Сергей Земляной Согласно классическому определению, для человека иметь некую идентичность - значит занимать особое место в мире, предписываемое определенными правилами. Именно наличие личностной идентичности обеспечивает Homo sapiens возможность и способность, отличающую его от животных не менее, если не более, чем труд, иметь индивидуальную, внутри себя центрированную и неподменную биографию.
Герой моего повествования в этом смысле стоит особняком: он имел какую-никакую биографию, но, судя по прямым и косвенным данным о нем, не располагал личностной идентичностью, не занимал особого места в мире и не подчинялся никаким предписанным правилам. Поэтому сама его биография во многом носит гипотетический, или, говоря по-современному, виртуальный характер.
Справка и темноты
Сперва справка: Гамов Георгий Антонович (4.03.1904, Одесса - 23.08.1968, Болдер, штат Колорадо) - американский физик. Окончил Ленинградский университет (1925). В 1928-1931 гг. работал в Геттингене, Копенгагене, Кембридже. В 1931-1933 гг. - в Физико-техническом институте в Ленинграде. В 1933 году эмигрировал сначала во Францию, затем в Англию. С 1934 года в США. В 1934-1956 гг. профессор Университета Дж.Вашингтона в Вашингтоне, с 1956 года - университета в Колорадо. Гамов дал первое квантово-механическое объяснение альфа-распада. Внес существенный вклад в теорию бета-распада (совместно с Эдвардом Теллером). В 1946 году выдвинул теорию "горячей Вселенной". Сделал первый расчет генетического кода.
Теперь - о биографической темноте, связанной с античным эффектом deus ex machina. Дело в том, что жизненный путь Георгия Гамова отмечен некими поворотными пунктами, на которых абсолютно неожиданно, в нарушение всех обыкновений и правил, крайне неблагоприятное для него развитие событий менялось на обратное и которые не поддавались попыткам дать им рациональное истолкование. Легендарными объяснениями изобилует автобиография Гамова "Моя мировая линия", вышедшая после его смерти (George Gamov. My World Line. An informal Autobigraphy. - New York: The Viking Press, 1970). К примеру, сам Гамов так изящно изображает внезапную перемену в своей жизни, в результате которой он оказался в своей первой зарубежной командировке, не имея за собой еще никаких научных заслуг: "В этот момент (лето 1928 года. - С.З.) произошло неожиданное изменение в моей карьере. Старый, в то время уже в отставке, профессор Орест Данилович Хвольфсон, лекции которого по физике я "слушал" на первом курсе (однако так и не посетил ни одной лекции), заговорил о том, что я мог бы провести несколько месяцев в зарубежном университете, и сказал, что был бы рад рекомендовать меня Ленинградскому университету для поездки на летнюю сессию 1926 г. в знаменитый немецкий университет в Геттингене - один из ведущих центров развития квантовой механики <┘> Рекомендация Хвольфсона была подписана Крутковым (научный руководитель аспиранта Гамова профессор Ю.А. Крутков. - С.З.) и несколькими другими профессорами, которые были высокого мнения о моих способностях, и в начале июня я ступил на борт парохода, отплывавшего в немецкий порт Свинемюнде".
Гамов забыл растолковать, что Хвольфсона, по-видимому, он лично не знал, что Крутков вовсе не был высокого мнения о его научных успехах (судя по неблагоприятному отзыву профессора о своем подопечном от 14 февраля 1928 года) и что в Геттинген он поехал только через два года после получения рекомендации Хвольфсона.
Что же произошло? Сделавший много полезного для сохранения памяти о Гамове в нашей стране Юрий Лисневский, на результаты архивных изысканий которого я здесь опираюсь, так и не сумел развеять возникающие недоумения: "Какой-то сдвиг и со стороны кого-то все же произошел. По-видимому, этот "кто-то" решил так - с учетом безусловной потенциальной талантливости Гамова (скорее, веря в его талантливость, даже невзирая на его безрезультативность в аспирантуре) отправить его в заграничную командировку как последний шанс для проявления его творческого потенциала. Безусловно, это было очень смелым решением". Мало того, этот мифический "кто-то" обеспечил в последний момент получение Гамовым субсидии в валюте на пребывание в Германии. По меркам того сурового советского времени, совсем не склонного к филантропии и готовившегося к обострению борьбы с классовыми врагами, такая благотворительность по отношению к "социально чуждому элементу" была чем-то из ряда вон выходящим.
Была еще и другая темнота в биографии Гамова. Он совершал экстраординарные открытия и выдвигал гениальные идеи, но так и не был канонизирован мировым научным сообществом в качестве великого ученого. Внешним проявлением этого стал факт неприсуждения ему Нобелевской премии по физике, которую получили ничуть не более талантливые современники и коллеги Гамова, включая друга его молодости Льва Ландау. Были и другие несообразности. Весьма характерны отзывы о Гамове в письмах Петра Капицы, впрочем, окрашенные очевидной пристрастностью: "Что касается Джонни (Джонни - студенческая кличка Гамова, закрепившаяся за ним в научных кругах. - С.З.), то это тип беспринципного шкурника, к сожалению, одаренного только исключительным умом для научной работы, но вообще человек не умный" (письмо к А.А. Капице от 12 ноября 1934 г.). И еще одно свидетельство: "Вот возьмем хотя бы Джони. Им гордились как первым молодым знаменитым ученым <┘> Глава правительства благословляет его на путешествие, а он, мерзавец, не возвращается. Что притягивает его на Западе, в капиталистических странах? <┘> Джони нигде не будет играть первую скрипку, а в Англии его по недостатку калибра вообще не примут и, кроме как в Америке, ему нигде не устроиться" (письмо к А.А. Капице от 15 июня 1935 г.).
Что же, помимо легенд, выпадает в сухом остатке правдивому описателю подвижной жизни Георгия Гамова? Мысленный эксперимент с заочным "перекрестным допросом" ее исторических свидетелей, среди которых много замечательных ученых, от Дирака, Бора, Резерфорда и Эйнштейна до Теллера и Улама, а среди них - наши Иоффе, Капица и Иваненко. Еще недавно подобные, даже сугубо экспериментальные "опыты" были отнюдь не безопасным делом: тот же Лисневский за свой интерес к бывшему соотечественнику в 80-е гг. был подвергнут партийному остракизму и едва не вылетел с работы, а в КГБ, куда он еще в горбачевские времена обратился за получением разрешения на ознакомление с делом Гамова, его грубо отшили, прозрачно намекнув на подозрительность его ненужного любопытства (сообщение Лисневского). В дальнейшем я изложу некоторые результаты моего мысленного эксперимента - безо всяких притязаний на полноту биографического рассказа.
Стиль жизни и стиль мышления
Что же в стремительном и славном, хотя и отнюдь не простом начале Гамова в самостоятельной жизни и большой науке предвещало или провоцировало такой финал? Главная сложность для него сперва заключалась в том, что он никогда не был и так никогда не стал "советским парнем", как его обозвал после его первого научного успеха в опубликованном в "Правде" стихотворении Демьян Бедный ("СССР зовут страной убийц и хамов. / Недаром. Вот пример: советский парень Гамов. / (Чего хотите вы от этаких людей?!) / Уже до атома добрался, лиходей!").
Совсем не советским было его социальное происхождение: он был потомственным дворянином из древнего (по отцу) рода, о котором найдены архивные документы XVII века; а по матери его предки принадлежали к южнорусскому духовенству. Дед Георгия Гамова по отцу был полковником царской армии, командующим Кишиневским военным округом; дед по матери - митрополитом, настоятелем Одесского собора; его отец Антон Михайлович Гамов - статским советником, преподавателем русского языка и литературы в одесских гимназиях и реальных училищах; мать Александра Арсеньевна Лебединцева преподавала историю и географию в одесской женской гимназии.
Несравненно более типичен Гамов был в другом отношении: он был первым живым воплощением в нашей стране интеллектуала новой формации, с мировым кругозором и удостоверенной СМИ универсальной компетентностью ироника и гуру, взысканного тайнами высшей духовности.
Не без кокетства он в январе 1932 года в графе личного листка по учету кадров о знании иностранных языков написал: "Читает и переводит со словарем - древнеегипетский, читает и может объясниться - французский, владеет свободно - немецкий, английский, датский". Нехарактерными для "советских парней" его возраста были и элитарные культурные запросы и предпочтения Георгия Гамова, которые при их предании гласности кое-кто мог назвать тогда "упадническими".
Наглядной иллюстрацией вкусов Гамова может послужить его письмо Т.Н. Кастериной от 1 января 1927 года: "Ленинград, 1 января 1927 г. Dear Tatiana! Только что вернулся из Москвы и нашел твое письмо. На съезде было очень забавно - много ругались из-за теории относительности с москвичами. Бродил по Щукину и Морозову - смотрел импрессионистов - очень понравились Гоген и Ван Гог. Были на "Ревизоре" у Мейерхольда - чрезвычайно - кончается хороводом через партер - Хлестаков в круглых очках и в кивере, а Осип - только из пеленок. В Питере холодно (-16 градусов), взялся всерьез за Египет и Дальний Восток. Физику пока забросил - это называется путешествие в Египет для отдыха. Даже завтра иду в Александринку на "Цезаря и Клеопатру". Весной, вероятно, поеду на все лето в Goettingen и по Германии. Пока практикуюсь в немецком и учусь носить смокинг. Кстати, получил письмо от Юрия Германовича Рабиновича (Y.G. Rainich) из Michgan-а (USA). Пишет много интересного об Америке. Он сейчас много работает по теории кривых пространств - прислал мне свои оттиски. Новый год встретил как полагается - сидя у себя на диване и читая Канта. На старое Рождество устраивал елку в лесу - вылазка на лыжах - бенгальские огни - аккумуляторы и пр. Надеемся попасть в милицию. Ну, пока. Всех благ. Поклон Нине и Марусе".
Кажется, в этом джентльменском наборе не хватает только двух вещей: джаза и Хемингуэя? Неверно. Джаз уже тоже был, хотя Хемингуэй еще отсутствовал: сколотившаяся вокруг Гамова в Ленинградском университете группка или секта студентов, куда входили Дмитрий Иваненко, Лев Ландау, Матвей Бронштейн и примкнувшие к ним лица женского пола, празднично именовала себя "джаз-бандом". Именно этот "джаз-банд" изобрел многие из форм общения, получившие широкое распространение в интеллигентских компаниях 60-х и последующих годов: помешанность на всем американско-космополитическом, включая "заграничные" клички членов группы - Джонни, Дау, Димус (Иваненко), Аббат (Бронштейн); взаимные превращения работы в досуг и обратно, их обязательное смешение; непрерывные демонстрации эрудиции и парады остроумия; издание рукописного журнала "Отбросы физики" и т.п.
Абсолютной нелепостью было бы сделать из сказанного вывод, что времяпрепровождение лидеров "джаз-банда" сводилось к указанным занятиям: все они упорно и успешно учились, брали и впитывали из первых (Александр Фридман, Абрам Иоффе) и вторых рук, из иностранных физических и математических журналов последние новости о происходившей тогда революции в науке. Поразительно, за какой короткий срок и Гамов, и Иваненко, и Ландау, и Бронштейн обжили ее передний край, включились в международный исследовательский поиск и обмен идеями. Правда, все это они делали на свой, "джазбандовский" манер.
В неписаном уставе "джаз-банда" одним из главных пунктов был следующий: не быть знаменитым некрасиво. Наоборот, прославиться - это стильно. Гамов обречен был стать знаменитым, чтобы остаться верным стилю "джаз-банда".
И это ему, как ни удивительно, удалось в кратчайшие сроки. Предоставлю слово Иваненко: "Первая же поездка Гамова превзошла, как известно, все ожидания. Его истолкование альфа-распада, как квантово-волнового проникновения через барьер (названный Гамов-Берг), явилось самым впечатляющим из качественно новых специфически квантовых эффектов, а не просто квантовых поправок. <┘> Удачнейшее, незапланированное знакомство с Нильсом Бором, наряду с намеченной встречей в Геттингене с Максом Борном сразу ввело Гамова в круг лидеров физики. Статья одного из самых крупных теоретиков Лауэ, обсуждавшего теорию Гамова в центральном немецком органе того времени, произвела сильное впечатление".
Необычайной популярностью в мире пользовались предложенные Гамовым остроумная интерпретация теории альфа-распада как "туннельного эффекта" или остроумная "капельная модель" атомного ядра. Это был подлинный триумф молодого ученого из Советской России. Триумф его мыслительного стиля. Но не жизненного. Тут произошел генеральный сбой: коса нашла на камень.
Неудачный coup d"etat в советской физике
Косой оказалось внезапно вспыхнувшее честолюбие Георгия Гамова, камнем - инициированный им конфликт с академическим сообществом Советского Союза.
После своего первого триумфа Гамов, на внешний взгляд, шел от победы к победе. Благодаря устроенной выдающимся советским физиком Владимиром Фоком встрече его с Нильсом Бором он получил стипендию в Институте теоретической физики в Копенгагене, тогдашней Мекке физиков-теоретиков, а вместе с ней - и разрешение от советских инстанций на продление своей заграничной командировки. Благодаря протекции Бора Гамов познакомился с Эрнестом Резерфордом, с успехом выступил в лондонском Королевском обществе на открытии дискуссии по проблемам атомного ядра 7 февраля 1929 года, получил стипендию Рокфеллера в Кембриджском университете в Англии, где работал в 1929-1930 гг. За этим последовало новое приглашение в Копенгаген к Бору, где Гамов пребывал до сентября 1931 года.
Он много печатался в научных журналах Европы, зачастую - в соавторстве, выпустил в свет свою первую монографию "Строение атомного ядра и радиоактивность", сперва на английском, а потом на немецком и русском языках. При этом Гамов оставался аспирантом Ленинградского государственного университета! Он спорадически приезжал в СССР, где внимательно следили за его научной карьерой. Приезжал главным образом для того, как он сам писал, чтобы получить накопившуюся за период его отсутствия стипендию.
Но его непреодолимо влекло на Запад, и того же 11 сентября 1931 года он ошеломил правление ЛГУ и сектор науки Наркомпроса новым ходатайством о поездке за рубеж "для окончания работы". 12-14 сентября Гамов был вызван в Москву для отчета об итогах своих предыдущих командировок, который прошел, очевидно, вполне успешно. Доказательством тому является выдвижение кандидатуры Гамова уже в декабре 1931 года президиумом Государственного радиевого института в составе академика В.И. Вернадского и профессоров В.Г. Хлопина и Л.В. Мысовского в члены-корреспонденты АН СССР. 29 марта следующего года Георгий Гамов был избран членом-корреспондентом АН СССР, став самым молодым из ученых, имевших тогда это звание.
Однако параллельно с этим быстрым восхождением Георгия Гамова по ступеням академической иерархии происходили еще два более подспудных процесса, которые в конечном счете и предопределили его дальнейшую судьбу. Первым из них была почти забытая сегодня попытка "занять командные высоты" в советской физике, предпринятая в начале 30-х гг. Гамовым и Ландау. Последний тоже вернулся в Ленинград из своей заграничной научной командировки, хотя и не с такой помпой, как его более удачливый друг.
Дмитрий Иваненко, хорошо знавший изнутри подоплеку событий, писал: "Вспоминая 1930-1931 гг., напомним коротко о практически только косвенно известном в истории научной литературы эпизоде, связанном с проектом реорганизации советской физики (сперва теоретической), выдвинутым Гамовым и Ландау <┘> Гамов уже вошел в большую науку своей теорией альфа-распада, ранние работы Ландау также были оценены, и они решили, что всего этого достаточно, чтобы посчитать себя самыми главными советскими теоретиками, ссылаясь на некоторое будто бы уже установленное в этом смысле мировое мнение. Соответствующие их высказывания по возвращении в Ленинград (типа: Фок вообще не теоретик, а математическая машина; у Френкеля много сырых работ; Тамм, Иваненко выполнили какие-то мелочи - за рубежом-де известны только достижения Гамова-Ландау; Мандельштам - только радиофизик; это были, напомним, еще доядерные годы); все это, конечно, вызывало смех, но к последующим шагам пришлось отнестись серьезно. Настойчивая агитация, проводившаяся Ландау, о скорейшем выборе Гамова в Академию наук, конечно, имела вполне разумное основание <┘> С другой стороны, проект создания в Ленинграде центрального академического Института теоретической физики во главе с Гамовым и Ландау без привлечения других руководящих теоретиков был, конечно, правильно оценен как реальный шаг к "захвату власти" и вызывал резкие возражения (тем более что у Френкеля со мной и другими коллегами были уже проекты, направленные на содействие большому "рывку" теоретической физики)".
Нельзя не увидеть за этими словами также присутствия оскорбленного самолюбия Иваненко (его не могло не обидеть то, что Ландау, к примеру, назвал иваненковскую протон-нейтронную модель атомного ядра - "филологией", пустой болтовней), но суть дела к этому не сводилась.
Гамов с Ландау не только развалили некогда столь сыгранный "джаз-банд", разорвали или крайне отяготили свои личные отношения с Иваненко и Бронштейном. Они резко противопоставили себя людям, которым они были обязаны в научном плане очень многим, которые их высоко ценили и которых они хотели пустить на "академическое мясо". С Гамовым и Ландау долго возились в Академии наук, происходили бесконечные обсуждения ситуации с академиком Иоффе, с непременным секретарем АН СССР Волгиным. В эту возню были втянуты и ВСНХ, и даже ЦК ВКП(б). Создавшегося напряжения не сняло и предложение Владимиру Фоку стать директором нового института, а руководство его основными отделами возложить на Гамова, Ландау, Иваненко и Амбарцумяна. В конце концов Френкель и Иваненко уговорили Иоффе выступить на решающем собрании АН СССР против идеи создания отдельного Института теоретической физики как нецелесообразной и несвоевременной. Академики поддержали Иоффе; они должны были это сделать уже хотя бы в силу корпоративной солидарности, для острастки нетерпеливых молодых людей, которые хотели списать их в утиль. После провала этой затеи Ландау уехал в Харьков, в филиал ЛФТИ, а Гамов погрузился в другие заботы, ставшие для него самыми насущными.
Еще будучи за границей, Гамов получил от Гульельмо Маркони приглашение принять участие в 1-м Международном конгрессе по атомному ядру (Рим, октябрь 1931 года) и представить статью по структуре ядра. О дальнейших событиях он написал в своих воспоминаниях: "Я решил вместо возвращения в Ленинград провести лето в поездке вокруг Европы на моем мотоцикле и закончить ее в Риме к моменту начала конгресса".
Гамов самолично решил продолжить свою загранкомандировку, но для этого ему нужно было продлить свой советский паспорт. Снять этот вопрос в советском посольстве автоматически, методом штемпелевания, ему на этот раз не удалось. Возвращение Гамова в Советскую Россию в 1931 году было, таким образом, не вполне добровольным.
Несмотря на все свои хлопоты, Гамов так и не получил свой загранпаспорт до начала конгресса, и его доклад на нем был зачитан Максом Дельбрюком. Делегаты конгресса послали Гамову открытку с сожалениями о его отсутствии, подписанную в числе прочих Марией Кюри, Вольфгангом Паули, Энрике Ферми, Лизой Мейтнер и другими знаменитостями. Что эта проволочка с выдачей загранпаспорта не была случайной, Гамов вскоре убедился воочию, когда ему не была разрешена поездка в США на летнюю школу в Мичигане (США) в 1932 году. Фактически он стал, говоря на советском новоязе, "невыездным".
Гамов получил очередное приглашение из-за границы, на сей раз - на Международный Сольвеевский конгресс по ядерной физике, который должен был состояться в Брюсселе в октябре 1933 года. За то, чтобы Гамова выпустили из СССР на конгресс, лично ходатайствовал перед советскими инстанциями Поль Ланжевен, к чьему голосу в Советской России тогда еще сильно прислушивались. И такое разрешение было дано! "Я не мог поверить своим глазам, - отмечал Гамов, - но в моих руках было официальное письмо, в которым черным по белому было написано, что я должен прибыть в Москву, получить паспорт, необходимые визы и железнодорожный билет за несколько дней до отъезда".
Но этого Гамову показалось мало: он потребовал, чтобы загранпаспорт выдали и его жене, смехотворно мотивируя свою просьбу тем, что она помогает ему в работе. Трудно сказать определенно, собирался ли Гамов уже тогда вместе с женой остаться за рубежом после выезда из СССР или нет, ясно одно: его жена страстно хотела в Европы и сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться. (Капица очень отрицательно отзывался в письмах о жене Гамова, фигурирующей под кличкой Ро: "Ро - авантюристка и женщина, только помогающая развить в Джони его антисоциальные черты". В такой оценке Ро Капица был отнюдь не одинок.)
Гамов обратился за поддержкой к Николаю Бухарину, с которым был лично знаком как с заведующим научно-исследовательским сектором ВСНХ и участником затеянной Гамовым и Ландау академической эпопеи. Бухарин открыл Гамову двери в кабинет председателя СНК Вячеслава Молотова. Молотов решил вопрос Гамова - в нарушение всех правил: Ро получила загранпаспорт, они поехали вдвоем в Бельгию и больше в Россию никогда не возвращались.
Кто-то сильно за него молился. Мало того, Гамов обратился к протежировавшему ему Молотову с требованием предоставить ему такой же статус, как у Петра Капицы: сохраняя гражданство СССР, жить и работать постоянно с семьей за границей, лишь наезжая по нужде на родину. Ответ Молотова на это обращение не известен. Реакция власти известна: в том же сентябре 1934 года, когда закончился срок командировки Гамова, в СССР был задержан находившийся здесь Петр Капица, который навсегда потерял свой статус.
Юрий Лисневский по этому поводу размышляет несколько туманно и загадочно: "Можно представить себе такую ситуацию. Когда стало ясно, что Гамов, добивавшийся для себя "статуса Капицы" <...> не вернется, было осуществлено "задержание" в России Капицы - основателя такого статуса. Тем самым ценой уже реализовавшейся потери Гамова, а может, взамен такой потери, для страны приобретался Капица и ликвидировался сам этот статус, столь необычный для нашей страны и соблазнительный для других советских ученых. Естественно, подобные действия должны были осуществляться по решению самых высоких инстанций. Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что это было сделано с санкции Сталина". Остается не снятым главный для этой истории вопрос: так что же на самом деле имело место - обмен или размен? И вообще - теряла ли страна Георгия Гамова, задерживая Петра Капицу?
* * *
Историк науки Валентин Белоконь в беседе с журналистом Андреем Павловым чисто по-евангельски поведал "с кровли" то, о чем втихомолку толковали наиболее информированные люди из числа бывших друзей и знакомых Георгия Гамова ("Литературная газета". # 6, 13-19 февраля 2002 г.): "Георгий Гамов исчез за кордоном в 1934-м - то ли просто сбежав, то ли будучи завербованным НКВД под страхом расправы за "антимарксистскую" (вместе с Иваненко) деятельность. Кстати, нельзя с порога отбросить версию, что именно от Гамова к Сахарову попали секреты термоядерного оружия: основным автором принципов водородной бомбы был польский математик Станислав Улам - закадычный и единственный в Лос-Аламосской атомной лаборатории друг Гамова".
Белоконь ошибся: другим закадычным другом и соавтором Гамова с 1930 года был один из создателей водородной бомбы, венгерский еврей Эдвард Теллер, которому Гамов проторил дорогу в Америку и вместе с которым Гамов участвовал в реализации Манхеттенского проекта.
В своей автобиографии Гамов отмечал: "Более обширной была моя связь с Лос-Аламосской лабораторией после 1949 г., когда я прошел проверку на благонадежность. Я воспроизвожу здесь почтовую открытку д-ру Норрису Бредбери, директору Лос-Аламосской лаборатории. Эта открытка стала моим ответом на официальное приглашение принять участие в работе над бомбой деления в Лос-Аламосе. Другие два рисунка - по существу дружеские шаржи. Первый - карикатурные портреты моих добрых друзей Эдварда Теллера и Станислава Улама, которые известны как отец и мать водородной бомбы, а второй имеет отношение к тому времени, когда президент Трумен еще колебался, сказать да или нет разработке водородной бомбы. Пожалуй, вот и все о моей военной деятельности".
Два шаржа: вот и все, что сохранилось от этой захватывающей истории┘ Это - в стиле Георгия Гамова.
