Вера Камша
Святослав Медведев: «Главные направления нашей деятельности – фундаментальные исследования организации мозга человека и его сложных психических функций».
Фото предоставлено пресс-службой Институт мозга человека РАН
– Святослав Всеволодович, какие задачи вы ставите перед собой в ваших исследованиях?
═
– Вы просили подобрать несколько фотографий, вот с них я и начну. На первой – моя семья: жена, дочь и падчерица. На второй – мои собаки. Они у меня крайне интеллигентные, многое понимают, с ними можно разговаривать, но они не люди. Так вот, наша глобальная цель – понять суть различия между людьми и животными.
═
– Разве это не очевидно?
═
– Лично для меня – нет. У дельфинов мозг и по сложности, и по объему не уступает человеческому, они очень высоко организованы, но остаются животными. Сверхзадача нашего института – исследование мозговых кодов нервной деятельности. Что происходит в моем мозге, когда я с вами разговариваю? Что происходит в вашем, когда вы меня слушаете? Могу ли я восстановить то, о чем вы думаете?
═
– Можете?
═
– Нет. Чтение и передача мыслей пока остаются прерогативой фантастики разной степени научности. Мы же изучаем то, что делает человека человеком, пытаемся понять, можно ли познать мозг с помощью мозга.
Грандиозность этой задачи издавна привлекала великие умы. О принципах работы мозга говорили и Гиппократ, и Аристотель, и автор знаменитой максимы «я мыслю – значит я существую» Декарт. В девятнадцатом веке были обнаружены области мозга, отвечающие за речь (области Брока и Вернике), но настоящее научное исследование мозга ведет счет с работ И.М. Сеченова, В.М. Бехтерева, И.П. Павлова. На этом я остановлюсь, чтобы ненароком не пропустить кого-либо из выдающихся исследователей двадцатого века.
═
– Что отличает ваш институт от других физиологических и медицинских научных центров?
═
– Главные направления нашей деятельности – фундаментальные исследования организации мозга человека и его сложных психических функций – речи, эмоций, внимания, памяти, творчества, а также относительно простых, таких как движения. Одновременно ведется поиск методов лечения тех больных, у которых функции мозга нарушены, так что в работе наших сотрудников неразрывно связаны две задачи – исследование и лечение.
═
– Вы экспериментируете на животных?
═
– Нет, наш институт ориентирован на исследование того, что изучать при помощи братьев наших меньших нельзя. Действительно, традиционно большая часть исследований мозга проводится на животных, однако данные, полученные на кроликах или крысах, не всегда дают адекватное представление о работе мозга человека. Есть явления, которые могут быть изучены только на человеке. К примеру, одна из тем моей лаборатории звучит так: «Исследование мозговой организации обработки речи, ее орфографии и синтаксиса». Согласитесь, что это трудно исследовать на крысе.
═
– Как же вы выходите из положения?
═
– Психофизиологические исследования мы проводим исключительно на добровольцах с применением так называемой неинвазивной техники. Проще говоря, мы не «залезаем» внутрь мозга и не причиняем особенных неудобств. Бывает, что эксперимент «ставит» болезнь или несчастный случай. Эта методология возникла в незапамятные времена, расцвела во второй половине XIX века и успешно используется по сей день. Ставить опыты на человеке недопустимо, но болезнь никого не спрашивает, а в процессе ее лечения мы получаем бесценную информацию. Именно поэтому мы считаем нашу клинику одной из важнейших исследовательских лабораторий.
═
– А бывает, что у вас перехватывают ваши разработки?
═
– Перехват перехвату рознь. Мы занимаемся перспективными вещами, которые еще не исследованы. Именно поэтому вокруг нас периодически случаются информационные взрывы, когда об Институте мозга пишут практически все газеты. Так было с лечением наркомании, когда мы добились более чем 60-процентного положительного результата при обычных 6–7%. Так было, когда мы первыми в стране осуществили пересадку мозговой ткани или обнаружили механизм, позволяющий понимать, как мы осознаем свое движение, если на сетчатке глаз отображается движение внешнего мира вокруг нас.
При этом меня как руководителя и ученого не интересует и никогда не интересовало вычисление пятого знака после запятой. Меня занимает принципиальное решение. Мы не привязываем себя к единожды сделанному открытию, а указываем направление и переключаемся на новую задачу. Наши наработки подхватывают другие. Есть очень серьезные ученые, которые всю жизнь занимаются какой-то одной проблемой. Кстати говоря, они очень часто получают Нобелевские премии, но мне, как говорится, интересно идти дальше, дальше, дальше┘
Другое дело, когда наши открытия присваивают, чем грешат иностранные коллеги. Это весьма неприятно, да и за державу обидно.
═
– И часто такое случается?
═
– Так часто, что это уже не случайность и даже не закономерность, а правило. Американцы на нас не ссылаются принципиально. Дескать, не важно, что вы у себя в России делаете, у нас своя наука, и это открытие не ваше, а наше. Чего далеко ходить, сейчас идут разговоры, что за открытие так называемого детектора ошибок следует дать Нобелевскую премию. Но этот механизм был открыт Натальей Петровной Бехтеревой еще в 1968 году. Мы публиковали свои работы на эту тему, даже у меня была работа 1990 года, опубликованная за рубежом. А в 1991 году на ту же тему и с тем же названием опубликовали «свои» исследования иностранные коллеги. Дескать, это открыли они. Открыли, попросив предварительно у нас подборку документов и получив ее. На естественный вопрос, где же ссылки, нам было заявлено, что они могут ссылаться на кого хотят, а могут и не ссылаться.
═
– Это уже не воровство, это грабеж.
═
– Именно. Международная наука чем дальше, тем больше становится мафией. Цитируют себя и своих знакомых, гранты дают своим знакомым, закрывают глаза на присвоение «своими» чужих идей. Процветают двойные и тройные стандарты, а профессиональная этика, похоже, скончалась. Что делать с этим, я не знаю.
═
Санкт-Петербург
