Марк Рац
Основатель Московского методологического кружка Георгий Петрович Щедровицкий.
Фото из книги: Г.П. Щедровицкий «Я всегда был идеалистом...», М., 2001
23 февраля 2004 г. исполняется 75 лет со дня рождения Георгия Петровича Щедровицкого (1929–1994), создателя и бессменного руководителя Московского методологического кружка (ММК). Сам же кружок отмечает в этом году свой полувековой юбилей. Методология – в версии ММК (именно о ней идет речь далее) – очень непривычное, а потому кажущееся странным создание человеческой мысли. Одна из ее странностей состоит в том, что, следуя методологическим обыкновениям, по случаю юбилея надо было бы не печатать подобающие случаю торжественные статьи, а устраивать публичные дискуссии. Как говорил Г.П. Щедровицкий, методология питается палками, которые вставляют ей в колеса.
Соответственно ниже читателю предлагается статья не столь торжественная, сколь дискуссионная.
Формула тройной демаркации
Среди прочих странностей методологии есть и такая: никто не уполномочен выступать от ее имени, ибо каждый понимает ее по-своему. Перефразируя известный относящийся к науке тезис, я бы сказал, что методология – это то, что считает таковой сообщество методологов. Впрочем, могу предложить собственную формулу демаркации между философией, наукой и методологией.
В моем представлении, методология – совершенно самостоятельная форма организации мысли, рядоположная с наукой и философией. Выделяется она (из синкретической сферы мысли) с большим опозданием, но ведь и науке в современном ее понимании, строго говоря, всего 300–400 лет. Тоже детский возраст по сравнению с философией. Для начала я бы сказал так: философия обсуждает вечные вопросы, наука ищет на свои вопросы вечные («правильные») ответы, а методология решает только один вопрос – как обеспечить мыслью и организовать новую практику (праксис – по Аристотелю – в отличие от безответственного поэзиса) в отсутствие теории. И оказывается, что каждый раз, когда такой вопрос возникает, это приходится решать и делать заново... По крайней мере до тех пор, пока не будет построена теория или наработан достаточный опыт. Но тогда пропадает нужда в методологии. Если (и пока) теория и наличный опыт нас устраивают.
Вообще-то методология – ровесница философии. В большинстве философских трудов, начиная с Платона и Аристотеля, содержится много методологической премудрости. Но в таком понимании и наука – ровесница философии. Я же говорю о развитии, диверсификации, ветвлении сферы мысли и обособлении отдельных ее ветвей. Подобное представление о развитии науки, кажется, общепринято, так почему бы не взглянуть с этой же точки зрения на развитие рациональной мысли вообще?
Но такой взгляд вроде бы противоречит широко распространенной трактовке методологии как составной части науки. Как науки вообще (достаточно вспомнить имена Поппера, Куна, Лакатоса или Фейерабенда), так и частных наук: в соответствии с этой трактовкой говорят о методологии физики или филологии. Не стану спорить. Скажу только, что наряду с методологией науки (и отдельных наук) с тем же правом можно говорить о методологии проектирования, инженерии, законотворчества, иными словами, любой другой сферы интеллектуальной деятельности. Кстати сказать, ведь о философии – и «философиях» – говорят ровно в таком же смысле (вплоть до «философии фирмы») и не без оснований.
Короче говоря, одно другому не мешает, но мне все же хотелось бы поговорить о методологии в той трактовке, с которой я начал: именно она представляется мне фирменной для ММК. При этом важнейшее отличие методологии от науки видится в том, что наука дает свои прогнозы и рекомендации для повторяющихся явлений, в то время как методология стремится рассматривать любую ситуацию как уникальную и неповторимую. Понятно, что всякое явление и всякую ситуацию можно рассматривать и так и этак – вопрос в том, какой из этих двух подходов окажется более продуктивным в данном случае. Речь ведь идет о способе рассмотрения, а не о том, каково явление «на самом деле»: здесь как раз и проходит граница между методологией и наукой.
К примеру, вспомним хотя бы бесконечные споры об «особом пути» России. При очень общем взгляде исторические траектории движения всех стран и народов представляются одинаковыми: все они идут по одной дороге, но одни вырываются вперед, другие отстают. На этом основаны теории прогресса и модернизации, говорят даже о соответствующей науке – транзитологии. Более пристальный взгляд, однако, позволяет разглядеть такие особенности в жизни каждой страны и народа, которые скорее заставляют думать об их неповторимой судьбе. Между этими крайностями лежат возможности типологического подхода.
На самом деле, ни «общий», ни «особый» путь России не есть некоторая данность, существование которой может быть удостоверено эмпирически: это всего лишь разные варианты и способы осмысления и представления истории. Назначение этих вариантов – концептуально обеспечить принимаемые сегодня стратегические решения – вот их-то и надо обсуждать, учитывая, что наука не может судить, какие из них являются «верными».
Специалисты по «одноразовым» знаниям
Сообразно сказанному выше о ситуативности наивно было бы думать, что методология располагает готовыми рецептами действий на все случаи жизни. Напротив, сама ориентация на поиск готовых (а тем более истинных) решений является «антиметодологической». Более того, методология предполагает ситуативность не только решений, но и применяемых при их выработке знаний, методов и средств. В этом состоит еще одно важное отличие методологии от науки: разрабатываемые и получаемые наукой знания, методы и средства рассчитаны на многократное использование, они если не вечны, то долговечны.
Методология, разумеется, тоже может использовать накопленный опыт, но, апеллируя к наличным знаниям, готовым методам и средствам, методолог работает уже как ученый. Как методологу ему положено ориентироваться на выработку новых, пусть и «одноразовых» (применительно к данному случаю) знаний, методов и средств. Моя коллега С.Табачникова заметила однажды, что, используя готовые методы, мы умираем.
Поэтому не зря Г.П. Щедровицкий любил сравнивать работу методолога с работой «сталкера» в «зоне», где все вокруг изменчиво, обманчиво и взрывоопасно. Но странно: обеспечивая движение по неосвоенной интеллектуальной целине (такова его миссия), методолог сотворяет новые знания, методы и средства, которые вполне могут оказаться (и во многих случаях оказываются) полезными в иных ситуациях. Сами эти средства позволяют увидеть вновь возникающие ситуации иначе, чем мы могли это сделать раньше.
Чем же в таких случаях результаты методологических разработок отличаются от научных? Главным образом тем, что они говорят не об устройстве мира, а о способах нашей организации и самоорганизации. Поэтому, кстати, они часто имеют особую форму схем, предназначенных для организации нашего мышления и деятельности. Вместе с тем эти схемы могут быть отнесены и к нашему миру. Тогда они становятся неотличимыми от результатов науки: такие же «превращенные формы», и теперь только специальная реконструкция условий их создания позволяет выяснить их происхождение.
В своем движении методологическая мысль порождает науку, но мысль может быть методологической, пока она движется. Умирая в своем продукте, она теряет свою специфику: ее выводы касаются организации нашей деятельности и нашего мира. Это, кстати, объясняет, почему методология с таким опозданием автономизируется: глядя ей вслед («в спину») и видя лишь результаты работы методологической мысли, ее очень трудно отличить от науки. Мы, например, считаем Галилея великим ученым, но, если реконструировать ход его мысли, оказывается, что он работал как методолог. Я бы добавил: потому и стал великим ученым. Вообще, если воспользоваться знаменитой концепцией Томаса Куна, можно сказать, что научные революции делаются из методологической позиции, в которой рождаются новые формы организации науки. Думаю, что примерно так следует понимать оригинальную концепцию развития науки, изложенную в недавней статье Г.Копылова в «НГ-науке» (12.11.03).
Претендующие на истинность результаты научной работы как бы изначально ориентированы на помещение в культуру (другой вопрос, что фактически это происходит далеко не всегда), а вот о продуктах методологии я бы этого не сказал. С ними, как уже говорилось, дело обстоит едва ли не противоположным образом: методологические разработки ориентированы на конкретную ситуацию, а повезет ли их результатам с многократным употреблением, войдут ли они в культуру – во многом дело случая и удачи. (Фактический ход событий как бы уравнивает шансы методологии и науки.)
Удача здесь, впрочем, довольно относительная. Мы привыкли относиться к культуре с пиететом, и действительно, только благодаря своей культуре человеческое общество существует и воспроизводится, по крайней мере в известных нам формах. Но, с другой стороны, воспроизводя готовые решения, пользуясь готовыми знаниями, следуя сложившимся нормам и образцам деятельности, мы консервируем достигнутый уровень своего развития, уходим от творческих решений, теряем духовность, образуем цивилизацию пользователей и общество потребления. Не это ли происходит в так называемых развитых странах? (Язык, как обычно, умнее нас: развитые – это ведь уже развитые, им как бы дальше развиваться и нужды нет.)
С другой стороны, и китайцы, желающие своим врагам, чтобы их дети жили в эпоху перемен, наверное, правы. Я говорю все это, потому что понимание сказанного кажется мне важным для формирования культурной политики, которая, правда, пока тоже существует скорее в методологической рефлексии, чем на практике. Вряд ли это хорошо: ведь стихийно складывающийся баланс между воспроизводством и развитием может не отвечать национальным интересам страны, да и «наследственные болезни» не стоит сбрасывать со счетов. Все это становится особенно важным в связи с активно обсуждающейся в последние годы темой национального инновационного комплекса.
О предметной организации
Важнейшее различие между наукой и методологией состоит в том, что наука организована предметно, а методология существует в распредмеченных формах. Скажем, свои суждения об обществе имеют демография, социология, юриспруденция, а о человеке – медицина, психология, антропология и т.д. Каждая наука видит свой объект (общество или человека) «со своей колокольни», под своим углом зрения. Вот это видение и организуется в форме научных предметов со своими особыми онтологическими картинами, проблемами и задачами, системами знаний, методами исследований, фактами и моделями.
Предметная организация сильно облегчает движение научной мысли. Однако за всякое удовольствие надо платить. Например, экологическими неприятностями: природа ведь «не знает» о границах между разными научными предметами, и полезные для производства рекомендации химиков могут оказаться вредными для биоты. В практике нам следовало бы пользоваться одновременно знаниями, полученными и существующими в рамках разных научных предметов, но это проще сказать, чем сделать. «Сложить» разнопредметные знания нельзя: они находятся как бы в разных плоскостях, их надо особым образом соединять и конфигурировать. Это одна из известных методологических проблем, для решения которой разработаны специальные системные представления.
Легко видеть, что как подобные, так и другие характерные для методологии представления типа воспроизводства, развития, проектирования, инженерии и др. имеют, как говорится, надпредметный, или общенаучный, характер. Они, однако, не только общенаучные, но и вненаучные. Например, воспроизводство тех или иных общественных институтов само по себе никакого отношения к науке не имеет (если не говорить о том, что сама наука воспроизводится). Точно так же и проектирование, которое, будучи особым типом мышления и деятельности, вообще противоположно научному исследованию: исследуют то, что есть, проектируют то, чего нет. Понимание этого обстоятельства принципиально.
Признание «общенаучного» статуса таких понятий и представлений при игнорировании их вненаучного характера характерно для позитивистского мировоззрения, согласно которому наш мир во всех своих проявлениях «подведомственен» науке. Однако чем дальше, тем больше мы видим проблем, требующих для своего разрешения иных подходов и представлений. Так или иначе, они связаны с мышлением и деятельностью, т.е., согласно господствующим взглядам, относятся к миру гуманитарного знания – частному локусу в естественно-научной картине мира. Дело, однако, в том, что с методологической точки зрения здесь вполне возможна смена рамок, своего рода «оборачивание». Доминирующая в нашей культуре естественно-научная картина мира может трактоваться как локус «мира мышления и деятельности в их историческом развертывании» (Г.П. Щедровицкий).
Такая – деятельностная – картина мира, конечно, очень непривычна, и детальность ее проработки не идет ни в какое сравнение с научной картиной мира: приходится иметь в виду, что вторая строилась триста лет, а первой, условно скажем, тридцать. Но к этому (т.е. к молодости, которая, как известно, быстро проходит), пожалуй, и сводятся пороки деятельностной картины мира: в остальном она кажется пока не менее стройной и рациональной, чем привычная нам (естественно) научная.
Между прочим, сказанное позволяет заглянуть в зазор между миром науки и объемлющим его миром разума: оказывается, что зазор этот, мягко говоря, довольно широк, в нем много чего можно увидеть┘
Методология и гуманитарные науки
Простейшее определение гласит, что методология – это учение о мышлении и деятельности. Оценить это простенькое определение можно, только учитывая, что классическая естественная наука – в отличие от философии и теологии – занималась исключительно превращенными формами, которые нетрудно было представлять в качестве внеположных объектов исследования.
Пока наука только ими и занималась, все шло прекрасно. Проблемы начались в ХIХ веке в связи с бурным развитием психологии и социальных наук, которые вынуждены были заняться мышлением и деятельностью как таковыми. Неокантианцы, впервые осмыслившие этот круг проблем, различали науки о природе и науки о духе. Первые, как и положено порядочной науке, имели дело с повторяющимися явлениями, за которыми можно было увидеть управлявшие ими законы природы. Наукам о духе пришлось довольствоваться описанием невоспроизводимых явлений. (Соответственно они были поименованы идиографическими науками в отличие от номотетических естественных наук.)
Психология и психофизиология прекрасно справлялись с описанием инстинктивного поведения людей и животных. Но чем более высокие проявления человеческого духа требовалось описать и объяснить (я уж не говорю о прогнозах), тем хуже это получалось: не зря Карсавин писал про «естественную науку о душевных явлениях, которую справедливее было бы назвать противоестественной». Речь шла даже о кризисе науки вообще.
С тех пор много воды утекло и тысячи книг написаны. Сформировались такие новые направления науки, как социальная и когнитивная психология, психология личности, история ментальности и т.д., успехи которых нельзя отрицать. Тем не менее проблемы остаются, и одно из возможных направлений прорыва здесь я связывал бы с перспективами методологии. Суть дела в том, что трактовать проявления духовной жизни следует не как естественные (и законосообразные), а как искусственные, осуществляемые человеком сознательно и целенаправленно сообразно развертывающейся ситуации.
Наука, конечно, может их изучать post factum, уже как естественные, но не с бОльшим успехом, чем анатомия изучает человека. Это необходимо, но заведомо недостаточно, ибо в первую очередь здесь надо отвечать на вопрос, как совершить движение духа здесь и теперь. Давно пора признать, что научный подход в принципе нерелевантен проблеме осмысления духовной жизни. Не об этом ли писал еще молодой Бахтин в своей «Философии поступка»?
Да и где сказано, что наука всемогуща, т.е. потенциально может ответить на любые вопросы везде и всегда? (В «НГ-науке» № 2, 2000 г. эта жгучая тема обсуждалась, и философы ответили на наш круглый стол целой книгой: «Судьбы естествознания: современные дискуссии». – М.: ИФ РАН, 2000). Один из возможных ответов подсказывает упомянутая выше оппозиция искусственного и естественного. Только понимать эти категории приходится тогда необычным образом. Не как характеристики внеположных объектов, намертво к этим объектам «приклеенные» (в этом смысле я говорил бы о технических и природных по происхождению объектах), а как характеристики нашего подхода к ним, способа их представления. Инженер-конструктор представляет автомобиль как искусственное произведение мысли, а пассажир – как естественное средство передвижения. А как «на самом деле»? На самом деле он железный, – сказал бы я полушутя.
Наука замечательно справляется с описанием, а иногда и с прогнозированием мира объектов, представляемых как естественные (независимо от их происхождения). Но ведь те же объекты можно представлять искусственными. Не отсюда ли и тот круг проблем, которые неотвязно сопровождают развитие гуманитарных и общественных наук? Ведь еще Макс Шелер писал, что «специальные науки, занимающиеся человеком и все возрастающие в своем числе, скорее скрывают сущность человека, чем раскрывают ее».
Мой взгляд на сей предмет состоит в том, что усилия гуманитарных и общественных наук необходимо дополнить специальной стимуляцией развития методологии и ее приложений к человеко- и обществоведению. Последние имеют, кстати, и непосредственное прикладное значение, прежде всего соответственно в сфере педагогики и всякого рода реформирования. Для России это вполне актуально, не правда ли? Г.П. Щедровицкий говорил, кстати, что если методология не прикладная, то это уже не методология, а┘ хризантема в проруби.
Мировоззренческая локализация науки
История распорядилась так, что в своем развитии наука противопоставлялась религии. Со временем это противостояние смягчилось, но выработанные в борьбе экспансионистские тенденции науки сохраняются по сию пору. Я ничего не имею против науки как таковой, но в пику ее экспансионистским тенденциям активно поддерживаю идею, высказанную на недавней интернет-конференции «Российская наука и СМИ» (http://www.adenauer.ru/index.php?lang=2) А.А. Оскольским. Мысль его состоит в том, что необходимо различать науку и научное мировоззрение. При этом научная работа представляется как один из важнейших типов мышления и деятельности (но все же «один из»), а (естественно) научное мировоззрение – как одно из возможных мировоззрений, имеющее преимущество перед большинством других (за вычетом разве что религиозного) лишь в том, что оно хорошо укоренено в современном мире и детально проработано.
Из этого – с учетом сказанного ранее – следует, что в мировоззренческом плане наука занимает в современном мире непропорционально большое место. Я говорил бы поэтому об особом проекте мировоззренческой локализации науки. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы место науки заняли религия или, тем паче, суеверия и «эзотерические науки», о которых писал недавно («НГ-наука» от 10.12.03) В.Розин. Но, на мой взгляд, ситуация, в которой место религии занимает наука, ничем не лучше. Так что речь идет о вполне рациональных картинах мира, позволяющих обходиться без апелляции к потусторонним силам, а таких картин может быть много. Среди них и упоминавшаяся деятельностная картина, в рамках которой я стараюсь работать здесь и теперь. В тех же рамках находится новая концепция развития науки, предложенная Г.Копыловым.
Его концепция представляется мне не только плодотворной, но и характерной в том смысле, что деятельностный подход и порождаемое им мировоззрение снова, как во времена Фрэнсиса Бэкона, требуют «исправления всего массива человеческого знания», а эта работа выходит далеко за пределы науки..
