Циолковский стал думать о всеобщем воскрешении как практик

К.Э. Циолковский в своей лаборатории. Иллюстрация из сборника «Наука и жизнь». М., 1949

Собор Александра Невского, спроектированный в 1831 году ссыльным архитектором Александром Витбергом в провинциальной Вятке, напоминает космолет из кинофантастики 1960-х. Центральный цилиндр увенчан заостренной полусферой, четыре граненых выступа по бокам со своими куполами-обтекателями – словно разгонные блоки. По нижнему ярусу – арки-сопла в ступенчатых раструбах. И даже арочный поясок между главным цилиндром храма и ребристым барабаном выглядит как ажурная круговая ферма – такими обычно соединяют ступени космических ракет.

Собор был устремлен ввысь, да и стоял он на самой макушке откоса, над рекой Вяткой и над всей вятской округой. На метафизической границе, где космос, понимаемый как порядок, сталкивается с хаосом завятских болот и ручьев. Здесь же, в городе Вятке, спустя полсотни лет после начала грандиозного соборного строительства (продлившегося, кстати, четверть века), начал рисовать свои аппараты Константин Циолковский.

Близкий к масонам строитель Витберг, разрабатывая архитектурные проекты как ментальные конструкции, делил их на смысловые слои – так конструктор-ракетчик делит свою постройку на слои силовые. Там, где у ракетчика первая ступень, у Витберга – телесность, где вторая ступень – духовность, где третья – дух.

Вот как описывает Александр Витберг свой первый проект, принесший ему и славу, и горечь, – проект храма Христа Спасителя на Воробьевых горах. По мысли автора это должен стать «храм тела, храм души и храм духа – но так как человек, пребывая тройственным, составляет одно, так и храм при всей тройственности должен быть един».

Витберг проектирует храм трехчастным: подземный куб, наземный (в плане – за счет портиков) крест и верхний цилиндр. «К нижнему телесному храму, – добавляет Витберг, – почел я приличным примкнуть воспоминание о жертвах 1812 года… то есть богатую катакомбу, которая бы передала потомству память всех убиенных за Отечество воинов». Здесь уже намечена пунктиром идея Николая Федорова о воскрешении предков – есть общее место и есть общая память, Витбергом заложен краеугольный камень замысла в «общее дело».

Но вот с камнем, не символическим, а реальным, случилась незадача. По замыслу строителей требовалось запрудить Москву-реку, чтобы поднять уровень воды и провести по фарватеру баржи с известняком, добытым на берегах притоков Москвы-реки, – и чуть ли не соединить для этого ее с верховьями Волги. Достойный замысел для члена петербургской ложи «вольных каменщиков» – но, увы, замысел чрезмерный – баржи сели на дно у села Васильевского, камень доставлен не был. Дальше все пошло еще хуже.

В итоге строительство прекратили, Витберга незаслуженно обвинили в растрате и надолго сослали в Вятку, конфисковав имущество и запретив государственную службу. «Если бы страдание за правду, – писал Витберг, – не заключало в себе некоторого внутреннего утешения и отрады, то, угнетенный долговременными преследованиями врагов своих, страдалец не вынес бы испытания, превышающего все естественные силы».

Заказ на строительство московского собора передали Константину Тону. Тот и возвел храм в другом месте и, увы, сильно уступающий витберговскому во всех отношениях. Правда, – и это уже другая история, – рядом с тоновским собором на Воздвиженке стал обитать в библиотечных подвалах – словно пустынник в катакомбе подле церкви – уже упомянутый Николай Федоров, «московский Сократ», апостол «философии общего дела».

В Румянцевскую библиотеку, к Федорову, приходил юноша Циолковский, глуховатый (после перенесенной в детстве скарлатины) и дичившийся людей – по его собственному позднему признанию. В Федорове он нашел поддержку и участие, хотя о «философии общего дела» они не говорили, Циолковский узнал об этой идее позже. И вот тогда федоровский проект «воскрешения отцов» произвел сильнейшее впечатление на вятского юношу, во многом определив его судьбу.

Собор Александра Невского в провинциальной Вятке напоминает космолет из кинофантастики 1960-х.

И если Федоров размышлял о будущем как моралист и визионер, то Циолковский стал думать о всеобщем воскрешении как практик и конструктор. Ведь где-то надо расселить воскрешенное человечество – где, как не в космосе? И как туда добросить их тела – не иначе как ракетами. Федоров дал образ, Циолковский взялся за техническое обоснование.

Но это чуть позже, уже в Москве и в Калуге. А в Вятке молодой школьный учитель изготавливает астролябию и измеряет с ее помощью дистанцию до городской пожарной каланчи. Кстати, с этой каланчи сделана одна из лучших фотографий витберговского собора, где храм в центре круговой ограды – совсем как межпланетный корабль на космодроме.

В Вятке отрок Циолковский пробует запустить наполненный водородом бумажный аэростат – опыт заканчивается пожаром, что не смущает изобретателя, тот переходит к крылатым моделям тяжелее воздуха и к ракетам. Впрочем, аэростатами и особенно цельнометаллическим дирижаблем он занимался до последних дней жизни. Сигарообразные гофрированные корпуса прототипов и реплик сейчас украшают музейные экспозиции в Калуге, Боровске и Вятке.

Дирижабль Циолковского вызывал симпатию современников – в отличие от некоторых других его идей и соображений. Так авторитетный зоолог Анатолий Богданов назвал рукопись Циолковского «Механика подобно изменяемого организма» сумасшествием. Все-таки мэтр ошибался. Это не сумасшествие, это провидение. И удивительная чуткость к сигналам того мира, который его младший коллега Вернадский назовет позже «ноосферой».

Это и позволило Циолковскому стать космическим пророком, о чем с пиететом писали последователи: Оберт, Глушко, Королев… Впрочем, многие современники-ученые отнеслись к путаным опусам провинциального школьного учителя с большой симпатией – в судьбе Циолковского приняли живое участие Менделеев, Столетов и Сеченов.

Но неудачи преследовали Циолковского – как и Витберга полстолетием раньше. В 1887 году его мастерскую в Боровске почти полностью уничтожил пожар, а через два года разлившаяся Протва довершила бедствие: пропали рукописи, расчеты, макеты, книги. К неприятностям от стихии добавились доносы сослуживцев по Боровскому училищу – слишком странен был для обывателей этот персонаж, сочинявший трактаты о межпланетных полетах.

В скобках замечу, что нам сейчас трудно представить, каким загадочным миром видился пилотируемый космос его предтечам. Скажем, фельдшер Герман Оберт, один из отцов космонавтики, младший современник и корреспондент Циолковского, в 1913 году вкалывал себе галлюциногены и плавал по ночам в глубоком бассейне, чтобы почувствовать невесомость и убедиться, что это ощущение не повредит рассудку.

Гораздо позже, в начале тридцатых, Циолковский станет консультантом на фильме «Космический рейс» – там он будет погружать космолетчиков перед стартом в заполненные жидкостью пеналы (привет Оберту!), чтобы уменьшить перегрузки. Ну а в Боровске и Калуге Циолковский запускал в центрифугу мышат и цыплят, чтобы понять, как будут влиять на организм перегрузки при космических стартах.

Собор был устремлен ввысь, да и стоял он на самой макушке откоса, над рекой Вяткой. Фото из архива автора

Мы-то понимаем, что все это начало большого пути, тот, словами лунного первопроходца Армстронга, «маленький шаг человека». Современники же Циолковского видели в его занятиях в лучшем случае чудачество. Циолковский приладил к саням парус и катался по замерзшей Протве – «…По реке ездили крестьяне. Лошади пугались мчащегося паруса, проезжие ругались матерным гласом. Но по глухоте я долго об этом не догадывался».

Впрочем, глухота не мешала Циолковскому слушать музыку небесных сфер. В 1894 году он публикует «Грезы о земле и небе», где вводит героя, по сути альтер-эго: «У меня был чудак-знакомый, ненавидевший земную тяжесть как что-то живое… как личного и злейшего врага». Далее Циолковский цитирует этого персонажа: «То ли дело – среда, свободная от тяжести! Жилища можно строить везде, на всякой высоте… кроме того, они могут служить и воздушными кораблями… Скорость таких кораблей при заостренной их форме достигает поразительной величины. Вечно путешествуя, они доставляют своим хозяевам все блага и сокровища земного шара».

Дальше – больше: протеже автора оказывается на астероиде, где знакомится с инопланетными путешественниками, существами без тела, абсолютно свободными и питающимися энергией тяготения, которые, как написал анонимный рецензент на книгу, «соглашаются составлять из себя круги и треугольники, управляют планетой, как экипажем, приближая ее произвольно к солнцу».

Вот она, мечта Циолковского – чистый и свободный разум. Позже он разовьет эту мысль в описании лучистого человечества будущего. И фактически сформулирует программу, оттолкнувшись от масона Витберга и его космического собора, от визионера Федорова и «философии общего дела». Программу вселенского старта человечества, первыми этапами которой стали запуски «Востоков» и «Аполлонов», луноходы и марсоходы, орбитальные станции и космический зонд, лишь совсем недавно покинувший Солнечную систему…

Нижний Новгород