Геннадий Копылов
Эти молодые люди – будущие академики, нобелевские лауреаты. В творчестве обоих очень трудно разделить фундаментальную и прикладную компоненту.
Б.Кустодиев. Портрет профессоров П.Л. Капицы и Н.Н. Семенова, 1921 г.
Наука делится на фундаментальную и прикладную. Это известно всем. Фундаментальную науку могут позволить себе иметь не все страны, а только самые развитые. Без нее нечего и думать о развитии, о том, чтобы страна была могущественной. Поэтому ситуация, когда фундаментальная наука в небрежении, – это позор для великой России, нужно восстанавливать фундаментальные исследования, и тогда импульс получат технологии, а рост ВВП перейдет на интенсивные рельсы.
Вот набор прописных истин, который начинается с тезиса об извечном, сущностном разделении науки. Но так уж ли очевидна эта истина?
═
Делится ли наука?
═
Казалось бы, какие могут быть сомнения: эти два типа исследований – фундаментальный и прикладной – отличаются по направленности. Если мы интересуемся закономерностями, законами, механизмами, если стремимся их познать как можно глубже, если в конечном счете мы стремимся завершить наше исследование открытием, то наше исследование, конечно, фундаментальное. А если наша цель – использовать открытие или эффект, создать техническое устройство, то речь идет о прикладном исследовании.
Но, во-первых, даже если направленность исследований отличается, то почему при этом должны различаться и «науки» – то есть институционализированные единицы организации и профессионализации?
А во-вторых, и вопрос о направленности не очень понятен. Предположим, некоторое новое явление проявляется только в условиях, которые искусственно созданы внутри технического устройства (например, особая неустойчивость плазмы в реакторе термоядерного синтеза типа «ТОКАМАК»). До создания этого устройства оно никак не могло проявиться, и его исследование – это типично фундаментальная задача. С другой стороны, это явление мешает работе устройства, поэтому его исследование – типично прикладное по направленности. Так какое же оно?
А если экспериментальный прибор стал применяться в технике, то неужели те, кто занимался им, автоматически превратились в прикладников?
С точки зрения методологии науки такое разделение оказывается бессмысленным из-за того, что исследователь всегда имеет дело не с «дикой природой», а с «приборной ситуацией» (академик Вячеслав Степин). Процитируем его книгу «Теоретическое знание»: «Правомерно рассматривать объекты природы, включенные в экспериментальную ситуацию как «квазиприборные» устройства независимо от того, получены они искусственным путем или естественно возникли в природе». И далее: «Теоретические схемы имеют две неразрывно связанные между собой стороны: 1) они выступают как особая модель экспериментально-измерительной (и затем технологической. – Г.К.) практики и 2) одновременно служат... выражением сущностных связей исследуемой реальности». Теоретические схемы, говорит Степин, прикладно-фундаментальные и иными быть не могут.
Указанное разделение оказывается неадекватным. И это, кстати, совершенно понятно с точки зрения формирования (в XVII веке) науки как новой формации мышления.
═
Ученый как ходячий парадокс
═
Наука Нового времени, начавшаяся с Галилея, нашла способ объединить онтологические, сущностные размышления с активной (технической) позицией. «Два стремления – к знанию и к могуществу – поистине совпадают», – формулировал этот принцип Фрэнсис Бэкон. А Галилей ввел в качестве регулятивной схемы организации Новых наук эксперимент – то есть немедленную реализацию онтологических конструкций (при этом их проверка и состояла в реализации, и наоборот).
Это значит, что любого исследователя вполне можно и даже нужно представлять себе, например, в виде пары «сросшихся близнецов», один из которых «отвечает» за поиск утверждений о сущности явлений, а другой – за реализацию этой сущности в вещах, устройствах (и за ответы на вопрос, зачем, что и ради чего надо исследовать). Позиция ученого, как и сама наука, внутренне парадоксальна, чего мы не замечаем исключительно по социальной привычке: нам «вроде как бы» понятно, как можно размышлять над глубинами мироздания и тут же пользоваться полученным знанием для расчетов и конструирования механизмов. Но если отстранить от себя эту привычность и сравнить науку с другими формами мышления – с той же философией, от которой никто не требует, чтобы ее выводы немедленно реализовались, – то парадоксальность станет видна. Наука – это один из удачных примеров такой организации мышления, когда сущностные утверждения являются одновременно и практичными.
Мы-то к этому привыкли. Но в 1630-х гг. тому же Галилею потребовалось совершить ценностную революцию, объявив самыми перспективными людьми современности не профессоров-аристотелеанцев, а «любителей» – бродячих изобретателей, алхимиков, математиков – тех, кто жаждал немедленной пользы от своих размышлений. В уставах всех новых академий подчеркивался тезис о практической пользе развития новых наук.
Вспомним, наконец, за что издевался великий Свифт над современными ему учеными, изображая лапутянскую академию наук. Не за то, что ученые и философы занимаются фундаментальными («оторванными от жизни») проблемами, – это-то в порядке вещей! Предмет сарказма – то, что они под свои размышлизмы и исследования стремятся перестроить всю практику – земледелие и ремесла. Следовательно, парадоксальный – сущностно-практический, если можно так выразиться, – характер новой науки современникам периода ее становления был очевиден.
Проблема в том, что эта парадоксальность в полном смысле слова «проходит по телу» ученого. И тут есть три варианта.
Либо исследователь сможет соединить, связать ее на себе сам – и тогда возникнет фигура, которую мы с полным основанием сочтем великим человеком, ученым-философом-инженером. Такими были сам Галилей, Крылов, Капица, Эйнштейн.
Либо он может стать участником современного ему разделения деятельности, взять на себя одну функцию и оставить свой след как теоретик, экспериментатор, методолог науки или инженер. Но эта позиция неполна: она опирается на существующую функциональность.
Либо, наконец, он может заняться самой функциональностью и предложить для снятия парадокса новую организационную форму. Организатор или деятель науки (и одновременно, конечно, инженерии и образования) – таким будет его культурное наименование, и именно здесь лежит главный дефицит сегодняшнего дня.
═
Качели исследований
═
Сам же процесс исследования тоже постоянно колеблется между двумя полюсами. Именно: трудность или вопрос при конструировании технического устройства переводится в сущностную проблему; она так или иначе решается (иногда оставаясь существовать как проблема независимо от первоначального толчка); это знание проверяется (реализуется) экспериментально и используется в конструкции, – и так далее.
Период этих колебаний (восхождений к сущности – и возврата) бывает разным. Но сама эта схема – «с трудностью справляться не в лоб, а при помощи перевода ее в сущностный план и затем при помощи новой реализации в материале» – является общей для всей науки. А это ведь и означает единство «фундаментального и прикладного».
Таким образом, это единство проявляется и на уровне формы научного знания, и на уровне мышления, и на уровне самой схемы исследовательской деятельности.
Но реализована эта принципиальная схема может быть уже по-разному, что и показывает 350-летняя история Новой науки. Привычные сегодня формы самосознания и оформления научного поиска «открытие–изобретение», «теоретическое–экспериментальное», «вузовское–академическое» (и в этом ряду «фундаментальное–прикладное») имеют свою историю, а значит, и ограниченный «срок годности»: они довольно быстро утрачивают адекватность.
Так, об «открытиях» начали говорить в период «первоначального накопления» научных фактов и индивидуальной работы ученых (см. подробнее мою статью в «НГ-науке» от 12 ноября 2003 г.). Но сегодня важнейшим делом для науки является не открытие новых законов природы, а участие в технологическом успехе и в поддержании общего порядка. Различение с «изобретением» становится незначимым: любое «открытие» возможно только при обеспечении его рядом «изобретений» и наоборот.
Точно так же в середине XIX века сильно увеличилось количество и разнообразие практических сфер, где стали инженерно применяться научные результаты. Поэтому «чистые» научные исследования стали восприниматься как автономные от любых практических сфер. Тогда-то фундаментальные исследования стали мыслиться отдельно от порождающих их практических задач (которые теперь переосмыслились как «прикладные»). Теперь исследователю не обязательно было спрашивать у «практиков», в чем состоят их затруднения и «затыки», – ему хватало и своих собственных задач, не выходящих за пределы идеального мира теоретического знания.
Такая позиция оказалась во многом востребованной, поскольку была, прямо скажем, более безответственной. Этому способствовала и организация науки в виде совокупности университетских кафедр.
Итак, возможна и отдельная профессионализация, и особая институционализация этих элементов и компонентов, и затем связывание их в какую-то новую конструкцию. Но считать, что они имманентно присущи науке, неверно с любой точки зрения. Все описанные выше и опробованные в истории конструкции – попытки, более или менее эффективные, развернуть, «разверстать» парадоксальность позиции ученого по одной из возможных схем организации деятельности.
═
Изменение форм организации
═
Но сегодня раздельное институциональное существование фундаментальной и прикладной науки реально вошло в противоречие не то что с сегодняшней, но даже и со вчерашней эффективной формой организации науки.
В XIX – начале XX веков «фундаментальные исследования – прикладные разработки – инженерные приложения» были выстроены в единую линию, развиваясь во многом независимо друг от друга: результатами фундаментальных исследований пользовались разработчики, а их разработками – инженеры. При этом «чистая наука», по сути, управляла всем остальным организмом науки.
Но начиная с середины XX века все перевернулось: Большие программы (ракетостроение, информатика, атомная техника, генетика и селекция) выступили в функции заказчика по отношению к фундаментальным исследованиям. Форма организации поменялась: теперь последние были включены в эти программы и утратили управление. Можно сказать, что они были «сердцем», но никак не «мозгом» программ.
Положение фундаментальных исследований в этих рамках точно описано у Солженицына в романе «В круге первом»:
«Известный на многих шарашках старик профессор математики Челнов, писавший в графе «национальность» не «русский», а «зэк» и кончавший к 1950 году восемнадцатый год заключения, приложил острие своего карандаша ко многим техническим изобретениям – от прямоточного котла до реактивного двигателя, а в некоторые из них вложил и душу...
Челнов не был постоянный зэк шарашки Марфино, а зэк переезжий: в прошлом член-корреспондент Академии Наук и директор математического института, он состоял в особом распоряжении Берии и перебрасывался всякий раз на ту шарашку, где вставала самая неотложная математическая проблема. Решив ее в главных чертах и указав методику расчетов, он был перебрасываем дальше».
Боюсь быть понятым превратно, но, если отбросить все, что связано с подневольностью, то не является ли это точно угаданным образом жизни сущностно-ориентированных исследований, своеобразным идеалом их объема и функций? Ведь самый небольшой шажок в понимании природных законов приводит к целому спектру разработок, ориентированных на инженерные приложения, а они, в свою очередь, требуют решения совсем уж огромного количества организационных, производственных, маркетинговых и социальных проблем.
═
Внешняя рамка осмысленности
═
Сегодня же доля людей, институтов, ориентированных на «чистую науку», непропорционально большая. Но только в рамках Больших программ можно было создавать резерв или среду для «фундаментальной», фактически монастырской жизни. Чистые исследователи сегодня оказались в ситуации «со снятой крышкой», вне смыслового управления. Именно это осознается ими как небрежение к фундаментальной науке. Это происходит во всем мире, и везде уже вовсю отрабатываются новые формы организации науки–инженерии–образования.
Пока же исследователи, ориентированные фундаментально, ведут свою войну против тенденций современной цивилизации, ссылаясь на фундаментальную науку как на общекультурный феномен.
Но это – антиисторично: история показывает, что рамку осмысленности, рамку смыслового управления наука (а тем более «фундаментальная») восстановить сама для себя не может. Смысл научной деятельности в целом, в его полноте «сущностного-реализаторского», всегда задавался извне (об одном исключении – ниже), из социокультурных мегапроектов, определяющих то, зачем вообще нужно умножение знания определенного типа.
Так, Бэкон мечтал о переструктурации и обновлении всего массива человеческого знания с точки зрения поиска сил природы и овладения ими. Но до него не предполагалось, что в природе вообще есть внутренние силы, и значит, такого рода знания были неактуальными, бессмысленными.
В интереснейшей книге «Наука и кризисы. Историко-сравнительные очерки» (СПб., ИИЕТ РАН, 2003) на большом массиве конкретно-исторического материала продемонстрировано, что во все периоды своего существования наука была ориентируема на выполнение той или иной социокультурной миссии, которая и задавала осмысленность вопросов и ответов, касающихся сущности вещей. Ориентировка производилась через организацию научных исследований и через финансирование. Вот лишь один пример.
В период кризиса 1929 г. в США ряд общественных деятелей считали науку (и технический прогресс) источником кризиса. Требовали десятилетнего моратория на научные исследования, на что ученые возражали, что «наука создает рабочие места» – самый главный на то время контраргумент. И тем не менее общее мнение «явно склонялось к гуманистическому повороту в исследованиях. Социальные и гуманитарные науки, а вместе с ними и биология как наука о жизни, получали заметное преимущество над науками физико-химическими».
Этим воспользовались руководители Рокфеллеровского научного фонда: они «сумели обернуть оппортунистические поиски выхода из кризисного состояния в создание новой научной политики. Более того, превратив кризисную «концентрацию усилий» в последовательную стратегию фонда, а гранты... в основной инструмент этой стратегии, руководители фонда... обеспечили бурное развитие новых областей биологии... Сам термин «молекулярная биология» был предложен в 1938 г. для определения того направления, которое развивала созданная им политика фонда» (см. тж. ВИЕТ, 1996, № 2).
Казалось бы, естественное сегодня развитие «фундаментальных» наук по определенным направлениям является результатом специальных организационных и ориентационных (создающих смысл, рамочных) усилий. Я специально тут привел примеры из слабо известной истории науки в США, поскольку более знакомые примеры из истории СССР (которые также подробно обсуждаются в книге «Наука и кризисы») в сознании наших соотечественников окрашены в тона тоталитаризма: чего, мол, ждать от государства, которое стремилось заорганизовать все и вся?
Но мы видим, что придание внешней рамки осмысленности характерно для истории науки любой страны. Так, во Франции начала XIX века развитию и умножению науки был придан смысл преимущественно образовательный и инженерный. В СССР – смысл «построения нового общества на научной основе». И потому СССР с самого начала своего существования привлекал исследователей на самых разнообразных и даже «странных» направлениях (которые потом могли становиться передовыми). Вспомним эксперименты Богданова по переливанию крови, НОТ Гастева, деловые игры Бирнштейна, ГИРД Туполева под крылом Тухачевского, фантастическую по масштабу работу Н.Вавилова в ВИРе и его же переорганизацию всей сельскохозяйственной науки и опытных станций в рамках новосозданной ВАСХНИЛ (откуда и подобралась к нему гибель).
Зато эта интереснейшая новая форма организации исследований очень быстро (1926–1935) вывела советскую генетику на передовые рубежи биологии. Так что советские инновации в организации наук лежали вполне в русле мировой тенденции организации работ по Большим программам. И становится понятным, что так или иначе, но «мобилизация науки» происходила всегда, а научные программы, в рамках которых развивалась наука, были в разных формах, но согласованы с «обществом». Возможно, в пользе того или иного направления приходилось убеждать, но в конце концов любые «фундаментальные» исследования имели двойную «санкцию осмысленности»: и от общества, и от самого научного сообщества.
Одно было исключение из этого правила: тридцать лет господства идеологии сциентизма – философии, утверждающей власть науки как верховную. Вот из этой-то позиции формируются утверждения о независимости и общекультурной значимости фундаментальных, ничем не обусловленных, кроме жажды познания, исследований.
═
Что из этого следует?
═
Еще один исторический урок, который можно извлечь из исследований, собранных в книге «Наука и кризисы», таков: в периоды общественных кризисов инициировались новые формы организации науки, соорганизации методологических, сущностных и реализаторских исследований, а также – науки и образования, науки и промышленности, науки и государства, науки и бизнеса. Наука развивается своими формами и схемами организации, а периоды общественных пертурбаций составляют питательную среду для становления таких форм – форм снятия своей внутренней парадоксальности.
Конечно, во времена всех тяжелых времен были и те, кто твердил о необходимости восстановления старых форм: университетской науки в XVII веке, академической науки в конце XVIII – начале XIX в. (в основном во Франции), позитивной науки в США после кризиса 1929 г., фундаментальной науки – сегодня в России.
Но все время получалось, что все эти организованности находили свое новое место в иной форме организации научной, исследовательской, образовательной, инженерной сферы. Так же произойдет и сегодня с «фундаментальной наукой», стоит только приложить усилия не к ее «восстановлению» – что лишь будет консервировать отсталость, – а к обсуждению и проектированию новых организмов получения и использования осмысленного (и сущностно-глубокого, и практико-ориентированного) знания.
Дарья Гармоненко