Андрей Ваганов
Мемориальная телефонная карточка, посвященная Н.К. Кольцову. Россия, 2009.
В нынешнем выпуске «Бумажного носителя» подобралась литература о русских ученых. Физик, химик, биолог… Дневник, воспоминания, научная биография… Все трое начинали в конце века XIX, и годы их смерти – 1940, 1944, 1951 – как будто отметили финишное десятилетие первой половины века ХХ. Жизни прожиты такие, что романисты отдыхают.
ОСЕНЬ АКАДЕМИКА
Вавилов С.И., Дневники, 1909–1951: в 2 кн. / сост.
В.В. Вавилова; ред. – сост. Ю.И. Кривоносов; отв. ред. В.М. Орел.
– М.: Наука, 2012. (Научное наследство; Т. 35: в 2 кн.).
Кн. 2; 1920, 1935–1951. – 2012. – 605 с. Тираж 500 экз.
Дневники Сергея Ивановича Вавилова (1891–1951), физика-оптика, президента Академии наук СССР (1945–1951), организатора и историка науки, хранились в семейном архиве. Никогда не предназначались для печати, да и не могли еще лет 30 назад быть опубликованными. Слишком другая история, слишком другие портреты известных людей, с которыми сталкивала жизнь Вавилова, в этих записях. Только в конце прошлого века по решению сына С.И. Вавилова – Виктора Сергеевича, его супруга Валерия Васильевна Вавилова начала подготовку к изданию этих дневников. Эту работу активно и профессионально поддержал Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН.
Пожалуй, это лучшая книга на русском языке в жанре научной автобиографии. Добавьте к этому высококлассную академическую подготовку издания (совсем уж чудо для современных книг – вклеенный листочек с замеченной опечаткой, вернее, с уточнением). Выверенный, вычитанный, «вылизанный» до звездочки в примечании текст. Работа составителя и редактора – колоссальная. И это впечатляет.
Но еще больше впечатляет смысл текста. Думается, не случайно составители начали именно со 2-го тома, охватывающего 1920-й и 1935–1951 годы. (1-й том, дневниковые записи до 1920 года, сейчас готовится к печати.) Если попытаться в двух словах передать впечатление от книги, то это – мизантропия и тоска естествоиспытателя в высокой степени концентрации. Сюда идеально подходят строчки Иосифа Бродского: «Мы, оглядываясь, видим лишь руины». Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».
И это никак не сочетается с официальным образом С.И. Вавилова. Даже с его каноническими фотопортретами: спокойный взгляд слегка утомленного мудреца; «купеческий» пробор надвое; забавные чарличаплиновские усики над верхней губой… И вдруг – неимоверной плотности эмоциональный посыл.
Сергей Иванович умер по собственному желанию, накликал, приговорил сам себя, сам себе внушил, что мертвым быть лучше: «…Скорее хочется в могилу, на вечный покой». И так – постоянно, начиная примерно с 1940 года. Именно в 1940-м арестован любимый брат – академик Николай Иванович Вавилов.
В 1935 году (С.И. – 44 года) – в командировке в Европе по оптическим делам и в связи с подготовкой 7-томного собрания сочинений Исаака Ньютона в СССР (так и не было осуществлено). Вот некоторые записи.
Про столицу Франции: «Париж совершенно некрасив. Все эти Palais, начиная с Лувра, огромны, роскошны, но ужасно не талантливы. Куда же в архитектурном отношении Парижу до Ленинграда! Но в этой некрасоте – естественность и страшная ловкость. Завидно!»
Про Рим: «Думаю, что здесь легче умирать, чем где-либо, непрерывная вековая линия так ясна».
Про Брюгге: «Здесь можно красиво умереть».
В 48 лет запишет: «Хотелось бы прожить последние годы медленно и мудро».
 | |||
| Академик Сергей Иванович Вавилов. | Фото предоставлено Институтом истории естествознания | и техники им. С.И. Вавилова РАН |
Особая «статья» – академический быт во время войны в Казани, Йошкар-Оле, Свердловске, куда были эвакуированы академические институты физического и естественно-научного профиля. В Казани же и Свердловске – президиум и президент АН СССР… Такой войну мы еще не знали (нам никто про нее так не рассказывал): «…безысходная трагедия живого вещества». Непередаваемо щемящее чувство. И все-таки С.И. удается его выразить. Наверное, потому, что специально к этому не стремится. «Состояние уставшей статуи» – типичная запись того времени.
Все записи – «Вернулся из Казани» (в Йошкар-Олу, куда был эвакуирован из Ленинграда Государственный оптический институт, в котором директорствовал С.И.); «Собираюсь в Казань, как на танковую битву». Никогда: «Приехал в Казань». По-видимому, академическая обстановка в Казани не располагала к утонченной рефлексии: «Ни одного «философа», все одни зверьки, интриганы, готовые на что угодно из-за подачек, супов с гусем или премий…»
Не щадит никого. Вот о Максиме Горьком, например: «…вековечное толчение воды в ступе». О певце Иване Козловском: «…самый моветонный тенор». О философии вообще: «Одна эстетика…»
К своим коллегам-ученым – еще более жесткое отношение. Об академике Отто Шмидте: «Борода» – самый чувствительный и безинерционный флюгер и термометр…» Об академике Абраме Иоффе: «…старая лиса», «Христосик» – Иоффе». Об академике Петре Капице: «Странная mixtum compositum. С одной стороны, несомненно остроумный конструктор-физик, оригинально и здорово до конца решающий самые трудные вещи, а с другой – аморальность, бестактность, глупость и наивность. Противоречия-то тут нет, но все же сочетание маловероятное». Не щадит, впрочем, и себя: «Оцениваю себя в науке. Совсем мало и слабо. <…> убеждаюсь в собственной бездарности». (Это пишет человек, который не дожил буквально семь лет до своей заслуженной Нобелевской премии).
«Густота» мизантропии зашкаливает: «…соединение меди и всякой дряни в радиоприемник…». Метеорология и медицина, по Вавилову, – «цыганские науки… Там, где статистика, такие псевдонауки возможны». Про своего любимого героя – наравне с Ньютоном – Леонардо да Винчи: «…осуществленная связь искусства и науки, погубившая то и другое». Такое, кстати, мог сказать (и подметить) только ученый-физик, оптик даже. Недаром, по мнению С.И., естествознание следует рассматривать как «приобретенную способность владеть «космической» системой координат». Наука – биологическое приспособление наряду с глазами, ушами и прочим.
И при этом абсолютно точно отмеченное качественное изменение состояния мировой науки после Второй мировой войны: «В теперешнем состоянии наука совсем не то, что искусство и футбол. Ее роль такая же, как армии. Жутко». 16 декабря 1945 года – характерная запись: «Дома выжимаю из себя статью для агитационной брошюры о науке. Подумать и стать собою некогда. Боюсь каждого звонка, визитера, гостя. Из субъекта стал объектом». Учтите, это пишет человек, который вот уже пять месяцев как президент Академии наук СССР.
Что остается? Память, архивы, книги – «тонкая нить ничтожной вероятности людей сделаться богами. <…> Вот это попадание в архив и есть псевдобессмертие». И как итог – «испарение памяти»…
Больше всего меня почему-то поразила одна строчка из дневников С.И. Вавилова. Дата – воскресенье, 9 сентября 1945 года: «Осень. Холодно. Грибы. Читал Лукреция – тоже страшно холодно – это 2000 лет тому назад. Застарелая болезнь».
НAPPY, НAPPY, НAPPY
Раменский Е.В. «Николай Кольцов: Биолог, обогнавший время»
– М.: Наука, 2012. – 388 с.
(Серия «Научно-популярная
литература»). Тираж 400 экз.
Пример классической научной биографии. Одно перечисление – на страницу – людей и организаций, которые помогали автору в сборе материала, дорогого стоит. И, что важно, многие из них непосредственно работали с героем книги, Николаем Константиновичем Кольцовым (1872–1940), общались с ним в быту.
И все-таки начну с того, чего не хватает в этой книге. Не хватает сводки основных биографических дат жизни – элемент почти традиционный и обязательный для такого рода литературы. Не помешал бы и библиографический список избранных трудов Кольцова.
Есть претензии и к автору. Раменский пишет: «В нашей стране во главе проекта («Геном человека») стоял «научный внук» Кольцова, академик Л.Л. Киселев». В действительности, инициатором и первым руководителем отечественной части этого международного проекта был академик Александр Александрович Баев. Лев Львович Киселев подхватил руководство уже после смерти Баева.
В начале чтения этой книги первая мысль, которая приходит в голову: не слишком ли пафосно? Но нет, материал убеждает в обратном: действительно, мы, кажется, «проспали» выдающегося ученого: «…к концу первой трети XX в. Николаем Константиновичем Кольцовым была создана собственная версия теоретической биологии… Клетка, онтогенез и эволюция были объяснены с единой точки зрения. В итоге теоретическая биология, по Кольцову, смыкалась с теоретическим естествознанием». Это именно Николай Кольцов впервые в мировой науке выдвинул предположение о существовании молекулы наследственности и матричной репродукции. Точное число хромосом установлено тоже им.
Как будто в доказательство генетической теории – генеалогия самого Кольцова. Константин Сергеевич Алексеев (Станиславский) – троюродный брат Николая Кольцова. Родней ученому приходился и выдающийся шахматный гений Александр Алехин. Да и сам Кольцов научился читать, когда ему не было еще и четырех лет.
Автор книги Евгений Раменский и не пытается скрывать своего восхищения героем: «Ученый установил основные закономерности изменения форм клеток. Он обнаружил наличие твердого скелета, способного видоизменяться при взаимодействии с жидкими компонентами цитоплазмы… Но сегодня упоминания имени Кольцова в связи с цитоскелетом вы почти не встретите. Наши национальная «скромность» и забывчивость необъяснимы!»
Но, может быть, дело не в «национальной забывчивости», а в том, что это знание – наличие клеточного цитоскелета – превратилось уже в общепринятую истину. Как показал французский социолог Бруно Латур в своей недавно вышедшей на русском языке книге «Наука в действии» – это нормальная и едва ли не самая обычная судьба научного знания: «Если она (ссылка на первоисточник – ред.) стала фактом, то она уже включена в такое количество других текстов, что вскоре исчезнет необходимость вообще писать ее в тексте, а то даже и приводить ссылку на столь известную работу... Кому придет в голову, указывая формулу воды Н2О, ссылаться на статью Лавуазье?»
Николай Кольцов – пожалуй, пример классического естествоиспытателя, биолога в аналитически чистом виде. «Становлюсь раздражительнее, неустойчивее: неужели же это любовный удар так повлиял? Или тут половая неудовлетворенность замешана? Иного объяснения не вижу», – запишет в дневнике 22-летний Кольцов. Биолог, он и есть биолог. Не случайно Евгений Раменский подчеркивает: «Наблюдатель из ХХ в. Николай Бердяев заметит, что русские обожествили естественные науки».
Как и любой афоризм, бердяевский тоже не охватывает всего явления целиком. Кольцов цитирует в одной из своих дневниковых записей слова Льва Толстого из его статьи «О назначении науки и искусства», о ботанике (и о науке вообще): «Ботаники нашли клеточку, и в клеточках-то протоплазму, и в протоплазме еще что-то, и в той штучке еще что-то. Занятия эти, очевидно, долго не кончатся, потому что им, очевидно, и конца быть не может, и потому ученым некогда заняться тем, что нужно людям».
Однако в 1927 году на V Международном генетическом конгрессе Россию представляли… 64 человека! Золотой век генетики и евгеники! А еще, немного раньше, покровитель работ Кольцова и его друг, нарком здравоохранения Николай Семашко рассуждает о генетических отличиях меньшевиков и большевиков.
Личной жизни Кольцова отдано в книге всего несколько страниц (правда, очень богатых цитатами из дневников самого Кольцова). Все остальное содержание – подробный обзор научных работ НКК и его учеников: от Университета Шанявского до Института экспериментальной биологии, который создал и до 1938 года возглавлял Кольцов.
Подробные рассказы – отдельные главы – посвящены исследованиям учеников Николая Кольцова: С.С. Четверикову, Н.В. Тимофееву-Ресовскому, В.П. Эфраимсону, Феодосию Добржанскому, Иосифу Рапопорту (открывшему химический мутагенез), Борису Астаурову (впервые в мире клонировал в крупном масштабе животных – бабочек).
Глава «Генетика человека и евгеника» – лишнее доказательство того, что научные идеи, так же как техника и технологии, имеют свою собственную, не зависящую от воли человека логику развития. Человек зачастую служит лишь катализатором, триггером, запускающим процесс. С этой точки зрения несколько наивно обращение Кольцова к Сталину: «Я резко оборвал свои интересы в евгенике…»
И все-таки каким внутренне цельным должен быть человек, который запишет в своем дневнике: «Я ошибался в жизни два раза. Один раз по молодости лет и неопытности неверно определил одного паука. В другой раз такая же история вышла с еще одним представителем беспозвоночных. До 14 лет я верил в Бога, а потом понял, что Бога нет, и стал относиться к религиозным предрассудкам, как каждый грамотный биолог. Но могу ли я утверждать, что до 14 лет ошибался? Это моя жизнь, моя дорога, и я не стану отрекаться от самого себя».
Власть такой цельности не прощала, генофонд страны «корректировался» в соответствии с представлениями недоучек – руководителей партии и правительства. (Если угодно – «негативная» евгеника.)
6 августа 1940 года был арестован академик Николай Иванович Вавилов. Кольцов находится под следствием по «делу» Н.И. Вавилова. В ноябре 1940-го Николай Константинович Кольцов приезжает вместе с супругой, Марией Полиевктовной, на научную конференцию в Ленинград. Останавливаются в гостинице «Европейская». Кольцов готовит речь «Морфология и химия» для юбилейного заседания Московского общества испытателей природы. 27 ноября после ужина в ресторане «Европейской» ему стало плохо; 2 декабря он скончался в ленинградской больнице. Сразу же после этого покончила с собой и его жена – отравилась заранее приготовленным ядом. Ее предсмертная записка: «Сейчас кончилась большая, красивая, цельная жизнь. Во время болезни как-то ночью он мне сказал: «Как я желал, чтобы все проснулись, чтобы все проснулись». Еще в день припадка он много работал в библиотеке и был счастлив. Мы говорили с ним, что мы «happy, happy, happy».
В Москву, на прощание и похороны, были отправлены два гроба.
ДОЛЖЕН УПОМЯНУТЬ…
Е.И. Орлов. Моя жизнь/ Составление, предисловие, послесловие А.В. Бялко.
– М.: Книгарь, 2011. – 208 с. Тираж 1000 экз.
«Студенты Менделеевки конца 30-х годов вспоминали, что на лекции Орлов приходил с небольшим портфельчиком. В нем, смеялись они, не было ничего, кроме бутылки. Причем пустой. На пути домой, в Харитоньевский переулок, Егор Иванович заходил в гастроном на Большом Козловском, подходил к винно-водочному отделу, молча ставил на прилавок пустую бутылку и взамен получал полную. На вопросы знакомых, пораженных таким «коммунизмом», говорил: «Все уплочено». Вечером на столик рядом с вольтеровским креслом ставилась рюмочка, рядом блюдо черных сухариков, он читал, размышлял, хрустел сухариками, а утром снова клал порожнюю емкость в портфель».
Этот такой домашний эпизод приводит во вступлении составитель книги Алексей Владимирович Бялко. Правнук замечательного русского химика, профессора Егора Ивановича Орлова (1865–1944), Бялко подготовил неординарное издание. Книга читается как готовый сценарий. Только это не сценарий, а самая что ни на есть реальная человеческая жизнь.
Жизнь, уместившаяся в четырех, не слишком объемных текстах, написанных самим Орловым: «Моя жизнь» (изложение до революции); «Curriculum vitae»; «Моя жизнь» (окончание); «Дневниковые записи»… Написано таким русским языком, как будто плотник-умелец ладно подгоняет бревна, строя дом. Один из любимых речевых оборотов Орлова – «Должен упомянуть…» Всего – понемножку…
Ну откуда еще узнаешь, что в середине XIX века керосин называли «фотоген»… Или что нынешний, чуть ли не самый грязный в экологическом отношении город России Дзержинск в начале XX века был любимым дачным местом для нижегородцев – село Растяпино.
Ректором семинарии, где учился подросток Егор Орлов, был протоиерей Андрей Стеклов, а его женой – племянница Николая Добролюбова; сын же их, Владимир Стеклов, станет выдающимся русским математиком, будет избран в академики…
Будущий патриарх Сергий (1943 г) был товарищем Орлова по семинарии…
Орлов – шафер на свадьбе Владимира Галактионовича Короленко…
В том же Растяпине в одно из дачных лет Орлов знакомится с изобретателем радио Александром Поповым…
Магистерский (аспирантский по сути) экзамен по прикладной механике в Московском университете (1903/04) Егор Иванович Орлов сдавал основателю современной гидроаэродинамики Николаю Егоровичу Жуковскому…
И это я еще перечислил лишь мизерную часть тех узелков, из которых и сплелась жизнь Орлова. Но сам Орлов о личных переживаниях и бедах – а их хватало – лишь между прочим. Зато очень много и подробно – про науку. Орлов создал научные основы производства формальдегида (эпоха пластмасс, собственно говоря, и началась с этого). Егор Иванович спроектировал первый в России завод по производству формалина. Осуществил (1908) второй в истории химии (после получения метана в 1902 году П. Сабатье) каталитический синтез этилена на основе водорода и оксида углерода…
Упорства сыну крестьянина из Нижегородской губернии хватало. На четвертом курсе университета студент-химик решил сдать экзамен по анатомии. Начинает посещать анатомический зал. Да как посещать! С отстервенением, я бы сказал: «Мой студенческий сюртук пропитался трупным запахом…»
17 лет (1894–1910) Орлов преподавал химическую технологию в Костромском химико-техническом училище. Глухая провинция, скажете. Может, и провинция. Но вот летом 1900 года Министерство народного просвещения командирует его на Всемирную выставку в Париж. Орлов едет в столицу Франции с женой. «Пробыв в Париже около двух недель, мы решили еще пару недель пожить в Швейцарии. Вечером сели в поезд и уже утром были в Берне», – пишет преподаватель технического училища из Костромы.
Потом будет профессорство в Харьковском технологическом институте. Первую мировую и Гражданскую войну переживет на Украине (кстати, в 1915 году Орлов будет возглавлять Северную комиссию по заготовлению удушающих средств). Про революцию пишет так: «Эта зараза коллективизма – страшное зло России, и она привела ее к гибели... Finis. Все – республики: Украинская республика, Донская, Крымская, Сибирь и т.д. Разлезаемся по швам, самостийно». (Этому периоду как раз посвящен «Curriculum vitae».)
C 1932 года – профессор Московского химико-технологического института. Это уже из этих времен – сюжет с пустой бутылкой в профессорском портфеле. И абсолютно естественно-научное, если можно так сказать, ощущение приближающейся смерти. 23 октября 1943 года профессор Орлов запишет в дневнике: «Состояние моего здоровья таково: устаю, когда хожу из одной комнаты в другую; сильно ослабла деятельность сердца; думаю, что скоро – конец; одного хотелось дождаться – взятия нашими войсками Киева».
Дождется. Профессор Егор Иванович Орлов умер 14 октября 1944 года.
