Мы еще заплатим за безумства тех дней

Таким Булгаков был в 1910-х годах. Фото со страницы музея Булгакова в Киеве в Facebook

Через пять лет автор, излагая свою автобиографию, вспомнит о том литературном дебюте: «Как‑то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из‑под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали».

Поскольку текст произведения отличался антибольшевистским пафосом, Булгаков наклеил вырезку с фельетоном в свой альбом лицевой стороной вниз.

А как было иначе представлять ее окружающим, если там говорилось о том, что «наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала «великая социальная революция». Настоящее страны автор назвал таким, что «глаза хочется закрыть». А дальше сравнение: «На Западе кончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают свои раны. Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся!

И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъем титанической работы мира, который вознесет западные страны на невиданную еще высоту мирного могущества».

И снова о России: «Мы опоздаем... Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же, наконец, мы догоним их и догоним ли вообще? Ибо мы наказаны. Нам немыслимо сейчас созидать. Перед нами тяжкая задача – завоевать, отнять свою собственную землю».

«Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова.

Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег... за все!

И мы выплатим.

И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнем кое‑что созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас впустили опять в версальские залы.

Кто увидит эти светлые дни? Мы?

О нет! Наши дети, быть может, а быть может, и внуки, ибо размах истории широк и десятилетия она так же легко «читает», как и отдельные годы.

И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:

«Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию! »

Политическая позиция Булгакова здесь однозначна и тверда. И всю оставшуюся жизнь будущий классик отечественной литературы будет творить в условиях советской власти и потому испытает на себе все «прелести» социалистического реализма. Больше того, его «куратором» окажется сам Сталин.

А первый его критик появится уже через два дня после выхода его фельетона. Это будет отповедь некого П. Голодолинского, который назвал позицию Булгакова пораженческой. По сравнению с тем, какие еще оценки и запреты будут ждать ждать Буллгакова позже, эта критика была полной ерундой.

«На широком поле словесности российской в СССР я был один‑единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал… » – из письма Михаила Афанасьевича Иосифу Виссарионовичу Сталину 30 мая 1931 года.

30-е годы были характерны тем, что в то время писательское сообщество испытывало на себе не только цензуру, доносы, но и некую заботу власти об инженерах человеческих душ.

Прошедший в 1934 году I съезд советских писателей с формированием своего творческого союза получил и немалые по тем временам социальные привилегии в виде квартир, дач, премий и прочих даров. Вот как об этом писал драматург Евгений Габрилович: «В начале 30-х годов почти все писатели (малые и великие) селились по коммунальным квартирам. По­этому, когда вдруг прошел слух, что будет писательская надстройка в Нащокинском переулке, образовалась боль­шая давка. Все бегали по инстанциям с заявлениями и справками. И больше всего мастеров пера толпилось во­круг Матэ Залки, который ходил по строительству с ор­деном Красного Знамени на груди. Его избрали предправления жилкооператива».

Габрилович в то время был, по сути, неизвестным литератором. Поэтому он счел чудом, когда кто‑то выпал из списка на жилье и он «получил квартиру: пятый этаж, ванная, совмещенная с туалетом, паркет, газ и балкон с видом на двор, сараи и чердаки».

Кроме этого чуда, драматург оказался близким соседом Булгакова: у них появился общий балкон, на который можно было выходить – каждому из своей квартиры.

Габрилович: « Встречаясь с Булгаковым на нашем общем балконе и глядя на крыши сараев со скудной листвой в перспективе, мы обсуждали с ним новости, сплетни, пользу пеших прогулок, лекарства от почек, разводы, измены и свадьбы. И только раз я спросил его о том, что он пишет. Всего один раз».

Об этом одном разе Габрилович вспомнил, когда уже с великим трудом у Булгакова вышел роман «Мастер и Маргарита», и он по‑соседски его прочел.

«Я поразился громаде раздумий, ярости чувств, простору пера, раздолью фантазии, грозной меткости слова. Причудливости прекрасного и ничтожного. Но больше всего я изумился тому, что, в то время как этот человек писал свою «Маргариту», я жил с ним рядом, за стенкой, считал его неудачником, человеком не получившимся и, встречаясь с ним на балконе, говорил о том, что кого‑то из братьев‑писателей обругали, а кто‑то достиг похвал, и о том...О том, что кто‑то в нашем доме женился, и о дворниках, и о погоде, и далее внушал ему, как надо писать. Как надо нынче писать!»

Тут‑то Габрилович и вспомнил тот единственный раз, близко к кончине Булгакова, когда из вежливости он спросил того – что он сейчас пишет.

Михаил Афанасьевич был краток: «Так, вещичку… »

Что тут еще можно добавить…