К чему приведет перестройка антропологического универсума

Цивилизация вступает в очередной суперцикл своего развития. Кадр из фильма «Бегущий по лезвию. 2049». 2017

Мировой дух творит историю, пользуясь частными интересами.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель

По возвращении с давосского форума министр экономики Максим Орешкин в беседе с президентом РФ Владимиром Путиным высказал две мысли. Первая: суперцикл активной глобализации, длившийся 30 лет, подошел к концу, нарастает тенденция деглобализации и национализма. И вторая: политическая напряженность и социальная турбулентность в мире возрастают, а представители крупнейших компаний и государств не видят «серьезного способа решения этой проблематики».

На логику подобного рассуждения, по-видимому, влияет набор политологических стереотипов, гуляющих в прессе, в том числе научной и околонаучной. Ситуация же мне видится иначе, под другим углом. Представьте лодку под парусом, плывущую при попутном ветре, но что произойдет, если на нее поставить мощный мотор? Парус прогнется в другую сторону, а у путешественника возникнет иллюзия, будто ветер изменил направление, подул в лицо. Иначе говоря, этот «встречный ветер» на самом деле – реакция на ту мощь, которую обрело судно. Нечто подобное происходит и с цивилизацией.

Колонизация будущего

Нынешнее состояние мира – это не деглобализация, скорее – реконфигурация. Планетарная экспансия цивилизации продолжалась все-таки не три десятилетия, а ее последний «суперцикл» связан в основном с концом идеополитической биполярности и преодолением препон глобальному рынку. Полнота охвата создает новый формат моделируемой среды – топологически преобразуемую непрерывность.

Сегодня доминанта мировой динамики сдвигается от горизонтальной, пространственной, территориальной экспансии к вертикальной устремленности: интенсивной колонизации будущего, наполняя смыслами, обустраивая и технологически оснащая его несфокусированные земли. Что, как и всякая новизна, встречает противодействие. Ветер же преодолеваемой инерции дует в лицо с интенсивностью, соразмерной прилагаемым усилиям, число и разнообразие конфликтных ситуаций действительно растет. И нередко воспринимается сознанием как мейнстрим процесса, но это не так.

Стратегическое преимущество переходит к системам, способным продуктивно функционировать в ситуациях новизны и неопределенности, – это многослойная перестройка антропологического универсума, перенастройка сопряжений человеческой природы. Проактивная личность, частные и партнерские институты, трансграничные антропосоциальные сообщества приходят на смену скованному регламентами Левиафану. Иерархии утрачивают бюрократическую определенность. Расширение возможностей личности означает бОльшую гибкость и вариабельность мира, предопределяя перенастройку концерта держав от симфонии наций к полифонии политий, что влечет иную сумму рисков и, вероятно, станет критическим испытанием человечества.

Мы до сих пор мыслим мир в привычных образах национальной суверенности и соответствующих институтов, взаимодействий, процедур. Смотрим на административно-политические карты, и через призму графически отображенного на них сюжета воспринимаем мир. Но он уже не таков, устои сместились. Мы движемся к новой концепции, языку и практике мира. Геополитическая логика замещается геоэкономической, а в подвижной среде с эластичной архитектурой доминирует социокультурная аттракция (геокультура), ускоряется перераспределение человеческих ресурсов (геоантропология).

Геополитика – это, по сути, мрачная ностальгия. Значение геополитики ослабевает, из военно-географической сферы она перемещается в область транспортных, энергетических, прочих коммуникаций. И далее трансформируется в геоэкономические конструкты – сегодня контроль/управление деятельными пространствами, экономическая диверсификация, наличие высокотехнологичных локусов важнее обладания земными территориями, что к тому же подчас оказывается не ресурсом, а обременением.

Актуальный язык социума, отчасти искажаемый прошлым, – геоэкономика. Цели и рекомендации этих толкований реальности (геополитика vs геоэкономика) различны, равно как используемые ими средства организации и господства. Рассматривая сценарии силового взаимодействия, мы видим, что возникающие сегодня проблемы решаются в конечном счете посредством геоэкономического инструментария. В геоэкономической модели мироустройства можно выделить шесть пространств: транснациональный Север (глобальное управление), североатлантический Запад (высокие технологии), тихоокеанское кольцо Нового Востока (индустриальное производство), тропический контур Юга (сырьевая экономика), сухопутный океан Северной Евразии (весьма специфический ареал), трансграничный Глубокий Юг (трофейная экономика).

Геоэкономический modus operandi – это текущее восприятие и воспроизводство глобальной практики, но не основной вектор развития. Растет значение геокультуры: наличия у субъекта действия развитой социокультурной инфраструктуры. Вот поучительный пример из анналов.

Адам Смит, рассуждая о благотворном характере конкуренции и описывая механизм «невидимой руки», превращающей совокупность частных интересов в общее благо, подразумевал также императивом общества соблюдение «законов справедливости».

Что, кстати говоря, напоминает цепочку рассуждений от Вебера до Фукуямы о значении для развития экономики и общества такого социокультурного фактора, как «доверие». Роль нематериальных активов, социальной инфраструктуры, образования, цивилизованности населения, многообразия и отлаженности общественных связей выходит на первый план. Как следствие – сильнее проявляется социокультурная гравитация одних ареалов и токсичность других, формируя миграционные потоки и преобразуя картографию человеческой вселенной.

Картография антропологической вселенной

При обсуждении российской ситуации с некоторым удивлением аудиторией воспринимается мысль, что основная проблема страны – состояние ее культуры в самом широком значении. Культуры, определяющей качество среды обитания, основы социального поведения (этику, мораль), состояние судебной системы, реализацию политических процедур и т.д.

Слабое осознание катастрофичности социокультурной ситуации в России, возможно, связано с памятью о ее былых, каталогизированных и музеефицированных культурных достижениях. Высокая культура задает горний горизонт и отворяет метафизические бездны, однако культурный капитал есть нечто более обстоятельное, нежели литература, живопись, музыка, театр. Конечно, все это аспекты культуры, ее феноменология, сумма реализованных даров и талантов, но культурный статус страны и населения этим не исчерпывается. Социокультурный уровень популяции определяет ее практическое состояние: мировидение, уровень цивилизованности, степень гомогенности среды, наличие инфраструктуры развития.

Разрывы, перепады и провалы в освоении культурных активов, конечно, не отрицают их значение, но с точки зрения геокультурной трансгрессии девальвируют эти достижения, которые рискуют оказаться невостребованными артефактами, а их создатели – лишними людьми. Ситуацию усугубляет предчувствие следующей эволюционной волны, существенно преобразующей иерархию ценностей и смыслов. Грядущая картография практики сопряжена уже с геоантропологией: суммой процессов и ситуаций, возникающих при распределении и перераспределении человеческих ресурсов на планете с учетом их качественных характеристик.

Стремление к обладанию новизной доминирует над индустриальной экспансией. При моделировании нового статуса мира обесцениваются прописи современности, формулируется категориальный аппарат, в чем-то схожий с языком квантовой механики, ее принципами неопределенности, дополнительности, запутанности. А в топографии глобального социума изменяется привычная система координат, комплексность постсовременной и постсекулярной криптографии (сущностная, а не формальная дифференциация кодов) замещает и вытесняет рациональную тотальность прежней умозрительности.

Геокультурный и геоантропологический атласы конструируются как гроздья глокальных объектов со сложной архитектурой (геометрией размещения). Города планеты – физические и виртуальные сгустки связей, обретая интегральную, синергийную субъектность глобального града, становятся персонажами вселенской сборки, автономными от национальной принадлежности: муниципалитеты, а не правительства предполагают развитие. Определяющую роль в этих моделях играет социальная гравитация и функциональная связность распределенных по планете интенсивно резонирующих, «сверхтяжелых» локальностей, куда стекаются профессиональные и динамичные антропологические ресурсы – интеллектуальный и кадровый капитал человечества.

Определяющую роль в моделях будущего играет социальная гравитация и функциональная связность распределенных по планете «сверхтяжелых» локальностей. Иллюстрация Pixabay

В антропологической вселенной зажигается, гаснет, мерцает множество звезд. Эмансипацию и творческую проактивность, личностную конкуренцию и антисистемный перформанс, вирусологию мемов и виртуальный произвол тенью сопровождают экстремизм и деструкция, а в социополитической и предпринимательской среде властно утверждается влиятельный персонаж – manterpriser (man – человек; enterprise – предприятие), человек-предприятие.

Прежние клише туманят зрение, застилая актуальные процессы корпоративизации и усложнения мира. Причем понятие корпорации в данных обстоятельствах отличается от привычного экономического стереотипа. Формирующиеся комплексные организмы напоминают скорее свои средневековые аналоги. То есть являются объединениями людей, связанных профессиональной деятельностью или общей, соборной устремленностью к некой цели наподобие былых ремесленных цехов, университетов, «содружеств менестрелей», политтеологических или мафиозных сообществ. Все они получают возможность действовать – конструктивно или деструктивно – поверх территориальных границ и прочих барьеров. Эту фазу цивилизации можно определить как сложноорганизованное общество, где социальная эволюция, в свою очередь, предполагает дальнейшее усложнение структур.

О чем же говорил Максим Орешкин? В сущности, о пафосе нового национализма – «встречном ветре» цивилизации: протесте прежнего мира, в каких-то своих чертах аналогичном процессам, разворачивавшимся вокруг тридцатилетней войны прошлого века. Это реакция на происходящее, синтезирующая несогласие с развитием событий, бунт отвергнутых элементов прежней конструкции, оказавшихся за бортом новой сборки. И еще суммарная энергетика альтернативных сценариев – маргинальных на данный момент утопий и антиутопий наступившего века.

Но и здесь действует своя корпорация. Она также представляет определенную силу, базируясь на социальных достижениях прошлого века: демографическом взрыве, массовом обществе, всеобщем избирательном праве, индустриальном производстве. Политический интеграл и совокупный капитал подобных умонастроений, страхов и надежд – популизм.

Российская перипетия

Очевидная проблема с планированием будущего в том, что будущее не существует. Однако это двусмысленное небытие сродни фатальной неопределенности кота Шрёдингера. Будущего вроде бы нет, но с ним приходится считаться, усердно опознавать и культивировать. Его генетика, история, мутируют сообразно с нашими мыслями и сопрягаясь с нашими действиями.

Анализируя прошлое, осознавая настоящее, моделируя грядущее, мы исходим из фиксируемых тенденций и профессиональной интуиции. Но занимаясь этим в эпоху перемен, обосновываем рассуждения опытом, то есть прошлым, подвергаясь гипнозу стереотипов. Обретение же будущего – возможность, никак не гарантированная простым движением стрелок. У социального времени субъективный циферблат: будущее обретается за счет нетривиальных усилий, осваивать приходится неизвестные земли, предоставляя мертвым хоронить своих мертвецов. Архаизация же, как и карго-иммитации, предполагает разворот истории, отказ от созидания будущего.

Чтобы успешно отвечать на возникающие вызовы, нужна культура профессионального, квалифицированного прогноза, которая в России, к сожалению, отсутствует. Равно как и национальное стратегическое планирование. Это мое оценочное суждение, однако его подтверждают не только былые пертурбации с продекларированным «светлым будущим», но, к примеру, более близкая история как начальных, так и скорректированных версий Программы-2020. Ее печальная судьба показала и доказала прогностическую немощь политикума страны.

В какой-то момент, когда еще казалось, что нельзя же вообще не рассуждать о будущем, в качестве эрзаца возникло так называемое прогнозирование желаемого будущего, однако в последнее время заметно стойкое нежелание вообще обсуждать данную проблематику. Доходит до курьезов. Недавно, к примеру, вышло объемистое исследование «Мир в XXI веке: прогноз развития международной обстановки по странам и регионам», но… это мир без России, описание ее будущего состояния отсутствует не только как отдельная глава, наряду с другими сюжетами, но даже в разделе, посвященном постсоветскому пространству.

Пропагандистская риторика, «желаемые» декорации и лубочные артефакты демонстрируют неуверенность в будущем, попытки подчинить реальность конъюнктурным групповым интересам. Электронная же симуляция событий смещает фокусировки и замещает практику. Растерянность перед будущим понятна: в РФ фактически отсутствует современная политическая система, что само по себе предвещает темные времена, но главное – отсутствует ее основа: активное гражданское общество. В стране заметно снижена эмпатия, высок уровень подавления разномыслия, социальной, экономической, политической самоорганизации. Это тяжелый диагноз, анамнез которого требует некоторого исторического комментария.

Россия, попав в начале прошлого века в водоворот истории, сегодня демонстрирует агрессивно-защитные реакции и мыслит мир преимущественно в категориях прошлого, в рамках оборонного сознания. Отсюда соответствующая аранжировка тем. Меняя внешние формы, страна по существу стремится воспроизвести все ту же самодержавно-имперскую либо партийно-централистскую структуру или «властную вертикаль», приноравливаясь к духу времени.

Весь прошлый век – время всемирного переворота. И глобализация, правда, в несколько иной ипостаси, уже присутствовала у его порога. Спектр всевозможных революций в политике, науке, экономике, культуре пронизывает плоть столетия – калейдоскоп открытий и переворотов, осуществляемых людьми, устремленными в будущее. Разрушались империи: в начале столетия – континентальные, в середине – морские, океанические, возникал и обустраивался новый мир. Начиная с Версальской конференции прочерчивалась иная геометрия Европы, а затем – мира, на основе национальных государств. К власти в новых странах приходили люди, которых я бы охарактеризовал как социальных инженеров.

Мир того времени – универсальная инженерная культура, утверждавшаяся практически повсеместно. Вот кейс – Великая депрессия в США, суть которой нередко вызывает удивление: технологический апофеоз и кризис внезапного изобилия. Звучит как парадокс, но это так: талантливые инновации привели к массовому производству и переизбытку всего, в том числе рабочей силы, то есть безработице и падению кредитоспособного спроса. Перенастройка ситуации заняла некоторый срок.

Этатизм, используя энергетику индустриального tour de force, футуризм и восстание масс, конструировал собственные версии социального, экономического, культурного обустройства нового мира. Политическая инженерия была не менее результативна и впечатляюща, чем техническая, но в отличие от нее, имела дело с более сложным объектом – человеком. Механистичная рациональность устремлений, скроенных по лекалам индустриализма, входила, однако, в противоречие с человеческой природой, а когда утопия не может быть воплощена, она продуцирует фрустрацию, идеологический террор, наполняя стремление к идеалу насилием, будь то национальный социализм в Германии или интернациональный в СССР. Нечто подобное – деятельный утопизм и постсовременный акционизм – демонстрирует сегодня ДАИШ (арабское название запрещенной в РФ группировки «ИГИЛ»).

В рассуждении о судьбе России: Российской империи, СССР и его наследнице, стране с новой геометрией – Российской Федерации, я бы также использовал образную, аналоговую симуляцию. Представим участь, скажем, Британской империи, если б метрополия находилась не на отделенном морями-океанами острове, а где-нибудь посреди Африканского либо Азиатского континента. Связи и переплетения метрополии и зависимых пространств стали бы кратно теснее. А деколонизация, сопровождаемая постколониальным синдромом и социальной революцией, грозила бы не только изгнанием колониальных администраций и разрывом кровных связей, но перерождением самой метрополии и возможным замещением ее новой исторической общностью... В этом существенное различие рисков континентальных и морских империй, их судьбы в ХХ веке.

Российская континентальная империя не делилась четко на процветающую метрополию и отсталые, развиваемые, эксплуатируемые колонии. Это было пестрое сообщество взаимопроникающих культур, в котором европейские территории сосуществовали с азиатскими пространствами, постепенно осваиваемыми метрополией и отчасти перетекавшими в нее. Революция 1917 года стала синтетической деконструкцией status quo, объединив городскую революцию, крестьянско-солдатское восстание с национальными, антиколониальными движениями и футуристическим порывом людей, жаждавших воплощения утопий, сопровождая их утверждение разрушением всего, что определялось ими как косное, отжившее, ретроградное. Однако под жернова утопии попадали прежде всего люди, обладавшие собственным суверенитетом, те, кого в обиходе мы характеризуем как личности.

Но что такое формирующееся сейчас на планете сложное, комплексное общество? Это новая интернациональная популяция и ее социентальность: сумма процессов и отношений сложноорганизованных индивидов, обладающих развитым интеллектом, культурным капиталом и мотивирующим моральным императивом, владеющих разнообразными, подчас уникальными искусствами. Социокультурная же и антропологическая катастрофа России, продуцирующая дефицит национальной элиты и активного гражданского слоя, оказывается фундаментальным препятствием при освоении протееобразных миров: устремленности в глубины и расколы эволюционной битвы за будущее.

Не став «евразийским трамплином» нового века, Россия-РФ и сегодня не является также ни гомогенным политическим пространством, ни федеральной конструкцией, уверенно сплоченной «вертикалью власти» и прочими атрибутами гранитной монолитности. Дело не только в регионализме или национально-этническом сепаратизме. Северный Кавказ, Поволжье, Дальний Восток, Калининградская область, Якутия, Тыва – все это разные ситуации, суммарно представляющие одну большую проблему поиска актуальной идентичности: удержания и оптимизации либо обширной реконструкции квазиимперского организма, называемого сегодня Российская Федерация.

РФ тоже постепенно становится «миром корпораций и сообществ»: этнических, региональных, промышленных, административно-ведомственных кланов, реализуя свой, весьма специфический, кадровый трансферт… Но знаки и символы российского корпоративизма подобны перевернутому флагу: они опровергают ту личностно-ориентированную социальность развития, о которой шла речь. Проектирование и созидание будущего – задача достаточно сложная, если не сказать филигранная, требующая высокого интеллекта, особых компетенций, профессионального мастерства. И тут мы возвращаемся к оценочным суждениям, высказанным ранее.