ФИЛИЛОГИЗМАНИЯ,

Цель любого коллекционера – воссоздать Вселенную в миниатюре.
Фото ИТАР-ТАСС

Сразу после Второй мировой войны в некоторых странах Западной Европы в расписание предметов начальной школы была включена┘ филателия, то есть собирание знаков почтовой оплаты (почтовых марок). Филателия, как давно подметили, оказывает чисто терапевтический, антистрессовый эффект. Для детей, переживших войну, это было более чем актуально.

А вот совсем недавно попалось на глаза другое сообщение. Психологи установили, что если ваш муж – филателист, то вам крупно повезло: существо более подходящее для семейной жизни в психоэмоциональном плане трудно представить┘

Все это пришло на ум мне, когда я перелистывал очень любопытный справочник – «Научная элита. Кто есть кто в Российской академии наук» (М.: Гласность, 1993). Подготовленный почти двадцать лет назад не аппаратом Управления кадров РАН, а профессиональными журналистами, он включает и короткую (кратчайшую!) информацию об увлечениях нашей научной элиты. Ответили на вопрос о своих увлечениях не все, но многие. Ни в одном сугубо академическом справочнике такого не найдешь!

Я не поленился, посчитал – и оказалось, что филателия – самое распространенное увлечение среди действительных членов и членов-корреспондентов нашей академии. Этой страстью оказались заражены биологи, физхимики, зоологи, механики, геофизики, геохимики, чистые физики, геологи, океанологи, физиологи┘ Повторяю, это данные на 1993 год. Было бы любопытно сравнить их с современными. Но, думаю, филателисты опять бы вырвались вперед.

Коллекционированию как социальному, психологическому и даже физиологическому феномену посвящено вполне приличное количество серьезных исследований. Например, первая книга Питирима Сорокина, возможно, самого значительного социолога XX века, была посвящена теоретическим основам фалеристики: «Преступление и кара, подвиг и награда. Социологический этюд об основных формах общественного поведения и морали» (СПб., 1914). Фалеристика, напомню, это коллекционирование орденов, медалей, наградных знаков, значков.

И все-таки феномен собирательства, коллекционерства остается еще во многом загадочным. А уж тема ученые-коллекционеры и вообще – непаханое поле для науковедения и социальной истории науки. Хотя кое-какие попытки вступить на него уже сделаны. «Коллекционирование – это эмпирическое исследование, оторопевшее под очарованием собранного материала, а коллекционер – зачарованный странник околонаучного познания» – такое определение дает Александр Малинкин в своей книге «Коллекционер. Опыт исследования по социологии культуры» (М., 2011). Ну что ж, коллекционирование как околонаучное познание – это можно принять хотя бы в качестве первого приближения. Заметьте, не псевдо-, не квази-, не лженаучное, а именно – околонаучное.

Первое, что очевидно напрашивается, коллекционирование – это реинкарнация, эдакое видовоплощение такой важной составляющей научного познания, как систематизация. Систематики и систематизация – это становой хребет и научного сообщества, и науки. Великие систематики очень часто были и великими коллекционерами: Аристотель (собирал коллекцию растений), Ньютон (коллекционировал научные и химические приборы, оптику), Линней (о нем немного ниже), Ломоносов (библиофил, коллекционировал минералы), Дарвин (этот чего только не коллекционировал!), Менделеев (билеты, квитанции – отовсюду, где бывал; а кроме того, чемоданы)┘

«Научные открытия, появление новых технологий и новой техники, а соответственно и новых материалов приводит к возникновению новых видов коллекционирования, – сошлюсь еще раз на работу Александра Малинкина. – Более того, сама идея коллекции эволюционирует вместе с прогрессом науки и техники». Так, в XVI веке первый директор Пизанского ботанического сада Лука Гини изобрел способ засушивания растений в бумаге. И сразу же появляются гербарии и коллекции гербариев. Тот же «северный Плиний», Карл Линней (1707–1778), не удержался от восхищенного восклицания: «Гербарий выше всяких похвал». Недаром гербарии называли Hortus siccus – сухой сад. Но не только гербарии были предметом коллекционирования Линнея.

«Видел бы ты, мой читатель, его музей, открытый для слушателей; исполненный удовольствия и восхищения, ты испытал бы любовь к его хозяину, – в своих многочисленных автобиографиях Линней писал о себе в третьем лице. – Потолок он украсил птичьими перьями, одну из стен – традиционными одеждами лапландцев и другими редкими объектами, вторую стену – крупными растениями и ракообразными, а вдоль двух остальных в идеальном порядке расположились естественно-научные и медицинские книги, приборы для анализа руд и металлов, камни. Угол комнаты занимали высокие ветки деревьев, в которых жили почти 30 видов птиц, прирученных им, и, наконец, внутренние стороны окон были оккупированы большими глиняными горшками, наполненными землей, питавшей редчайшие растения». Типичный случай фитофилии – коллекционирование комнатных растений.

Тем более удивительно после такого описания, что Линней игнорировал такое мощное средство научного исследования, как микроскоп, который в его время уже был весьма совершенным инструментом. Линней подтрунивал над микроскопистами, изучавшими растения, называя их «ботанофилами», но не ботаниками. «Любители ботаники, – писал он в Philosophia Botanica, – это те, кто сообщали разные сведения о растительности, хотя бы они не относились непосредственно к ботанической науке – например, анатомы, садоводы, медики и многие прочие».

Но как бы там ни было, именно Линней полагал, что еще в течение жизни он получит полное представление об универсуме. «Дух систематизации или амбиции охватить всю действительность во всеобъемлющую сеть пронизывали этот линнеевский XVII век», – пишет современный шведский биограф Линнея Гуннар Бруберг. А ведь это и есть предельная цель (мания) любого коллекционера, то есть систематика. Даже если «тематический фетишист» (еще одно определение коллекционера по Малинкину) и не хочет себе в этом признаваться. К счастью, цель эта недостижима.

Но стремление достичь ее, а главное, уверенность в ее достижимости – в XVI и XVII веках было тотальным. Проявлялось это порой в весьма экзотических формах. Эпоха великих географических открытий – Новый Свет, Дальний Восток, Арктика – породила помимо всего прочего и вспышку интереса к собиранию┘ экзотических, редких шкатулок. «Агаты, янтари, яйца редких птиц, черепа и скелеты выставлялись на модных показах в драгоценных китайских лакированных шкатулках, которые сами по себе являлись объектами коллекционирования, – отмечает Марина Бьянчи, профессор экономики в Университете города Кассино. – Естественные, искусственные и «сверхъестественные» объекты в коллекциях эпохи Ренессанса были тщательно отобраны с целью формирования миниатюрной копии Вселенной в ее бесконечном многообразии» (курсив мой. – «НГН»).

Впрочем, коллекционирование «сверхъестественного» – это отличительная черта не только ренессансного мышления. Скорее всего это какое-то внутренне присущее любому коллекционеру свойство на уровне онтологическом. Вот и физик академик Анатолий Алексеевич Дородницын (1910–1994), например, как свое увлечение отметил «коллекционирование необычных естественных объектов».

Другими словами, копия бесконечности – вот трансцендентная цель коллекционирования. Тут можно подняться до таких высот или, наоборот, рухнуть в такие глубины смысла, что дух захватывает. Найти закономерность, совладать с видимым окружающим хаосом Природы – это под силу было только систематикам.

Писатель-фантаст Борис Стругацкий, астроном по образованию (изучал в Пулковской обсерватории происхождение и эволюцию одного из типов двойных звезд), сверхэмоционален, когда речь заходит о его любимом увлечении – филателии. «О, марочки мои, марочушечки, – восклицает Борис Натанович в 2010 году в письме к Геннадию Прашкевичу; последний включил эти слова мэтра фантастики в только что вышедшую в серии ЖЗЛ книгу «Братья Стругацкие». – Я филателист-тиффози с 1948 года <┘>. C тех пор чего я только не собирал: и «Космос», и английские колонии с Англией вместе (жалкая попытка – такое под силу только Королевскому дому), и «первые серии стран мира», и «1942», и Боснию-Герцеговину, и Россию, и – почти все это время – СССР, СССР, СССР – «советы»┘ Последние десять лет, постарев и остепенившись, прочно и навсегда остановился на теме «Почта РСФСР. 1917–1923». Письма, открытки, бандероли того времени, почти бесконечное разнообразие тарифов, инфляционных переоценок, тщательно изученный великими предшественниками и тем не менее таящий новые и новые открытия, открытьица, неожиданности и нюансы мир. Мир, куда можно нырнуть с головой. Где ты – все: и Колумб, и Петр, и Билл Гейтс в одном лице.

Великий лепидоптеролог Владимир Набоков. Фото из книги Б. Бойд. Владимир Набоков. Американские годы. М., 2010.

О марочки вы мои, марочушечки! Только вы одни мне никогда не измените!» (курсив мой. – «НГН»).

То есть фактически коллекционер выступает в роли Демиурга, творца мира, а еще лучше – мироздания, универсума. После этого уже не кажутся преувеличением слова французского философа Жана Бодрийяра о том, что в некотором символическом смысле коллекционерство сильнее самой смерти.

Коллекционирование как предтеча научной систематизации – в эту концепцию отлично ложится и пример Чарлза Дарвина. У создателя эволюционной теории влечение к коллекционированию проявилось, когда ему было лет девять. «Я старался разобраться в найденных растениях и собирал всякую всячину: раковины, печати, монеты и минералы, – признавался Дарвин в «Автобиографии». – Страсть к коллекционированию, которая превращает человека или в натуралиста-систематика или скрягу, была во мне очень сильна и, по-видимому, прирожденна, так как ни сестры мои, ни брат не отличались ею».

Другими словами, Дарвин, если бы в его время было известно о генах, мог назвать себя генетическим мутантом. «За куском коры я раз нашел двух Carabi жужелиц, не помню каких, и взял по одной в каждую руку, – вспоминал уже в преклонном возрасте Дарвин, – как вдруг смотрю и вижу священного Panagaeus crux major, жука тоже из семейства жужелиц с рисунком в виде большого креста на брюшке. Конечно, я не допускал и мысли, чтобы потерять кого-либо из Carabi или лишиться Panagaeus. Я схватил поэтому одного из Carabi нежно зубами (чтобы освободить руки), но к моему невыразимому отвращению и боли, лукавое насекомое выбросило мне в рот кислоту, и я потерял и обоих Carabi, и Panagaeusа». И это была именно страсть, слегка завуалированная некоторыми приличиями. Скажем, собирая коллекцию птичьих яиц, он брал из гнезда лишь одно яйцо.

Кстати, у соотечественников Дарвина вообще коллекционирование и изучение трупиков насекомых оказалось в большом почете. В декабре 1911 года газета «Санкт-Петербургские ведомости», не скрывая удивления, писала: «В последние годы создалась отрасль торговли, вызываемая страстью к коллекционированию, – это торговля бабочками, ставшая весьма крупной отраслью. Ежегодно тратятся более 80 млн. марок фанатичными коллекционерами на покупку редких бабочек – особенно в Англии».

Опять же и англоман Владимир Набоков, получивший высшее образование в Кембридже, едва ли не выше всех своих литературных достижений ставил открытия в лепидоптерологии – раздел энтомологии, изучающей бабочек: описание двух десятков новых видов этих чешуекрылых и новую классификацию одного из их родов. Сам при этом был страстным собирателем бабочек, то есть увлекался лепидоптерофилией.

И все же все это – лишь проявления частного случая, когда ученый коллекционирует артефакты, связанные с его научными интересами. Феномен коллекционирования среди ученых сложнее и загадочнее. Даже – мистичнее. То, что член-корреспондент РАН Евгений Пиннекер (1926–2001) коллекционировал этикетки минеральных вод, еще как-то можно связать с его научной специальностью – геохимией. Но для каких таких научных надобностей нашим современникам, академикам, океанологу Геннадию Матишову пристало собирать «материалы о донском казачестве», а зоологу Юрию Чернову приспичило «коллекционировать глиняные миниатюры»?!

В том же справочнике «Научная элита┘» попались и еще несколько довольно экзотических увлечений отечественных ученых. Академик, выдающийся химфизик Виталий Гольданский (1923–2001) коллекционировал виниловые пластинки и┘ юмористические миниатюры. Ныне здравствующий академик, археолог Валентин Янин в качестве своего увлечения отметил «коллекционирование и изучение вокальных граммофонных записей».

«Homo colligens, человек собирающий, хотя и не дотягивает до идеального образца homo sapiens, все же достаточно предсказуем для понимающего социолога», – выносит свой приговор Александр Малинкин.

Стремясь внести свой посильный вклад в описание эволюции этого странного создания, Homo colligens, я вдруг сообразил, что все это психоэмоциональное многообразие типов коллекционирования неплохо укладывается в цепочку: любовь – изучение – институализация – страсть (безумие). Или, используя суффиксы и части слов, которые сами используются для обозначения видов коллекционирования: -филия, -логия, -изм, -мания. ФИЛИЛОГИЗМАНИЯ.