма идею социальной концепции развития науки, благодаря которой он стал считаться родоначальником социальной теории науки в мире. Но в СССР она не могла развиваться ввиду опасности затрагивать социально-экономический контекст роста научного знания.

В СССР вплоть до перестройки история науки представляла собой голую историю идей, но не историю людей.

В чем конкретно выражается первый парадокс, имея в виду реализацию основополагающего марксистского принципа единства теории и практики? Какие факты свидетельствуют об игнорировании деятельности согласно этому принципу, причем игнорировании не единичном, а имеющим перманентный характер? Почему социоцентризм в его вульгарной форме способствовал фактическому упразднению принципа практики, требования воспроизводимости эксперимента в условиях идеологизированной науки на протяжении десятков лет?

Эти и примыкающие к ним вопросы до сих пор активно обсуждаются и в современной зарубежной, и в отечественной литературе. Особенно в связи с развитием эпигенетики, которая с поверхностной точки зрения реанимирует, казалось бы, канувшие в Лету идеи Ламарка и популярные в СССР во второй трети ХХ века замыслы Трофима Денисовича Лысенко.

Несмотря на многочисленные труды, посвященные «феномену Лысенко», лысенкоизму, этот феномен, имеющий важное социальное значение, активно обсуждавшийся на конференциях за рубежом в последние годы, даже в настоящее время характеризуется как белое пятно в социальной истории науки. С точки социальной эпистемологии и философии науки он также осмыслен далеко не в полной мере.

«Великая практика требует великой теории…»

Эта мысль Николая Ивановича Бухарина занимала почетное место в его докладе на Всемирном конгрессе по истории науки и техники в Лондоне в 1931 году. Этой теорией, по Бухарину, само собой, является марксизм, а триумф революции в России, по существу, должен повлечь за собой не просто расцвет науки в новом обществе, но и революцию в методах научного познания.

Анализ различных областей науки под углом зрения марксистской методологии должен вскрыть качественно новые их законы и тем самым существенно продвинуть эти науки на пути познания природы, общества и человека. Это означало «диалектизацию» физики, биологии и других наук, а значит, и отход от натурализма, который настаивал на эмпирическом базисе науки, в сторону идеологических представлений.

Бухарин фактически придерживался метода «идеологического соответствия», согласно которому на прогрессивной стадии развития общественных систем порождается прогрессивная наука, а на стадии их регресса наука неизбежно теряет свой познавательный потенциал и вырождается в псевдонауку.

Так, Борис Гессен в книге «Социально-экономические корни механики Ньютона», которая явилась определенным развитием его доклада на Конгрессе по истории науки в Лондоне в 1931 году и увидела свет на русском языке в 1933 году, в духе метода идеологического соответствия рассуждал о том, что в эпоху Ньютона «подымающаяся буржуазия ставит естествознание себе на службу, на службу развитию производительных сил… Являясь для этого времени наиболее прогрессивным классом, она требует наиболее прогрессивной науки».

Это означает, что наука нового – социалистического – общества должна решительно преодолеть «буржуазное» наследие, которое заставляет ее «отставать от жизни», и, руководствуясь революционной теорией Маркса и Ленина, качественно преобразиться. Вера в появление такого рода науки, питаемой марксистской методологией, была характерна для многих советских ученых того периода. Они, как неофиты нового учения, сильно переоценивали ее возможности.

Отчетливо выраженный вульгарный социоцентризм марксизма в его советской версии, явно культивировавшей социальный детерминизм и неявно предполагавшей безусловную доминанту целого над частью, исходил из того, что обществу, вооруженному передовой идеологией, под силу воспитать и принципиально нового человека. Он, этот новый человек, всецело является вершителем своей судьбы и смелым строителем своего будущего. Еще один вариант – перевоспитать («перековать») человека старой формации.

Сущность человека определяется совокупностью всех общественных отношений, а следовательно, преобразование общественных отношений не может не изменить сущность человека. Главное поэтому – воспитание (или перевоспитание). Именно это убеждение, например, воплощалось в педагогической системе Антона Семеновича Макаренко.

Это же убеждение было фактически экстраполировано и на растительный мир. Наиболее активным проводником этого убеждения в практической плоскости аграрной науки выступал Лысенко.

Раз практическая деятельность есть процесс, то возникает вопрос о такой ее особенности, как (примерная) длительность этого процесса, необходимая для того, чтобы практика могла приобрести статус критерия истины. Достаточен ли одномоментный эпизод («факт»)? Или нужен год, когда-то десятилетие, а то и век?

В ортодоксальном марксизме, насколько мне известно, на этом вопросе внимания не заостряли. Между тем понятно, что в силу принципа конкретности истины однозначный ответ на этот вопрос дать невозможно. И тем не менее в случае более или менее стойкого убеждения в правомерности и существовании научной истины требуется воспроизводимость экспериментов, фиксирующих определенные факты.

Воспроизводимость неявно подразумевает наличие некоторого временного промежутка, достаточного для этой процедуры и ее оценки. Таким образом, своего рода операциональный аспект практики как критерия истины – это как минимум очевидная воспроизводимость опыта.

И вот здесь обнажается парадокс принципа марксистской теории и практики: теория предписывает следование практике как критерию объективной истины, но в атмосфере феномена идеологизированной науки для ряда громких кампаний и эпизодов обнаруживается стойкая, продолжающаяся десятилетиями в силу действия эффекта эхо-камеры когнитивная слепота.

Эхо-камерами в философии науки называют ситуации, в которых информация о каких-то явлениях черпается из заведомо ограниченных источников, игнорирующих или подавляющих альтернативные источники. Отсюда и вытекала когнитивная слепота и власти, и многих сторонников Лысенко, которые как бы и находились в эхо-камере, в пределах которой они слышали только свои собственные голоса.

Для некоторых ситуаций в науке это фактически упраздняло стержневой принцип марксизма – единства теории и практики. Фактор невоспроизводимости опыта в течение десятилетий фактически не играл сколько-нибудь значимой роли ни в государственных решениях, ни в процессе ассимиляции не подтверждаемых практикой теорий заметной частью научного сообщества. Как такое могло быть?

Феномен Лысенко, обстоятельства его взлета и роль в разгроме отечественной генетики хорошо известны. Я затрону лишь тот аспект этой истории, который непосредственно касается принципа единства теории и практики.

Акцент на практической деятельности в существовании человека и общества в СССР  был распространен и на науку. Собрание на заводе им. И.В. Сталина с участием академиков Н.С. Державина и В.А. Кистяковского, 1931.  Фото из книги: Летопись Российской академии наук. Том IV. – СПб.: «Наука», 2007.

Среди закономерностей становления и развития коммунистических режимов феномены идеологизированной науки воспроизводились в той или иной форме с жесткой, можно даже утверждать – неминуемой регулярностью.

Для революционно настроенной части российского общества, которая стремилась к переустройству социума на фундаменте новой идеологии, было типичным подозрительное отношение к «буржуазной», «правительственной» науке. Такое отношение означало сомнение в том, что наука способна достичь объективной истины. Эти сомнения выражали не только сторонники Маркса и Ленина, но и анархисты (Михаил Бакунин и Петр Кропоткин). После победы Октябрьского переворота новое общество взывало к созданию «пролетарской» науки (Александр Богданов).

В фигуре Лысенко удачным образом и сконцентрировались черты ученого нового типа: человек из гущи народа (украинских крестьян), получивший и среднее образование, и высшее в аграрном вузе (заочное). Был вовлечен в опыты по селекции растений, но математически обработать результаты опытов самостоятельно не мог; статистику не только не понимал, но и отвергал ввиду того, что «наука – враг случайностей».

В 1928 году выходит его фактически единственная объемная научная работа (бòльшую часть которой занимали таблицы данных). Впоследствии в публикациях Лысенко доминировал пропагандистский стиль. Благодаря своей энергичности он был замечен рядом видных агробиологов и, главное, представителями власти.

Академик Николай Иванович Вавилов, возглавивший созданную в 1929 году Всесоюзную академию сельскохозяйственных наук имени Ленина (ВАСХНИЛ), способствовал продвижению «ученого» из народа. Так, Лысенко в 1934 году был избран действительным членом Академии наук Украины, а через год – академиком АН СССР и награжден орденом Ленина. Но уже в конце 1920-х годов началась агрессивная пропаганда мифа о «народном академике» Лысенко, которая граничила едва ли не с его сакрализацией. Между тем в профессиональном плане, согласно отзывам квалифицированных оппонентов, Лысенко был малограмотен, замещая качества исследователя общественной активностью и выступлениями в духе передовиц «Правды».

Пользуясь высоким положением, достигнутым благодаря своему происхождению и публичной активности, он фонтанировал все новыми и новыми проектами: обещал правительству резкое, едва ли не фантастическое увеличение урожайности зерновых путем своего рода быстрого «воспитания» растений разными методами. Например, методом перекрестного скрещивания опылителей или радикального продвижения ряда культур (например, абрикоса и винограда) на север и т.п. Наиболее известен метод яровизации, который как бы транслировал крестьянский обычай работы с семенами в область агробиологии. Вместо согревания семян перед посевом предлагалось их охлаждение, которое якобы позволит семенам адаптироваться к неблагоприятным погодным условиям, «воспитать» их для всходов, если весна выдается холодной.

«Обещания Лысенко в краткие сроки вывести устойчивые сорта и путем яровизации повысить урожайность давали шанс партийным функционерам избежать ответственности за коллективизацию и голодомор», – замечал историк науки Эдуард Колчинский. Между тем опыты, проверяющие метод яровизации, посевы по стерне, культивирование ветвистой пшеницы, как и многие другие проекты Лысенко, продолжались многие годы, но какие-либо положительные результаты отсутствовали.

Во время Великой Отечественной войны страна отчаянно нуждалась в каучуке. Лысенко предложил получать каучук посредством посадок среднеазиатского растения кок-сагыза. Попытки получения достаточного количества каучука из кок-сагыза продолжались длительное время. Но этот каучук в буквальном смысле был на вес золота, и получаемые объемы никак не могли удовлетворить государственные потребности. Лишь по ленд-лизу в СССР была передана более совершенная технология получения синтетического каучука.

Многие крупные биологи серьезно критиковали деятельность Лысенко. Они напрямую обращались к руководителям страны, обосновывая колоссальный вред, наносимый Лысенко сельскому хозяйству. Лысенко и его последовали упорно игнорировали эту критику на том основании, что она инспирирована врагами социализма и отечественной науки, которая противостоит вырождающейся буржуазной науке. Благожелательное отношение Сталина нивелировало любые попытки критической оценки деятельности Лысенко.

Тоталитарный политический режим требовал слияния личности с личностью вождя. Причем этот феномен едва ли не «голографически» воспроизводился на всех ответвлениях вертикали власти. Лысенко был номинирован властью в «вожди» агробиологии.

Исповедуя марксизм-ленинизм, верховная власть СССР вопреки смыслу ключевого принципа марксизма упорно не обращала внимания на многолетнюю негативную сельскохозяйственную практику Лысенко. Здесь действовала система эхо-камер.

Лысенко к тому же успешно удалял своих критиков (из жизни; кому везло больше – лишь из науки). На сессии ВАСХНИЛ 1948 года он разгромил отечественных генетиков, провозгласив «единственно научной» лишь мичуринскую агробиологию, которая коренным образом отличается от «менделевско-моргановской» генетики. Еще в 1940 году он был назначен директором Института генетики АН СССР, заменив репрессированного и позже погибшего в саратовской тюрьме Н.И. Вавилова. Сопротивление Лысенко продолжали оказывать физики и математики, среди которых было немало влиятельных и именитых ученых. Однако вплоть до потери власти Хрущевым в 1964 году Лысенко был «непотопляемым».

«Пролетарский» подход к растениеводству

Чем можно объяснить феномен невероятного академического долгожительства Лысенко в условиях фактического краха всех практических воплощений его идей?

Лысенко был обласкан властью. Именно власть стала фундаментом его могущества и фактором академического долгожительства, имея в виду отсутствие каких-либо убедительных доказательств практических приложений его идей. Ему покровительствовал в период взлета и утверждения властного академического положения в биологии президент АН СССР в 1936–1945 годах ботаник Владимир Леонтьевич Комаров. Он, по существу, разделял взгляды Ламарка, относящиеся к наследованию приобретенных признаков.

Сам же Лысенко и его сторонники, фактически следовавшие ему в своих примитивных концепциях, предполагавшие «воспитание» растений, созвучное идеям Ламарка, объявляли себя последователями Чарлза Дарвина, в пику буржуазному космополитизму воплощающими в действительность заветы Мичурина. Главное же заключается в том, что Лысенко покровительствовал сам Сталин, который в письмах даже называл его по имени и отчеству, что для Сталина было редким явлением.

Еще в начале 1935 года, на 2-м Всесоюзном съезде колхозников Лысенко был горячо поддержан Сталиным (такие эмоциональные акты были не характерны для лидера СССР). «Народный академик, – замечал историк биологии Василий Бабков, – действовал психологически выверенно, он знал, на что упирать, чтобы понравиться, всячески показывая свою скромность, и, видимо, попал в десятку, заявив: «Товарищи, разве не было и нет классовой борьбы на фронте яровизации?» Тут Сталин встал с места и, аплодируя, выкрикнул в зал: «Браво, товарищ Лысенко, браво!» Демонстративное одобрение вождя перевешивало оценки любых взятых вместе ученых экспертов».

Борьба против космополитизма означала утверждение собственных, отечественных авторитетов в науке. В агробиологии на роль такого авторитета был выбран Мичурин, а подхватить эстафетную палочку развития его наследия было доверено Лысенко, который и отстаивал «пролетарский» подход к растениеводству.

Тоталитарный режим, создавший атмосферу, благоприятствующую возникновению и развитию феномена идеологизированной науки, обладал свойством «свехпроводимости», которое выражалось в том, что оценки вождя без искажений распространялись на всех, кого они касались. Под этим «зонтиком» и оказался Лысенко и пребывал под ним не только при безграничной власти Сталина, но и при более скромных властных полномочиях Хрущева. Их когнитивная слепота заставляла вертикаль власти закрывать глаза на пустые обещания райских кущ в сельском хозяйстве и практическую бесплодность идей Лысенко.

Марксизм-ленинизм в практической деятельности помещал принцип единства теории и практики в качестве критерия истины в область далекой периферии. Нельзя также не обратить внимания на то обстоятельство, что марксистско-ленинская идеология и ее носитель – советская власть, если перефразировать известное выражение Маркса, в своем революционном порыве не нуждались в помощи «духов прошлого» и не заимствовали у них «имена, боевые лозунги, костюмы».

Прошлое отрицалось не диалектически, а скорее «метафизически» – имея в виду марксистское истолкование сущности «метафизического метода» как «голого отрицания». Если вспомнить о критерии воспроизводимости, то можно заключить, что в иных вариантах доктрина марксизма в том виде, в котором замышлялась ее создателями в отношении науки, на практике оказалась осуществимой с большими искажениями. n

Ульяновск

Текст подготовлен на основе статьи, помещенной в «Философском журнале», 2020, № 1.