Потерянная этнография

Профессор П.Ф. Преображенский.
Фотография из следственного дела

Этнография (или этнология, культурная/социальная антропология, как принято называть ее на Западе) в годы сталинской диктатуры не была так ошельмована, как, например, генетика или кибернетика, не была подвергнута тотальному разгрому: в очень полиэтничной стране без науки о народах трудно было обойтись. Тем не менее масштаб репрессий, которым были подвергнуты ученые-этнографы, а также антропологи, демографы, фольклористы, представители ряда других близких наук, таков, что впору говорить о настоящем большом погроме: в 1920–1950-е гг. были репрессированы около 500 этнографов и ученых смежных специальностей. Для сравнения: сейчас в Институте этнологии и антропологии Российской академии наук работают чуть более 200 сотрудников. Выходит, что в те драматические десятилетия были подвергнуты репрессиям, образно говоря, два с половиной таких института┘

Сколько прекрасных, талантливых людей и специалистов были уничтожены, сколько судеб покорежено, сколько научных направлений обескровлено, деформировано┘ Этим трагическим страницам истории отечественной этнографии посвящены две книги с одинаковым названием – «Репрессированные этнографы» (М.: Восточная литература, 1999, 2002 – вып. 1; 2003 – вып. 2).

Давайте обратимся к тем 28 очеркам, которые помещены в этих книгах, к тем 29 персонажам, которым они посвящены. Шесть из них расстреляны: А.В. Адрианов, Б.Э. Петри, П.Ф. Преображенский, Г.В. Ксенофонтов, Н.М. Маторин, С.П. Басария. К этим именам надо добавить как минимум еще два, упоминаемых в статье А.М. Решетова о Н.М. Маторине: это А.А. Бусыгин, заместитель директора Института этнографии, казнен в 1936 г., и С.Н. Быковский, этнограф и археолог, научный сотрудник ИЭ, расстрелян в 1937 г. Семеро не выдержали тюремно-лагерных условий, умерли в заключении: Н.Н. Козьмин, А.Н. Генко, Г.А. Кокиев, Ф.А. Фиельструп, А.Н. Харузин, А.М. Золотарев, Е.Т. Гюзалян (перечисляю в том порядке, в котором эти люди, ученые-мученики, появляются на страницах этих двух книг).

Я подсчитал, сколько лет (суммарно) провели в тюрьмах, лагерях, ссылке эти 29 человек: более 100 (точнее, 101–103 года). Более 100 лет (сколько же все 500, при всей приблизительности, «округленности», некоторой условности этого числа?) – то есть более века только эти 29 человек – умных, талантливых, великолепно, разносторонне образованных, в большинстве своем что называется трудоголиков, преданных науке, видевших в ней смысл и содержание своей жизни, – были вырваны из нее, оторваны от нее, не могли собирать литературные и полевые материалы, обдумывать уже накопленные, писать статьи и книги, общаться с коллегами, обсуждая с ними свои мысли, идеи, находки, передавать свои знания студентам и аспирантам┘ Насколько же беднее российская этнография, чем могла быть? Я уже не говорю, как влияла эта ситуация на их коллег, которых миновала горькая чаша: на их мышление, на выбор тем, на формирование и формулирование мыслей, выводов, обобщений; так или иначе, на все их научное творчество, на всю жизнь.

Так что, думается, надо вести речь не только о репрессированных этнографах, но и о репрессированной этнографии как науке (в ряду других репрессированных наук) – в общем потоке репрессированной науки и культуры в целом, в общей трагедии репрессированного народа, репрессированной страны.

Если посмотреть, каким направлениям отечественной этнографии был нанесен урон в те годы (не просто большой, а в каком-то смысле непоправимый, невозместимый – ибо каждый ученый, каждый интеллект – особый мир, особая Вселенная, невозместимая, неповторимая), то можно обратить внимание, что некоторые фамилии повторяются в разных «рубриках». Это – вполне закономерно, ибо большинство репрессированных ученых-этнографов были людьми многогранными. Получившие, как правило, прекрасное образование (Петербургский, Московский, Томский университеты; у многих – стажировка, практика в лучших зарубежных научных и университетских центрах), с хорошим знанием нескольких или многих языков, смолоду посвятившие себя науке (или близким к ней сферам деятельности), они истово и преданно служили ей, реализуя себя в различных ее сферах.

В какую рубрику «загнать», скажите, А.В. Адрианова – крупного исследователя этнографии и археологии Сибири, выдающегося «полевика»-коллекционера, историка, публициста, издателя; или А.Н. Генко – полиглота, культуролога, языковеда, востоковеда, источниковеда, собирателя, кавказоведа, одного из создателей алфавитов для бесписьменных языков Кавказа (ему же принадлежит честь открытия цахурской средневековой письменности); или Ф.А. Фиельструпа, путешествовавшего по Кавказу, Монголии, Южной Америке, работавшего (как этнограф) в Приуралье и Сибири, среди казахов и киргизов; или П.Ф. Преображенского – этнографа, религиоведа, историка культуры античного времени; или Н.И. Гаген-Торн – ученого, писателя, поэта и литературоведа (написала несколько оригинальных исследований, посвященных «Слову о полку Игореве»), монографию «Женская одежда народов Поволжья», прекрасную книгу об одном из ее выдающихся учителей «Лев Яковлевич Штернберг»; или замечательного якутского интеллигента Г.В. Ксенофонтова – сибиреведа, религиоведа (в частности, его работы по шаманству, архаичным формам мышления высоко ценили и использовали такие ученые мирового уровня, как С.А. Токарев и М.Элиаде), литературоведа, юриста, переводчика сочинений немецких философов, крупного общественного деятеля.

Эти «мягкотелые интеллигенты» (как почему-то принято полупрезрительно говорить) – в том числе женщины! – нередко оказывались перед пытками и издевательствами палачей-следователей, в невыносимых условиях тюрем и лагерей более мужественными, чем профессиональные революционеры с подпольным стажем, чем бесстрашные комбриги и командармы Гражданской войны (которых в конце 1930-х гг. тоже почти полностью уничтожила тоталитарная система).

Не признала себя виновной «в антисоветской деятельности» (на процессе 1934 г. по делу «Российской национальной партии», которой не существовало в природе) Наталья Ивановна Лебедева.

Не подписала ни одного обвинения Нина Ивановна Гаген-Торн; необыкновенно достойно, стоически мужественно прошла через издевательские допросы, пытку бессонницей, в страшных лагерных условиях сочиняла стихи, которые заучивали окружающие. Сохраняла оптимизм, сохранила лицо. Замечательная статья о ней (в 1-м выпуске) написана ее дочерью, Г.Ю. Гаген-Торн. Пока – только статья. А может быть и роман, и спектакль (фильм?) – о «крутом маршруте» правнучки шведского дворянина Дэвида Гаген-Торна, с родителями изъездившей Европу, близко дружившей с Андреем Белым и сполна хлебнувшей из горчайшей чаши, выпавшей на долю российской интеллигенции в те десятилетия, когда подлинная интеллигентность сама по себе была пороком и криминалом┘

Арестованный в 1938 г., Анатолий Несторович Генко за два года в тюрьме под следствием, несмотря на пытки, не подписал обвинения и – что было редкостью в те годы – был освобожден. Доломали, добили в 1941 г. (вновь арестованный 2 сентября, он умер в тюремной больнице 25 декабря 1941 г.).

Жестоко пытали выдающегося япониста, члена-корреспондента АН СССР профессора Н.И. Конрада. Дважды он отказывался от данных под пытками показаний┘

Отнюдь не «голубых кровей» была Юлия Павловна Петрова-Аверкиева, дочь лесоруба из Карелии, своим умом, талантом, неустанной работой ставшая вровень с крупнейшими этнографами нашей страны. В конце 1930 г., во время полевой работы среди квакиютлей острова Ванкувер, молодая исследовательница из далекой России в знак большого к ней уважения была принята в члены одного из родов этого индейского племени (под именем Хвуана). Через 17 лет, в ноябре 1947 г. она, будучи женой советского посла в Китае А.А. Петрова, была арестована и на семь лет выброшена из жизни в гулаговскую круговерть. Эта худенькая, невысокая женщина выстояла, устояла, одержимо работала – как ученый, как главный редактор журнала – до последних дней жизни (умерла она в октябре 1980 г.).

Семнадцать лет провел в лагерях, ссылке, на поселении Ерухим Абрамович Крейнович – один из ведущих специалистов по этнографии и языкам народов Сибири (о нем писал в своем «Архипелаге ГУЛАГ» А.И. Солженицын). И в лагерных условиях он продолжал научные исследования, став крупнейшим знатоком языка и культуры нивхов.

Эти книги – больше чем книги; они – памятник, реквием, предупреждение. Памятник – им, ушедшим. Реквием, посвященный не только людям, жизнь которых – и жизнь вообще, и жизнь в науке – была жестоко и бессмысленно оборвана, но и всему тому умному, значительному, ценному, что могло появиться, могло состояться, но – не появилось, не состоялось. Предупреждение – всем нам; ибо история, увы, нередко имеет обыкновение повторяться, притом совсем не обязательно как фарс.