Диссиденты от эволюции

Памятник Любищеву в Тольятти. Фото с сайта www.wikipedia.org

В 1888 году Петр Алексеевич Кропоткин в книге «Взаимная помощь как фактор эволюции» выступил с альтернативной концепцией о взаимопомощи в животном мире – в противовес дарвиновской «борьбе за существование».

Кропоткин против «бульдога Дарвина»

Впрочем, уязвила душу Кропоткина, непримиримого борца с насилием (еще в юности, проходя службу в сибирском полку и насмотревшись на политических узников, князь Кропоткин принял анархистские убеждения и с тех пор боролся с царским произволом), даже не теория Дарвина, а некоторые выводы из нее, сделанные Томасом Гексли, «бульдогом Дарвина», как его называли за мастерство и упорство в спорах. Согласно Гексли, природа – это арена, на которой происходит вечная и жестокая борьба между эгоистическими существами.

Как позже написал Николай Заболоцкий, сам не чуждый естествознанию, «я не ищу гармонии в природе,/ разумной соразмерности начал/ ни в недрах скал, ни в ясном небосводе/ я до сих пор, увы, не различал». И добавил:

Лодейников прислушался. 

Над садом

Шел смутный шорох 

тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей.

Жук ел траву, жука 

клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей 

головы,

И страхом перекошенные 

лица

Ночных существ смотрели 

из травы.

(«Лодейников», 1932)

Кропоткин возражал Гексли: жизнь вовсе не кровавое побоище («война всех против всех» по крылатому выражению Томаса Гоббса). Наряду с конкуренцией в животном мире присутствует сотрудничество: «Если прибегнуть к косвенной проверке и поинтересоваться у природы, кто же более приспособлен к жизни, …мы тотчас увидим: животные, имеющие привычку взаимной помощи, оказываются, без всякого сомнения, наиболее приспособленными».

Конечно, апеллируя к муравьям и пчелам, Кропоткин думал прежде всего о взаимовыручке в человеческом сообществе. Он не мог забыть, как друзья устроили ему побег из царской тюрьмы, рискуя при этом собственными жизнями. Перед Кропоткиным стоял идеал: «Одно из самых вдохновляющих зрелищ представляет русская деревенская община во время такого покоса, когда мужчины соперничают друг с другом в широте размаха косы и быстроте косьбы, а женщины ворошат скошенную траву и собирают ее в копны. Мы видим здесь, чем мог бы быть и чем должен быть людской труд».

Моральный аспект Любищева

Кропоткин, конечно, заблуждался, проецируя человеческое сотрудничество на животный мир. Но это было заблуждение благородного ума! Тот же Николай Заболоцкий в поэме «Школа жуков» пошел еще дальше: «Сто наблюдателей жизни животных/ Согласились отдать свой мозг/ И переложить его в черепные коробки ослов,/ Чтобы сияло животных разумное царство».

Но этим далеко ведущим мечтаниям Заболоцкого говорит «стоп» другой диссидент от эволюции, энтомолог и систематик Александр Александрович Любищев. И опять же, Любищев возражал не столько против основ дарвинизма, естественного отбора (его он признавал, хоть и с оговорками: «Искусственный отбор, конечно, отрицать нет возможности, и нет никаких оснований отрицать, что в некоторых частных случаях и в природе формообразование идет под руководством аналогичного принципа»), сколько против некоторых опрометчивых следствий. Например, евгеники – программы искусственного отбора для выведения «совершенного человека».

И здесь, так же как и в случае с князем Кропоткиным, моральный аспект не позволял ученому следовать в общем русле, вроде вполне строго научном, но безразличном к этике. Такое несогласие толкало Любищева из магистрального в маргинальное – он искал зерна истины в, казалось бы, давно отработанной породе – ламаркизме, номогенезе, той же кропоткинской взаимопомощи.

Искал и, как ни покажется странным, находил. Более того, он, несомненно, обогатил науку этим поиском. Некоторые присущие Любищеву полемические заострения были потом сглажены последователями, многие противоречия снялись, но гипотезы Любищева сделали главное: не дали окаменеть руслу дарвинизма. Из любой хорошей теории можно сделать удушающую схему. Вспомним «единственно верное павловское учение» и «передовую мичуринскую биологию» в СССР 1930-х годов.

Цена близорукости «верных последователей Павлова» оказалась чудовищной: помимо страданий и физической гибели их оппонентов, эта цена сказалась на падении урожайности с достигнутых Николаем Вавиловым и его коллегами к 1930 году 10–11 ц с гектара до дореволюционных 7–8 ц.

Александр Любищев искал зерна истины в, казалось бы, давно отработанной породе – ламаркизме, номогенезе, той же кропоткинской взаимопомощи. Фото 1960-х годов

И это к 1953 году, при 25 ц к тому же времени у приверженцев буржуазного «вейсманизма–морганизма». Любищев писал об этом Хрущеву, вступив в очень опасную борьбу с Лысенко и его клевретами. Переписка эта производит очень сильное впечатление – убежденностью и стоящим за ней мужеством:

«Дело по ликвидации лысенковского режима... затормозилось... Естественно, и задача критики расширилась и осложнилась... Я мог посвящать этой работе только урывки времени от педагогической деятельности. Хоть стиль ее резок, но написана она не желчью личных обид, а кровью старого, но еще не остывшего сердца, не могущего выносить те несчастья и позор, которые принесли и продолжают приносить Лысенко, его приспешники и подпевалы моей родине и моей науке» (из письма Н.С. Хрущеву от 23.04.1955).

Биогенный ультрафиолет Гурвича

Но сейчас все-таки не об этом. А о том, что при всей установке науки на объективность, убеждения ученых часто диктуются вопросами этических предпочтений или даже вкуса – что считается совершенно допустимым, например, в искусстве, но не так очевидно в науке. Этическое начало, перенос на живой, а то и на неживой мир (вспомним живой космос Циолковского), присущее «мыслящему тростнику» ощущение справедливости или гармонии порой оказывается продуктивным.

Это целиком относится к Любищеву. А вот учитель Любищева по Таврическому университету в 1920-х Александр Гаврилович Гурвич стал заложником не этической, а скорее универсалистской установки, занимаясь динамикой развития зародышевой группы клеток.

Вначале Гурвич говорил о «силовой поверхности», к которой стремятся делящиеся клетки. Однако потом, будучи неудовлетворенным вылезающей из этой концепции телеологией (клетки заранее «знают», куда расти), сформулировал в 1922 году принцип, напоминающий принцип Гюйгенса в волновой физике: «Окончательная конфигурация зачатка рассматривается... как эквипотенциальная поверхность поля, исходящего от точечных источников». Ценность этой работы Гурвича, говоря его же словами, в оформлении «силовой поверхности» развития эмбриологии – именно после Гурвича биологи стали изучать различия в развитии однородных элементов в зависимости от их расположения в пространстве и относительно друг друга.

Сейчас это довольно стройная теория, тогда же были лишь первые прозрения. Но, вступив на поле волновых аналогий Гюйгенса, Гурвич сделал и следующий шаг, предположив, что сигнал к делению клеток может быть электромагнитной волной, испускаемой при делении клеток.

В 1923 году в Крыму Гурвич поставил ряд экспериментов на луке, из которых сделал вывод, что деление клеток на срезе ткани происходит по-разному в облученной и необлученной ультрафиолетом зонах. В 1925-м уже в Москве Гурвич заявляет, что обнаружил «митогенетические лучи» у дробящихся яиц морских ежей и амфибий.

Концепция Гурвича усложнялась все 1930-е и 1940-е годы – чтобы в конце концов остаться лишь в истории науки – как некогда «мягкие шестеренки» Максвелла или теория мирового эфира. Даже Любищев, всегда с пиететом отзывавшийся о Гурвиче, свое отношение к биогенному ультрафиолету обозначил как «сочувствие без понимания».

«Машины для выживания» Докинза

Но вернемся к Любищеву. Будучи серьезно озабочен опасностью евгеники, он писал: «Пока что единственным реальным путем для того, чтобы избежать скатывания в евгенику и т.д. вплоть до расовой теории, является отрицание одного из основных положений Дарвина, именно в примате внутривидовой борьбы за существование естественный отбор остается, но роль его в прогрессе организмов требует пересмотра». Любищев апеллирует к Кропоткину, вновь заявляя: не только борьба, но и взаимопомощь являются факторами прогресса. Но все-таки это лишь благородная декларация, со времен Кропоткина прошла сотня лет, биология не стояла на месте.

В середине 1960-х Джордж Уильямс заявил: «Как правило, если современный биолог видит, как одно животное делает нечто в интересах другого животного, он полагает, что первым либо манипулирует второй, либо руководит скрытый эгоизм». Его соавтор Уильям Гамильтон тогда же осознал, «что геном... сродни полю боя, на котором индивидуалисты и фракции сражаются за власть».

Современный английский биолог-эволюционист Ричард Докинз, принявший и развивший концепцию Уильямса и Гамильтона об «эгоистичном гене», пишет: «Мы всего лишь машины для выживания: самоходные транспортные средства, слепо запрограммированные на сохранение эгоистичных молекул, известных как гены. Это истина, которая все еще продолжает изумлять меня. Несмотря на то что она известна мне уже не один год, я никак не могу к ней привыкнуть».

Не смог привыкнуть к этой мысли и Любищев. Постулируя, что у человека возможна эволюция без естественного отбора, он лишь задавался вопросом, была ли «до человека она принципиально возможна».

«Человек ни де-факто, ни де-юре не может считаться равноправным с другими органическими существами», – писал Любищев. И для защиты этого тезиса делал сильные заявления: «Дарвинизм подготовил почву для будущей количественной биологии (частично уже осуществленной в современной генетике), но впал тоже в чрезвычайно грубые ошибки, над которыми наши потомки будут так же справедливо смеяться, как современники смеются над гороскопами».

Говоря о грубых ошибках, Любищев имеет в виду все ту же борьбу за существование, сводимую к эгоизму. Современный биолог и популяризатор науки Мэтт Ридли пишет: «Сознательно либо опосредованно все мы верим в стремление к всеобщему благу. Мы превозносим бескорыстие и осуждаем эгоизм. Кропоткин все перепутал. Фундаментальная добродетельность человека доказывается не наличием параллелей в царстве животных, а как раз отсутствием таковых». Здесь Ридли вторит Любищеву. И даже Джордж Уильямс, один из отцов идеи «эгоистичного гена», спрашивает: «Как максимизация эгоизма могла дать организм, способный пропагандировать (а периодически и практиковать) милосердие по отношению к незнакомым людям и даже животным?»

Или, как сказано у того же Николая Заболоцкого:

Сто безголовых героев

Будут стоять перед миром...

Каменные шляпы

Сняли они со своих черепов,

Как бы приветствуя будущее!

... 

Так, путешествуя

Из одного тела в другое,

вырастает 

таинственный разум...

Нижний Новгород