Валентин Бажанов Нижеследующий текст касается статьи Геннадия Копылова "Мегамашины научных революций", опубликованной в рамках начавшейся дискуссии "Наука и реальность" (см. "НГ-наука" от 12 ноября 2003 г.).
Копылов, судя по его статье, считает, что реальная практика науки и ранее, и ныне не согласована с формами осмысления этой практики самими учеными, а все концепции развития науки (Карла Поппера, Томаса Куна, Имре Лакатоса) способны описывать науку в весьма ограниченных исторических пределах. Когда речь заходит о развитии науки, то, по мнению Геннадия Копылова, нужно говорить вовсе не об открытиях, не о смене парадигм или конкуренции исследовательских программ, а о радикальных сменах организации научных процедур. Само возникновение науки Нового времени, провозглашает он, связано не столько с феноменом научной революции, сколько с экспансией новой организационной инновации. Развитие науки, считает автор, задают не "эпохальные открытия" (типа открытия гелиоцентрической системы, уравнений Максвелла или разработки квантовой механики. - В.Б.), а создание новых форм (схем) организации познания.
На самом ли деле дело обстоит именно таким образом?
Замысел Копылова можно оценить как весьма смелый и претендующий на новую концепцию развития науки. Однако мне аргументация в пользу такой концепции развития науки показалась недостаточно убедительной. Автор ополчается на методологию науки за ее упор на "открытия" и склонен считать его "школьной" и, если следовать духу статьи, отсталой. Но куда "деть" эти открытия?
Безусловно, какие-то важные открытия влекут за собой изменение тех или иных форм организации научных исследований; какие-то новые организационные формы способствуют тем или иным открытиям, но они никак не являются ключевым звеном в развитии науки, "мотором" этого процесса. Становление советской власти сопровождалось множеством инноваций в организации науки (от отмены ученых степеней до создания особых институтов "красной профессуры" и "шарашек"), но где те эпохальные достижения, которые обязаны этим инновациям?
Появление научных обществ и академий наук в пику университетам, которые создателями этих кардинально новых форм организации науки считались рассадниками схоластики, не вылилось в немедленную научную революцию. Последняя должна была "созреть". Первые научные общества - Академии наук (dei Lincei, del Cimento), как известно, были созданы в Италии XV-XVI вв., а научная революция начала разворачиваться позднее и в иной временной и отчасти географической привязке. Более того, и доктрина Фрэнсиса Бэкона, и доктрина Готфрида Лейбница, равно как и некоторых других мыслителей, явились как бы реакцией на эту научную революцию.
Копылов, по существу, утверждает, что наука изменяет мир самим своим существованием, а вовсе не результатами (техническими, технологическими и т.д.), которые являются следствием открытий. Существование науки немыслимо без стремления к тому, что принято называть объективной истиной, а стало быть - без открытия новых явлений, разработки новых теорий и генерации сумасшедших идей. Утверждение "существования" ради "существования" вряд ли что-то может объяснить в динамике науки.
Как утверждает Геннадий Копылов, мы и находимся в плену "школьных" представлений о механизмах и закономерностях развития науки, а наш образ науки во многом соткан из разного рода мифов. Один из мифов - это миф об индивидуальном научном творчестве, "не учитывающий систему организационно-мыслительных и институциональных предпосылок, обеспечивающих условия для работы ученого (для научного мышления)".
Хотя, конечно, творчество ученого в большей или меньшей степени связано с творчеством своих коллег, но озарение приходит всегда в одну светлую голову, и в этом смысле любое творчество - всегда и везде - имманентно личностно. Однако смысл деятельности ученого кроется в стремлении озарения из феномена внутриличностного преобразовать в форму общезначимую, дать в идеале обозримое и воспроизводимое доказательство тезиса, смутные очертания которого, возможно, являются плодом счастливо посетившего его озарения. Это обстоятельство придает доказательству статус этической процедуры, глубинное значение которой состоит, по-видимому, в том, что ученый "поручается" перед своими коллегами в верности озарения, в том, что сумасшедшая идея на самом деле имеет право на существование. Она - благодаря доказательству - воспроизводима и проверяема каждым компетентным членом научного сообщества.
Отмечая рассогласование между реальными формами организации НИР и теми рефлексивными конструкциями, в которых она осмысляется, Копылов, по существу, находится в плену своего рода парадокса: если факт осознания несоответствия реальных форм организации НИР открыт только автору, то каков шанс, что и его "рефлексивная конструкция" - а именно ее, по сути дела, предлагает Геннадий Копылов - не является одним из примеров этого несоответствия?
Отдавая должное смелому замыслу Копылова, думаю, что еще рановато отказываться от открытий Поппера, Куна и Лакатоса в пользу сугубо "организационной" версии прогресса науки.
