Александр Кантор
Рост детской и молодежной агрессивности не нуждается в обосновании и достаточно очевиден.
Фото Натальи Преображенской (НГ-фото)
Масштабы нынешних российских бедствий потрясают. Сводки новостей переполнены описаниями экстремальных выходок молодых людей и даже детей: от телефонного терроризма одиночек до групповых насилий, совершаемых бандами малолеток 11–13 лет. Рост детской агрессивности не нуждается в обосновании и достаточно очевиден: тысячи разбитых витрин, стекол автомашин, поджоги транспортных средств и строений, избиение «чужаков» кавказской и азиатской внешности, возбужденные выкрики молодежных «стай» и т.д. Характерная особенностью молодежной агрессивности – императивность и неотложность, которая постоянно присутствует и в повседневности.
═
Наркоман – «существо» коллективистское
═
Безусловно, в этой динамике существенна роль резкого падения качества жизни и связанных с ним роста страхов существования, без преувеличения – связанных с выживанием. Витальная угроза (и не только террористического происхождения) буквально носится в воздухе. И в подобных ситуациях (при регрессии до примитивного уровня реагирования) есть два выхода: бегство или борьба. Поэтому неудивительно, что одни бегут в мир «ирреального» – алкоголя и наркотиков, а другие – выбирают «борьбу», декларируя отказ от наркотиков и проповедуя «здоровый образ жизни» (скинхеды). Однако нередко мы видим слияние этих близких по «духу» частей молодежной популяции. Ни для кого не секрет, что именно молодежь составляет ударную силу городских бандформирований.
С конца 80-х годов в стране резко возросло потребление алкоголя, а также убийств и самоубийств «в состоянии опьянения». По количеству самоубийств Россия уже на 2-м месте в Европе (после Литвы). Более 30% смертей в России (от общего количества) также связаны с алкоголем. Для сравнения: в большинстве цивилизованных стран этот показатель равен 5–12% (США – от 3 до 5). А если в абсолютных показателях – мы имеем примерно 3,5 млн. «алкогольных смертей» в год. Значительная часть умерших по указанным причинам относится к пьющим в возрасте 19–30 лет. Показательна и «дополнительная» динамика: рост смертности от алкоголя стал обгонять рост его потребления, так как резко сократился «цикл» от привыкания до гибели пьющего.
В конце ХХ века мы заметили, но пока очень вяло реагируем на стремительный, фантастически, точнее трагически, эпидемический рост наркоманий. Поколение 90-х включает уже более миллиона наркоманов, оборот наркотиков переваливает за тысячу тонн в год, при этом «приоритетными» с самого начала становятся самые сильные («тяжелые») наркотики – главным образом героин. А наркоман – это «существо» еще более (нежели алкоголик) коллективистское, вовлекающее в «новый прекрасный мир иглы» десятки и сотни из ближайшего окружения. Бум азартных игр и эротомании – еще одно проявление зашкаливающей агрессии.
═
Страх соматического порядка
═
У нас, безусловно, есть основания говорить о некотором принципиальном, структурном сходстве экстремального и зависимого типов личности.
Как те, так и другие ориентированы на результат и «достижение» (особых состояний), обе группы стремятся к ощущениям силы, контроля над окружением, отличаются неповиновением общепринятым нормам морали и нравственности, демонстрируют коллективное пренебрежение к ценностям здоровья и человеческой жизни. Обоим типам присуще нарциссическое удовлетворение и навязчивое воспроизведение патологического способа действий, а также нежелание, а нередко – и неспособность объяснить собственное поведение, ограничиваясь междометиями или клише регрессивного характера, близкого детскому: «(не) хочу – (не) буду». В обеих группах маниакальность легко переходит в меланхолию, и оба состояния легко принимают крайние формы проявления.
Для психопатолога ясно, что речь идет о серьезных аффективных расстройствах, продуцирующих настолько острые переживания, что их носитель вынужденно алекситимичен, то есть не в состоянии их вербализовать (проговорить или обсудить), и поэтому «вынужден» отреагировать или отыгрывать собственные эмоции вовне. Фрейд еще в своих ранних работах писал о «непереносимых представлениях» (intolerable ideas), способных репрезентироваться либо конверсионно-телесным образом (в форме телесных – идеомоторных – эквивалентов), либо путем превращения их в страх, также соматического порядка, способный вызвать вегетативно-висцеральные нарушения. Может быть, стоило бы признать, что в современных условиях мы имеем некоторую модификацию этой репрезентации: в форме разрушения собственного тела (аутоагрессии, в том числе – алкогольно-наркотической) или агрессии, направленной вовне?
Сила связанного с непереносимым представлением аффекта слишком велика. Его невозможно вытеснить, его можно только подавить и таким образом вызвать его трансформацию в те или иные поведенческие (патологические) эквиваленты. Такой аффект не поддается психологической проработке, а его носитель легко теряет самообладание, прибегая, таким образом, к описанным выше действиям и мотивациям примитивно-защитного характера. Другой существенной особенностью носителей мощных аффектов является потребность в заражении, (вовлечении других), суть которого можно объяснить потребностью в «разделении» аффекта («стадный инстинкт»).
═
Деструктивность опыта и опыт деструкции
═
Каковы же источники (и содержание) порождающих аффект «непереносимых представлений»? К таковым многие специалисты различных направлений почти единодушно относят: дефицит эмоциональной близости и теплоты в отношениях со значимыми для ребенка в раннем возрасте родительскими (или заменяющими их) фигурами; неустойчивость либо конфликтность этих отношений; страх потери важных объектов, разочарование в любви к ним, отсутствие чувства признания своей значимости и уникальности. А, по сути, отрицание позитивных факторов подтверждения уникальности своего существования.
Деструктивность подобного опыта впоследствии приводит к формированию чувства собственной никчемности, отчужденности от мира и даже от самого себя. Отчужденности, доходящей до дереализации и деперсонализации. В результате формируются ощущения нереальности окружения и собственной личности, что в молодежной и криминальной культуре характеризуется такими понятиями, как «отвязанность», «отмороженность», «крутость», эмоционально близкими к состояниям «свободного парения» в иллюзорном мире, где уже несущественны грани между жизнью и смертью.
Эти заключения можно было бы дополнить утратой смыслов существования, опустошенности и заброшенности, о чем свидетельствует сильнейший эмоциональный голод, требующий немедленного насыщения, на житейском языке «адреналином», и стимулирующий поиск эмоций – позитивных или условно позитивных, а в конечном итоге – любых. Главное, с чем психопатологи сталкиваются в подобных ситуациях, – глобальная потеря базового доверия к миру в целом.
Когда этот страх появляется, личность вынуждена «встраивать» между собою и внешним миром «посредника», способного спасти ее от непереносимых эмоций. Таковыми могут быть алкоголь или наркотик, «компенсирующие» аддиктам (зависимым личностям) дефицит внутренних сил и «помогающие» справиться с травматическими переживаниями, «успокаивающие» или предоставляющие выход для «деформированной» активности. Наркотик может также давать временное ощущение безопасности и свободы от конфликта, в то время как реальный мир несет в себе лишь тревоги и разочарования.
Другой вариант «спасения» от конфликта – отождествление себя «с героями клик и толп», которые также являются «посредниками» и даже идолами в прямом, антропоморфном, смысле слова. Они, подобно наркотику, занимают место подросткового Эго, которое отказывается от «взращивания» собственной индивидуальности. И в этом случае подросток также избавляется от переполняющих его острых негативных эмоций, психологически присваивая себе качества «героя» и присоединяясь к групповым проекциям; он обретает защиту и ощущение контроля над миром и собой. «Стадный» эффект лишь усиливает эти «благоприобретенные» чувства.
═
* * *
═
Аддиктов и экстремалов роднят как внутренняя потребность в остроте переживаний, так и тяготение к экстренным и крайним средствам спасения от них. В этом смысле для нашего анализа идеальной становится картина мира, которая расщеплена на «своих» и «чужих», пронизана эсхатологическими ожиданиями катастроф и немедленного спасения, фантазиями магического толка, параноидальными мотивами «коварных заговоров», «скрытых смыслов» и т.д. В обществе последовательно идет «сакрализация насилия» (в том числе – и на примере «операций антитеррора»). Благодаря телевидению и кинематографу террорист становится некой культовой фигурой современного общества, призванной освободить людей от зла, добровольно возлагая на себя роль «искупителя» и «страдальца».
И можно предполагать, что наряду с терроризмом фундаменталистского толка мы в ближайшем будущем столкнемся с ростом «бытового» – вполне многоликого российского терроризма.
Дарья Гармоненко 
