Михаил Бойко Едва ли можно говорить о нормализации книжного рынка без возрождения такого важного сегмента, как научно-популярная литература. На протяжении почти десятилетия в этой нише господствовали переводы. В последнее время происходит возрождение отечественного научпопа. Что движет современными авторами научно-популярной литературы? С этим вопросом мы обратились к медику и литератору Льву Шильнику. В 1984 году он окончил Пермский медицинский институт. Работал сначала в Пермском НИИ вакцин и сывороток, а потом – врачом-радиологом в Пермском областном центре санэпиднадзора. С 1996 года живет в Саратове. Читает лекции в НИИ экологии Нижнего Поволжья. Автор пяти книг: «А был ли мальчик?» (2006), «Шизо и цикло» (2007), «Черные дыры российской истории» (2007), «Разумное животное» (2007), пятая книга (о памяти, интеллекте и творческом воображении) готовится к печати.
– Лев Вадимович, что побудило вас заняться написанием научно-популярных книг?
– Если бы еще пять лет назад мне кто-нибудь сказал, что я стану работать в научно-популярном жанре, я бы очень удивился. И хотя писать я начал довольно рано, просветительских амбиций у меня не было и в помине.
Толчком к написанию научно-популярных книг стал небывалый кризис жанра, едва не похоронивший его целиком. Честный научпоп приказал долго жить, а на книжные прилавки хлынул поток из астрологических трактатов, разухабистых сочинений о тибетской прародине человечества (небезызвестный уфимский офтальмолог всласть потрудился на этой делянке) и нелепых околонаучных измышлений о торсионных полях, психотронном оружии и прочих леденящих душу феноменах, неведомых строгой науке.
Наконец, last but not least, последнее по порядку, но не по значению. Когда братьям Стругацким задали аналогичный вопрос, они не затруднились с ответом. Мы, сказали братья, не могли больше мириться с унылым однообразием отечественной фантастики, поэтому нам пришлось самим взяться за перо, дабы восполнить пробел. Вот так примерно рассуждал и я: а почему бы в конце концов и нет? Тем более что другой умный человек однажды сказал, что простейший способ как следует разобраться в проблеме – написать о ней книжку.
– Чем был вызван кризис научно-популярной литературы в 90-е годы? Происходит ли сегодня возрождение этого жанра?
– В 90-е годы страна переживала не самые лучшие времена, а в переломные эпохи, как известно, всегда распускается пышным цветом разного рода мистика и эзотерика. Вдобавок рухнуло государственное книгоиздание с его планами и разнарядками, а частные издательства преследуют в первую очередь коммерческий интерес.
Наконец, не следует сбрасывать со счетов и вопиющее естественно-научное невежество большинства граждан, даже вполне интеллигентных. Так уж повелось: культурному человеку полагается знать классику и ориентироваться в гуманитарных дисциплинах, а вот, скажем, второе начало термодинамики в этот малый джентльменский набор не входит.
О возрождении жанра пока говорить рано, хотя кое-какие признаки оживления, безусловно, просматриваются. К сожалению, тиражи научно-популярных изданий колеблются возле точки замерзания, поэтому далеко не в каждом книжном магазине их можно найти (во всяком случае, в провинции).
– Насколько оправдана сегодня борьба с религиозным мировоззрением? Поясню вопрос: по моему мнению, научной точкой зрения на трансцендентные вопросы является агностицизм, а не атеизм. Поскольку сегодня атеизм есть господствующее верование, то разве не на него должно быть направлено острие научной критики?
– Применительно к вопросам трансцендентным агностицизм есть не что иное, как стыдливое наименование атеизма. Агностик заявляет, что последние сущности принципиально непознаваемы. Есть творец или его нет – смертному знать не дано. В таком случае, говорит атеист, не проще ли отказаться от этой сомнительной гипотезы? И ученый с ним солидарен, поскольку бритва Оккама гласит, что не следует умножать число сущностей сверх необходимости.
Верующий же в высшие силы, напротив, постулирует существование творца на том только основании, что наука не знает ответов на проклятые вопросы. И чья же позиция честнее? Справедливости ради заметим: некоторые астрофизики не исключают, что законы природы рукоположены высшим разумом, своего рода демиургом. При этом сами они тут же отказываются от рассмотрения этого варианта, переадресовывая его теологам, потому что ученый обязан исходить из совершенно иной предпосылки – отсутствия высшего разума. В противном случае на науке можно смело поставить жирный крест.
Что касается борьбы с религиозным мировоззрением, то в ней не было бы никакой необходимости, если бы Православная церковь вела себя корректно. В идеале религия должна оставаться религией, а наука – наукой. Паствы хватит на всех, особенно если принять во внимание, что многие прихожане с готовностью посещают оба храма. Но что прикажете делать, если отечественный клир всеми правдами и неправдами стремится превратить свою веру в единственно верное учение, а государство его в этом активно поддерживает? Вот уже начинают поговаривать об изгнании теории эволюции из школьной программы по биологии┘ Сколько раз можно наступать на одни и те же грабли?
– Согласны ли вы, что наука не может дать прочного нравственного базиса в отличие от религии (как показала история XX века)?
– У меня есть большие сомнения относительно того, что вера автоматически обеспечивает нравственное поведение. Спору нет, на определенном этапе исторического развития религия не без успеха выступала в качестве регулятора общественных отношений, но толковые законы, на мой взгляд, справляются с этой задачей не хуже. Можно возразить, что писаные законы испокон веку нарушались с завидным постоянством, но то же самое относится и к религиозным заповедям – тому примером вся мировая история.
С другой стороны, наука не занимается этической проблематикой. Наука строит модели и пытается с их помощью, по мере сил, объяснить мир. А вот может ли научное мировоззрение в соединении со светской культурой сделаться фундаментом нравственного поведения – вопрос отдельный. Я склонен отвечать на него положительно. Скажем, выдающийся отечественный генетик Владимир Павлович Эфроимсон является бесспорным образцом высокой нравственности, хотя и был убежденным атеистом.
– Считаете ли вы, что социал-дарвинизм есть логическое следствие научного мировоззрения?
– Поскольку термин «социал-дарвинизм» основательно скомпрометирован, я предпочел бы от него отказаться. Прямолинейный, некритический перенос биологических закономерностей в социальную сферу сегодня и впрямь выглядит дико. В наши дни так никто не думает. Однако ни один серьезный ученый не станет оспаривать избитую истину, что наша психика самым непосредственным образом связана с функционированием определенных структур головного мозга. Между прочим, это называется центральной догмой нейробиологии.
Точно так же обстоит дело и с соотношением биологического и социального в природе человека. Социальность вырастает из биологии, и немалая часть наших так называемых общечеловеческих норм, моральных заповедей, порывов и побуждений генетически восходит к врожденным программам, которыми в полной мере наделены не только приматы, но и более далекие наши предки. Во всяком случае, этологи – специалисты, занятые изучением поведения животных, – в этом не сомневаются.
– Как вы относитесь к эпистемологии Фейерабенда?
– Если мне не изменяет память, он говорил о несовместимости научных теорий, которые сплошь и рядом друг другу противоречат. Более того, не только научные теории, но и сказания, легенды, мифы, религиозные доктрины и вообще разнообразные фантазии всех времен и народов, с его точки зрения, вполне равноправны по своей познавательной ценности. Такой крайний релятивизм мне не по душе, хотя, возможно, в нем и содержится некое рациональное зерно. Попробую это пояснить на примере, взятом из любимого мною Лема.
Одни ученые, говорит Лем, настаивают на математичности природы, другие же с этим утверждением решительно не согласны. По их мнению, тождественность объекта познания и инструмента не более чем фикция, это что-то вроде лестницы, приставленной к горе, чтобы добраться до ее вершины. Однако сие не означает, что перекладины этой лестницы могут быть уподоблены деталям строения горного склона; она выступает исключительно в роли орудия достижения цели.
Что можно сказать по этому поводу? Мир, по всей видимости, таков, каков он есть, и не обязан соответствовать представлениям умной обезьяны, выросшей в земной биологической нише. Боровская модель атома ничуть не похожа на реальный атом, но это не мешает ей служить удобным инструментом познания реальности. Наука не доискивается конечных истин, но строит модели. Пока модель работоспособна, ее эксплуатируют по полной; если же она приходит в противоречие с новыми фактами, то должна быть подправлена или заменена на другую. А дешевая схоластика относительно подлинной сути вещей остается на совести богословов, философов и методологов от науки.
