Мария Раевская Кафедра славистики университета имени Карла Оссецкого, что в немецком городе Ольденбурге, созвала международную научную конференцию «Дар и жертва». Поскольку эти философские категории универсальны, ученые смогли повести речь о самом широком спектре проблем, в том числе о кино (были доклады о Тарковском и Кшиштофе Кесьлевском), авторской песне и философии. Но большинство исследователей сосредоточились на русском искусстве 20–30-х гг. двадцатого века.
По их мнениям, в произведениях писателей-эмигрантов чаще встречается ситуация дарения (одно из самых известных произведений одного из самых известных русских писателей-изгнанников так и называется «Дар»), а их современники, работавшие в Советском Союзе, предпочитали живописать и воспевать жертву. Основоположник соцреализма Горький, по замечанию профессора из Бремена Дирка Уффельмана, «последовательно облекал социалистические идеи в религиозную оболочку, причем не только в годы наиболее ярко выраженной установки на богостроительство». В романе «Мать» «идеальную модель жертвоприношения представляет собой образ Павла Власова, многократным жертвам которого подражают другие персонажи текста – прежде всего Рыбин и Пелагея Ниловна». Уффельман доказывал это, анализируя агитационные высказывания персонажей («речевые акты»): все они действуют «в контексте культурной традиции призыва к подражанию Христу». Совершают самопожертвование и герои «техномагических текстов» – так в докладе Надежды Григорьевой из Мюнхена именовались кинофильмы 1930-х гг.
Однако мотив жертвенности свойствен не только произведениям писателей, что работали в традиции социалистического реализма. Вспомним Платонова с его «Котлованом». Недаром говорили о сходстве финального эпизода похорон девочки, умершей на великой стройке, со знаменитыми строками Достоевского о слезинке ребенка, положенной в основу счастья человечества. О «жертве» в произведениях Платонова говорил Ханс Гюнтер, ученый из Билифельда (правда, он подробнее останавливался на «Чевенгуре»).
Тем интереснее случаи отхода от закономерности. Творчество советского абсурдиста Даниила Хармса, как считает Георг Витте, не сосредоточено на жертве, а «дароцентрично». Правда, «дар» в его рассказах, как правило, смешной, он символизирует малую ценность предмета. Герой всерьез полагает, что подарить крышку от чернильницы лучше, чем саму чернильницу. А пример Маяковского показывает эволюцию от «жертвенности» к «дароцентричности». Молодой Маяковский во времена раннего футуризма громко воспевал экзальтированную жертву – это отмечено в программном докладе о русском модернизме Райнера Грюбеля, организатора конференции и разработчика ее методологической основы. «Вам я / душу вытащу, / растопчу, / чтоб большая! – / и окровавленную, дам как знамя», – восклицал он в поэме «Облако в штанах». А вот в зрелом творчестве Маяковского («Владимир Ильич Ленин») зазвучали и мотивы дара: «Я / всю свою / звонкую силу поэта / Тебе отдаю, / атакующий класс». Хотя и жертвенность никуда не делась: говорить «Во весь голос» Маяковский мог лишь «становясь / на горло / собственной песне». По мнению литературоведа Владимира Новикова, единственного московского участника конференции, высшим выражением стремления Маяковского к жертве стала «точка пули в своем конце» в апреле 1930 г.
Вообще докладчики старались говорить о «даре» и «жертве» лишь в произведениях, не затрагивая особенности биографий их творцов. «В этом случае подробности жизни писателя слишком много нам подсказывают, не облегчая, а усложняя исследование», – поясняет Владимир Новиков. Но в одном докладе все-таки пришлось упомянуть житейские перипетии знаменитых русских литераторов. Это выступление Вольфганга Кисселя было посвящено «Кровавой пище» Ходасевича.
Так называлось эссе о бесконечных злоключениях русских поэтов, от получавшего при царском дворе колотушки Тредиаковского до расстрелянного большевиками Николая Гумилева. «За Тредиаковским пошло и поехало. Побои, солдатчина, тюрьма, ссылка, изгнание, каторга, пуля беззаботного дуэлянта, не знающего, на что он поднял руку, эшафот и петля – вот краткий перечень лавров, венчающих «чело» русского писателя», – писал Владислав Фелицианович в 1932 г.
