Андрей Ваганов
Если не увидеть, то хотя бы представить бозон Хиггса! Сказка, да и только. Иллюстрация Элизы Вуд с сайта www.progressplanet.com
Завершился еще один нобелевский цикл. Вполне спокойный, но в меру с интригой. И все-таки результаты нобелевского естественного отбора своей нормальностью в нынешнем году интересны именно как подтверждение некоторых тенденций и в нобелевском процессе, и в современной науке вообще. Дальше я буду говорить только о лауреатах в области естественных наук. Напомню их имена в 2013 году.
В области физиологии и медицины самой престижной научной награды в мире удостоились трое ученых: два американца – Джеймс Ротман (1950 г.р., Йельский университет) и Рэнди Шекман (1948 г.р., Университет Калифорнии, Беркли); компанию им составил немец Томас Зюдов (1955 г.р.), который, впрочем, тоже трудится в США – в Стэнфордском университете. Официальная формулировка Нобелевского комитета звучит так: «За исследование механизмов, регулирующих везикулярный транспорт – главную транспортную систему в наших клетках». Если говорить коротко, трое лауреатов исследовали, с помощью каких сигналов молекулы внутри клетки доставляются в нужное место и в нужное время.
В области физики лауреатами стали два профессора – Франсуа Энглер (1932 г.р., Брюссельский свободный университет) и Питер Хиггс (1929 г.р., Университет Эдинбурга). Премия присуждена за «теоретическое предсказание механизма, который помогает нам понимать происхождение массы субатомарных частиц, существование которого было доказано обнаружением предсказанной элементарной частицы в Большом адронном коллайдере ЦЕРНа». В 1964 году Питер Хиггс теоретически предсказал существование частицы, названной потом в его честь – бозон Хиггса, которая наделяет массой все остальные элементарные частицы. То есть фактически частицы, которая и делает наш мир реальностью. Недаром другое название бозона Хиггса – «частица Бога». Независимо от Хиггса к таким же теоретическим выводам пришел и Франсуа Энглер.
Наконец, премии в области химии удостоились гражданин Австрии и США Мартин Карплус (1930 г.р., профессор Университета Страсбурга, Гарварда и Кембриджа), британский и израильский подданный Майкл Левитт (1947 г.р., Стэнфордский университет, США) и гражданин Израиля и США Арье Уоршел (1940 г.р., Университет Южной Калифорнии, Лос-Анджелес, США). Официальная формулировка Нобелевского комитета звучит так: «За создание многоуровневых моделей комплексных химических систем».
Карплус занимается химической динамикой, квантовой химией и ЯМР-спектроскопией сложных молекул, в том числе белков. Левитт как раз разработал первые программы, которые позволяли рассчитывать динамику таких сложных молекул, как белки и ДНК. Исследования Уоршела касаются моделирования ферментативных реакций. В частности, он опять-таки известен как специалист в изучении динамики белков во время биохимических процессов.
Что можно «вытащить» из этой официальной информации?
Во-первых, хотя бы то, что проблема различения премий в области физиологии, медицины и химии становится все больше эстетической, чем естественно-научной. Хотя, конечно, узкие специалисты с этим не согласятся. Мол, физиология клетки – это тоже физиология. Спор этот примерно того же уровня, что попытка различить, чем отличается химия высокомолекулярных соединений от нанотехнологий, и обе они – от ультрадисперсных, то есть очень-очень тонко измельченных материалов (за разработку способа получения последних еще в СССР успели вручить Сталинскую премию).
Второе. Теоретическая химия умерла. Молекулы практически любой степени сложности и химические реакции с участием этих молекул теперь конструируют «в лоб» прямым перебором, на компьютере. Самое удивительное, что этот метод работает, судя по тому, что результаты исследований нынешних химических нобелеатов с успехом используются при создании новых лекарств.
Третье. Наука перестала быть областью свободного творчества корпорации ученых, независимой от государства. Тот, кто не желает осознавать этот факт, просто выпадает из потока реальности и в лучшем случае может претендовать на открытия в области алхимии. За это, впрочем, Нобелевских премий не дают.
Четвертое. Несомненно, что «гвоздем» нобелевской программы в этом году стала номинация по физике. Мало кто понимает, что это такое – «бозон Хиггса» (Б.Х.), но все про него слышали.
Однако почему «бозон Хиггса», а не «бозон Энглера»? Ведь формально Энглер чуть-чуть, но опередил Хиггса с публикацией своих теоретических результатов. Вопрос не праздный. Процитирую автора «НГ-науки» Юлдуза Халиуллина, который отмечал в своей статье «Как вас теперь называть, бозон Хиггса?» («НГ-наука», 26.06.13): «В этой связи неудивительно, что в научных кругах США и Западной Европы заговорили о необходимости переименования названия бозона Хиггса. Приведу два наиболее ярких высказывания по этому поводу. Известный американский ученый, профессор Карл Хаген из Университета Рочестер в Нью-Йорке отметил: «Питер Хиггс постоянно упоминается почти как суперзвезда рок-музыки, в то время как все мы остальные, занимающиеся этой проблематикой, находимся в тени. Хотя вполне понятно, что Хиггс здесь является доминирующей фигурой, поэтому его имя ассоциируется с бозоном».
Профессор Империал-колледжа Лондонского университета, доктор Иордан Нэш высказался гораздо жестче: «Общепринято, что предполагаемые или открытые частицы получают соответствующие названия, но присвоение им одного из имен первооткрывателей сильно занижает заслуги других ученых, внесших соответствующий вклад в развитие этой теории».
Думаю, не в последнюю очередь дело в фонетике: «Хиггс» – короче, чем «Энглер». Словечко упругое, как теннисный мячик. В физике элементарных частиц, астрофизике и физике высоких энергий таких много: «спин», «кварк», «квант», «лептон», «нуклон», «Big Bang»… Мячик – налево, мячик – направо… В общем, «Хиггс», если можно так сказать, более медийно адаптированное, проще улавливается на слух. «Бозон Хиггса» – звучит почти как название научно-фантастического или детективного романа. В СССР, скажем, много таких было: «Человек-луч», «Альтаир», «Гриада», «Тайна «Соленоида»…
Сравните два синонима: «настольный теннис» и «пинг-понг». Вирулентность последнего термина, конечно, серьезно выше. Британский биолог-эволюционист Ричард Докинз в середине 1970-х годов для обозначения таких, особо «заразных», семиотических конструкций придумал очень популярный сейчас термин – мем (от англ. memory – память и gene – ген).
Кстати, порой такая фонетическая «упругость» может дать толчок к вполне физическим умозаключениям. На эту тему есть интересный исторический прецедент. Когда Эдварда Теллера, отца американской водородной бомбы, спросили, какой день он считает самым счастливым в своей жизни, он, не задумываясь, ответил: «День, в середине 1930-х, когда я играл с Гейзенбергом в пинг-понг. В этот момент я понял квантовую механику». То же самое с Хиггсом. Тем более что у этой истории – happy end. В июле 2012 года ученые из Европейского центра ядерных исследований (ЦЕРН, Женева, Швейцария) заявили, что им удалось экспериментально обнаружить бозон Хиггса в результате экспериментов на Большом адронном коллайдере. Но даже если бы существование Б.Х. не было подтверждено экспериментально, Нобелевскую премию Питеру Хиггсу стоило бы дать. Хотя бы в области литературы. Ведь столько для глобального пиара науки, как «придуманная» им полвека тому назад история про бозон, не поспособствовало ничто. Не случайно, кстати, Питер Хиггс – официальный консультант и представитель лондонского Музея науки. «В атомный век людей волнуют больше не вещи, но строение вещей», – написал примерно в то же время, когда Хиггс публиковал свои теоретические выкладки, другой будущий нобелевский лауреат, Иосиф Бродский. Интенция та же. Теория Хиггса описывает «строение вещей» на максимально представимом сегодня уровне фундаментальности. Итак, бозон Хиггса существует! «Но теперь говорят не «я верю», а «согласен», если следовать все тому же Бродскому. Наконец, в-пятых. Сам институт Нобелевских премий не случайно один из любимых (раскрученных) поводов поговорить о науке. За счет чего? В том числе за счет правильно подобранного соотношения открытости и тайны. Причем последний компонент всегда оттеняется: архивы нобелевских голосований и номинантов открываются только через 50 лет (чтобы гарантированно избежать претензий от обиженных или, наоборот, неоправданно обласканных нобелевскими благами ученых); протокол обсуждений Нобелевского комитета не ведется, голосование тайное, а бюллетени голосования уничтожаются. Никто вам никогда не расскажет, в каких активах размещен нобелевский капитал. Но то, что Нобелевская премия и коммерчески выгодное предприятие – понятно всем. Непонятно – за счет чего? Это интригует публику и поддерживает оптимальную температуру общественного интереса к премии, а следовательно, и к науке. И слава богу. Как говаривал древний римлянин Корнелий Тацит: Omne ignotum pro magnifico est – «Все неизвестное представляется величественным».
