Демиурги грядущего мира

Безумная эклектика эпох: нельзя понять в ней – кто герой, кто Бог... Фото Reuters

Слово «тоталитарный» родилось в Италии 20-х годов прошлого века. Первыми его стали применять вовсе не отцы итальянского фашизма, а их противники-антифашисты, критикующие в своих статьях набирающую силу идеологию.

К сожалению, статьи не возымели действия, и уже с июня 1925 года Муссолини стал говорить о «неудержимой тоталитарной воле фашизма!» в положительном смысле. Термин быстро взял на вооружение официальный идеолог режима Джованни Джентиле. Уж он-то знал, что в переводе с латинского «totalis» означает – весь, полный, целый. Такая целостность применительно к обществу и народу предполагала отказ от любых свобод в пользу всеобщего, жесткого государственного принуждения и контроля.

Конечно, появление новых идеологий, партий, режимов обуславливается не рождением терминов, а более серьезными причинами. В данном случае социальным полигоном для выработки основных механизмов тоталитаризма стала Первая мировая война.

Как известно, мирный договор с Германией об окончании Первой мировой был подписан 28 июня 1919 года в Зеркальном зале Версальского дворца. В том самом, где в 1815 году были подписаны документы Венского конгресса, завершившего эпоху наполеоновских войн.

Подчеркнутая символика отражала желание стран-победительниц вернуться к довоенному положению вещей. Англия, Франция, США и их союзники разделили между собой значительную часть материальных и территориальных ресурсов побежденных, получив для себя долгосрочные преимущества в военной и экономической областях.

Вышли мы все из окопов

Формально побежденной оказалась одна Германия. Но другие страны, не получившие военных приобретений за человеческие жертвы и экономические потери, тоже стали проигравшими. И это была прежде всего Россия, которая не выдержала груза войны, вышла из нее раньше и потому не участвовала в Версальском договоре. Италия формально была представлена в «Совете четырех» (главных победителей), но мало что получила. Еще одна участница побежденного Тройственного союза, Австро-Венгерская империя, и вовсе перестала существовать. Австрия стала маленькой нищей страной. Венгрия вынуждена была отдать часть своих земель Румынии, Болгария – Сербии и т.д.

Таким образом, для каждой из двух групп европейских стран послевоенное возрождение выглядело по-разному.

Победившие стремились, насколько это возможно и желательно быстрее, вернуться к довоенным формам жизни.

Проигравшие возвращения к довоенным формам жизни уже не видели: груз унижения, нищеты и отчаяния не позволял забыть о поражении. Послевоенные бедствия легко убедили население этих стран отнестись к войне как к крушению старого миропорядка.

Вот почему в России, Италии и Германии, где нужда в обновлении государственного механизма была наибольшей, опыт военной организации жизни был сохранен в новой («тоталитарной») форме. Именно она стала осваиваться этими странами как культурный образец, источник нового представления о мире и месте человека в нем.

В такое развитие было нетрудно поверить, потому что в долгую и изнурительную войну были втянуты целые нации. Она подчинила себе всю экономическую и социальную жизнь воюющих стран. А необходимость предельной мобилизации человеческих и производственных ресурсов привела к резкому усилению роли государства как инструмента принуждения.

Во всех отмобилизованных странах так или иначе были созданы специальные государственные военно-экономические управления. В чрезвычайных условиях они осуществляли нетипичные для цивилизации Нового времени функции контроля над финансами, производством и распределением военных и других важных государственных заказов и ресурсов.

Война отменила законы об охране труда, а в ряде стран упразднили выходные, рабочий день увеличивался, сверхурочные работы стали нормой. Стачки и добровольные увольнения были запрещены. Госслужбы занятости распределяли рабочую силу. Стратегически важные предприятия оживляли за счет «трудовых мобилизаций». Чтобы покрыть растущие военные расходы, власти воюющих стран прибегали к государственным займам, призывая население к «сознательности». В 1915 году Германия и Австро-Венгрия, а затем и другие страны ввели карточную систему жизнеобеспечения.

Государственное принуждение потребовало мобилизации общественного мнения. При подготовке и в ходе самой войны в странах-участницах сложилась система средств массовой пропаганды, которая использовала устное (митинги) и печатное слово (газеты, дешевые брошюры и книги) и даже популярные жанры искусства (цирковые куплетисты и кафешантанные номера, например) для психологической поддержки армии.

Из всего этого выросла уверенность в том, что весь этот военно-промышленный механизм может стать эффективной социальной моделью послевоенного устройства страны. К примеру, окопное равенство подсказывало, как можно устранить проблему бесправных и эксплуатируемых пролетариев. А либеральные ценности вроде свободной инициативы легко уступали место ценностям социалистическим, основанным на групповом действии и безусловном подчинении.

Впервые в общеевропейских масштабах возникла возможность создания однородных обществ нового типа. Такая перспектива стала очевидной именно в окопах, на заводах и в очередях Первой мировой войны.

По законам военного бремени

Фактический отказ от инструментов буржуазной демократии большинством населения произошел в странах, где парламентаризм и рынок имели сравнительно слабую традицию. Но и в традиционно либеральных Англии, Франции, США буржуазные институты в послевоенное десятилетие потребовали таких реформ, которые до Первой мировой казались немыслимыми. Это вызвало кардинальный рост государственного регулирования в условиях мирной жизни.

Сколько же надо счастливых граждан свободной Северной Кореи, чтобы они из самих себя выстроили  имя любимого вождя Ким Чен Ын. Фото Reuters

Таким образом, новая эпоха массовых обществ и «социальных государств» явилась миру в первой половине ХХ века в разных формах, включая крайний тоталитаризм. То есть представления переживших войну людей кардинально изменились. Для большинства из них она стала важнейшим уроком их жизни. Этот опыт помогал преодолеть растерянность и отчаяние послевоенной разрухи. Новое отношение к войне одобрялось на митингах, поддерживалось в газетах, выражалось в государственных документах.

Поэтому надо ли удивляться тому, что политики нового типа использовали все это для воспевания войны как таковой. «Я не верю в вечный мир. И не только не верю, но и испытываю к нему отвращение, как к разлагающему лучшие стороны человека», – исповедовался вождь итальянских фашистов Муссолини.

Большевики настаивали на «перманентной» (непрекращающейся) во всем мире «классовой борьбе». Бестселлер Гитлера «Моя борьба» представлял собой истеричный призыв к немцам мобилизоваться ради новой войны против указанных автором внешних и внутренних врагов Германии.

В каждой из этих стран ставка делалась на массовые общественные объединения, построенные по военному образцу, с централизованным управлением и жестким подчинением местных ячеек приказам из центра. Поначалу эти организации все еще назывались привычным словом «партия».

Но уже Ленин назвал свою «партией нового типа». Новизна тоталитарных сообществ, «народных союзов» была в том, что они создавались не для парламентского представления интересов общества, а для управления массами по приказам из центра. Так внедрились в слабые парламентские системы своих стран гитлеровская Национал-социалистическая рабочая партия Германии, итальянская Национальная фашистская партия Муссолини.

В России послевоенного парламента не получилось. Учредительное собрание разогнали проигравшие первые демократические выборы в России большевики-ленинцы. С того момента партия Ленина стала отождествлять себя с государственным механизмом.

Отсюда идея «государства нового типа», состоящего из военно-иерархической бюрократии и «общественных» органов, специально созданных для контроля над умами и частной жизнью людей. Это – детские, юношеские, молодежные объединения, государственные профсоюзы, объединения военных ветеранов, женщин и т.д. Все они не могли иметь иных целей, кроме политической поддержки и исполнения решений «центра».

Счастье вас ждет за «точкой разрыва»

Изучение тоталитаризма с точки зрения политики, экономики, социологии имеет большие традиции. Чего я бы не сказал о нем как о культурной системе. Хотя очевидно, что именно степень культурной укорененности этих идей в социуме делала политическую систему в одних случаях устойчивой и долгосрочной, тогда как в других обществах лишь склонялись к этому искушению, но не поддавались ему.

Начну с того, что в основе всех трех обозначенных тоталитарных режимов лежит представление о себе как о «величайшей» революции в ее непрерывном развитии и неизбывной устремленности в будущее.

В культурологии есть такое понятие, как хронотоп, отражающий единство принятых в той или иной культуре представлений о времени и пространстве.

При анализе пространственно-временных представлений, свойственных тоталитарным культурам ХХ века, можно увидеть их неожиданное сходство с мировидением и символами архаической и более поздней мифологии.

В терминах исторического времени все тоталитарные общества склонны считать себя всегда находящимися в начале «нового мира» или «новой эры».

Первым признаком такого позиционирования могут служить календари, учреждаемые вождями. Пришедший к власти Муссолини тут же скомандовал вести новое летоисчисление от 1922 года. Именно в этот год он создал свою партию.

Большевики в России завели для себя двойной счет – общепринятый в христианском мире и тот, что стал отмеряться с октября 1917 года и был рассчитан до дня победы мировой революции.

В отличие от Европы в Америке фюрер был ненастоящий. Кадр из фильма «Великий диктатор». 1940

Из такого футуризма в обществе должны были рождаться чувства новизны, открывшейся перспективы счастливого будущего. Вообще доверие к грядущему – одна из самых поразительных примет тоталитарных культур, мотивирующая массовый энтузиазм, необъяснимый для стороннего наблюдателя.

Что касается разрыва с историей, то здесь он объяснялся знаковыми событиями, которым придавалось огромное значение новой властью. «Точки разрыва» в каждой стране были свои, выстраданные героями – освободителями народа от неправильного прошлого. А иначе откуда такое воспевание и мифологизация в СССР «штурма Зимнего дворца», сражения, в ходе которого люди могли спокойно входить в этот «последний оплот царизма»?

Столь же судьбоносными были странный «Поход на Рим» в Италии или мюнхенский «Пивной путч» 1923 года в Германии. Способ их «прописки» в культурной памяти был один и тот же – ритуально-мифологический.

Каждое из «начальных», «основополагающих» событий тоталитарной истории, как правило, многократно воспроизводилось – в сценариях юбилейных площадных праздников, «рассказах участников», в литературе и изобразительном искусстве, в кино и театре вплоть до оперного...

Эти «реставрации» не были историческими по замыслу, то есть они не проясняли туман прошлых событий и не объясняли их причин. Цель, ради которых они воспроизводились, состояла в многократном утверждении величия событий, санкционирующих существующую власть.

Иногда мифы разных тоталитарных обществ поразительно совпадали. Нам известно, что, например, Ленин впервые публично провозгласил: «Революция, о которой все время говорили большевики, свершилась!»

В нацистских мифах во время «Пивного путча» Адольф Гитлер, окруженный своими сторонниками, врывается в зал с криком: «Национальная революция началась!» И хотя историки считают, что «Пивной путч» провалился, поскольку сборище было разогнано полицией, для мифологии нацизма этот провал сохранился под рубрикой «Победа».

Претензия на исключительность

Как и видение времени, представления об историческом пространстве в культурах тоталитарных обществ строились по известным мифологическим образцам.

Муссолини претендовал на восстановление утраченной вследствие капиталистического разложения древнеримской доблести итальянцев. Гитлер загибал пальцы, считая оставшиеся в прошлом империи арийской расы. Большевики утверждали, что коммунистическая эра общечеловеческой истории начнется в России, как в наиболее «слабом звене» в цепи мирового капитализма.

Объяснения во всех случаях были пронизаны убежденностью в исключительных свойствах своего места. «Начинается земля, как известно, от Кремля», – учили все советские дети, уверенные в том, что живут в лучшей стране мира. А как в это не поверить, если ежедневно слышали об этом по радио в знаменитом «Марше энтузиастов»:

«Создан наш мир на славу,

За годы сделаны дела

столетий.

Счастье берем по праву,

И жарко любим, и поем,

как дети.

И звезды наши алые

Сверкают, небывалые,

Над всеми странами,

над океанами

Осуществленною мечтой».

Мифическая география тоталитаризма всегда определяет смысловой центр как место пребывания добра и справедливости, предназначенных для «всех стран и океанов».

В Новое время общество видело и описывало себя преимущественно глазами образованного и инициативного человека дела – аристократа, государственного мужа, священника, ученого, художника, капиталиста. С этой точки зрения общество было разумно обозримо и представлялось общежитием людей рационально деятельных, созидательных и самодостаточных.

Выросший из военного опыта образ героя новой тоталитарной культуры обладал совершенно иной привлекательностью. Этот образцовый персонаж новейшей культуры решающим образом отличался от героя ушедшего Нового времени тем, что он заведомо не нуждался в построении собственного образа действий или, если сказать иначе, в инициативе.

Пионер Павлик Морозов, комсомолец Павка Корчагин, шахтер Алексей Стаханов, ткачиха Валентина Гаганова, комдив Щорс, летчик Валерий Чкалов – все эти фигуры, как и бесчисленное множество других персонажей-героев, были прежде всего образцовыми исполнителями предписанного им действия, носителями высшей солдатской доблести, самоотверженно исполненного долга. Новый герой происходил из толщи народа, отличался личной непритязательностью и дисциплинированностью, энтузиазмом в труде, беззаветной верой в справедливость и мудрость власти.

«Дисциплина свойственна только человеку высшего порядка, – ежедневно с небольшими вариациями внушали немцам при Гитлере по радио, в газетах, в кино и в речах. – Дисциплина – это внутренний приказ привести себя в порядок. Дисциплина – это выполнение приказа без обдумывания. Дисциплина позволяет человеку стерпеть несправедливость во имя чего-то хорошего. Дисциплина – это железное воспитание и безмолвное повиновение. Дисциплина исходит изнутри. Необходимо развивать в себе чувство долга. Недисциплинированные люди без чувства долга обманывают ожидания своих товарищей, своего вождя и своего государства».

Боже, вождя храни…

Наконец, есть еще два других и, пожалуй, главных героя тоталитарной культуры – Вождь и Государство.

Во всех странах, измученных послевоенной разрухой, где самым неясным для большинства был вопрос о том, кому должна принадлежать власть и каким должно быть новое государство, сильнейшими оказались массовые военизированные тоталитарные организации.

Одолев первым делом хаос внутри себя, эти структуры стали обнадеживать массы людей, обещая им твердый порядок, минимальный, но стабильный заработок и простую справедливость в обществе.

При всех различиях тоталитарных доктрин их общей чертой стало утверждение тождества Власти и Государства. В статье «Фашизм» Итальянской энциклопедии (1932), которую редактировали вдвоем теоретик фашизма Джованни Джентиле и Бенито Муссолини, тоталитаризм стал отчетливо выступать как антипод либерального Нового времени: «Либерализм отрицал заинтересованность отдельного индивидуума в Государстве; напротив, фашизм утверждает Государство как истинную необходимость для индивидуума... так как для фашиста все заключено в Государстве, и ничто человеческое или духовное не существует и тем более не представляет ценности вне Государства».

В тоталитарных культурах государство – это не инструмент чьей-то власти (монарха, коллектива его подданных, добровольного союза граждан), оно само по себе – главный властвующий субъект, единственный полноправно действующий в стране персонаж, герой тоталитарной культуры.

Обожествление государства как орудия всеобщего блага – это и есть основной признак тоталитаризма, который скреплен верой в государство как абсолютную власть – божественно всесильную, вездесущую и всеблагую.

Это значит (по представлениям человека тоталитарного общества), что государство обладает неограниченной силой и властью по отношению к каждому члену общества. При этом предполагается, что нет и не может быть такой области частной жизни, которая была бы недоступна государственному регулированию. Наконец, только государство может обеспечить человеку наилучшую жизнь.

Для этого человек должен не просто работать на государство, но и считать свою деятельность мобилизационной, можно сказать, полувоенной. Отсюда, например, знакомая и понятная массам военная лексика, что использовалась в оформлении государственных кампаний Муссолини. Дуче называл их «битвами». Чтобы занять делом безработных, Муссолини начал строительство автострад, а затем и целого нового города на юге Италии под именем Муссолиния.

В разные годы Муссолини объявлял разные «битвы» – «за зерно», «за землю», «за рождаемость». Постоянные «сражения» вели и нацисты: «Каждое дитя, которое женщина дарит миру, это битва, в которой она сражается за выживание своего народа».

Да и в советской лексике хорошо известны смыслы таких выражений, как «трудармейцы», «трудовой десант», «битва за урожай», «идеологический фронт», «борьба с космополитизмом» и пр. Сталин в свое время даже определил свою партию ВКП(б) как «орден меченосцев».

Кроме военизации существовало обожествление тоталитарного государства, превращение его в некое подобие Церкви, членство в которой определяется одним признаком – верой в его божественность.

В то же время любая независимость – в мыслях и высказываниях, в интересах и образе поведения, поскольку она препятствует этой вере, или свидетельствует об отсутствии ее – могла повлечь для любого человека общественное отвержение и тяжкие политические последствия.

В тоталитарных обществах всегда существуют группы, систематически гонимые из-за хронического недоверия к ним. В пролетарском государстве, например, жестоко и последовательно преследовались те, кто до революции сам был собственником («буржуем»), или те, чьи родители были собственниками, а также церковнослужители и хорошо образованные интеллектуалы. Считалось, что этим людям в большей мере, чем «простым» (рабочим и крестьянам), свойственны способность и вредное стремление к независимости суждений о себе и своих отношениях с государством.

Обожествление государства как власти предполагало соответствующую систему культов, призванных удостоверять и поддерживать убеждения граждан в его божественности. В тоталитарном обществе фигура вождя служит единственным человеческим воплощением божественного всевластия государства. «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» – вот формула государственной веры тех лет. Но следующий живой вождь должен был обладать всеми прерогативами почившего, поэтому потребовалась коррекция: «Сталин – это Ленин сегодня».

Из всего этого следует, что в мифо-фольклорном по своей природе пространстве тоталитарной культуры нет места для героя, иного, чем Власть, синонимом которой является Государство. Но тоталитарная власть, воплощающая идею «насилия как блага», проявляет себя не в безлично-правовых формах закона и порядка, а в процессах свободного творения Властью блага и справедливости, то есть в категориях морали.

Представление об управлении как о творении наибольшей справедливости воплощено в парадигматической фигуре Вождя, который мыслится одновременно и вершиной Власти, и ее административным олицетворением.

Его биографию специально создают и принудительно изучают – как персонифицированный образец государственной воли и в то же время как житие «простого человека».

«Адольф Гитлер начинал свою деятельность солдатом. Путь, на который он вступил, заставлял его вновь и вновь возвращаться к борьбе. Сама судьба навязала ему и избравшим его соратникам необходимость подчиняться солдатским принципам. Для того чтобы связать военную форму со своей политической программой, он создал коричневую армию Германской революции, построенную на двойной основе – авторитете фюрера и дисциплине подчинения», – так формулировала биографию вождя нацистская пропаганда.

В духе старой идеи «государства как произведения искусства» нацисты наделяли своего фюрера уникальной творческой способностью: «Поскольку фюрер сам художник, то все немецкие живописцы преданы ему. За эти годы были созданы великие произведения искусства. Но фюрер создал величайшее: из масс он сотворил народ, свободную нацию. В этом ему помогло его художественное воображение».

Европейские уроки

Доктрины, получившие после Первой мировой войны наиболее полное воплощение в государственном устройстве стран «образцового» тоталитаризма, не были, конечно, исключительной прерогативой этих стран. Все европейские государства в эти два межвоенных десятилетия пережили сильнейший напор со стороны больших и множества малых социальных групп, вдохновленных фашистской, националистической и коммунистической доктринами.

Существуют сравнительные исследования европейского фашизма с точки зрения его распространения в ту пору в разных странах. Были государства с относительно широким распространением тоталитарной идеологии. Это, например, фашизм и национал-социализм в Австрии, режим Хорти и «Скрещенные стрелы» в Венгрии, «Железная гвардия» в Румынии, хорватские усташи, фаланга и франкизм в Испании, французское фашистское движение. К малым фашистским движениям, собиравшим менее 10% голосов избирателей, были отнесены фашистские группы в Англии, Финляндии, Бельгии, Голландии, Дании, Швеции и Швейцарии, а также почти фашистские движения («пограничные случаи») – в Норвегии, Словакии, Польше и Португалии.

Одновременно в Европе существовало международное объединение коммунистов – Третий Коммунистический Интернационал (1919–1943 годы), «единая Мировая Коммунистическая партия», членство в которой предполагало строгое подчинение приказам управляющего органа, Исполнительного Комитета (ИККИ), из Москвы. В период своего расцвета КИ объединял 69 коммунистических партий с 4,2 млн членов. Практически все коммунистические партии мира были детищем Коминтерна.

Какие бы жизненные мотивы ни приводили студентов, офицеров, служащих и чиновников, мелких предпринимателей, ремесленников, рабочих, крестьян к тому, чтобы голосовать за все эти национально-социалистические или, наоборот, за интернационально-социалистические группы и партии, участвовать в их военизированных отрядах, агитировать за них и руководить партийной работой, – этому процессу есть и социально-историческое объяснение.

Страх и растерянность в условиях массовой безработицы, разочарование в либеральных институтах власти, приобретенный на войне навык вооруженного насилия, мечта о справедливом государстве и т.п. – вот что, мне кажется, стало главным движителем этих устремлений.

Нельзя не видеть, что именно государство стало в межвоенное время предметом прямого интереса широких масс людей, включая огромное количество тех пролетариев, которые до Первой мировой войны политикой не интересовались.

Всеобщий интерес к политике, к различению партий и их программных целей, к опыту тоталитарных государств и собственная политическая активность масс характеризует общеевропейскую картину межвоенных десятилетий. Политизация коснулась в ХХ веке таких сторон жизни (искусство, наука, церковь и даже обыденная повседневность), которые раньше казались противоположными политике.

Как известно, в большинстве европейских стран радикальные общественные силы, которые объединяла вера в необходимость смены парламентской политической модели путем совершения революций, оказались недостаточно сильными, чтобы достичь своих целей. Это не случилось потому, что многочисленные и влиятельные традиционно настроенные общественные группы, которые не разуверились в возможностях парламентаризма, решительно противостояли и коммунистам, и фашистам в своих странах. Но тем не менее они требовали от правительств решений тех же сложнейших экономических проблем послевоенного периода, приводивших к сокращению производства, массовой безработице и бедности, которые порождали коммунистический и фашистский радикализм.

Исключительная сложность общеевропейской ситуации в межвоенный период заключалась в том, что конституционно-парламентские системы государственной власти – естественный плод прошедшей эпохи – подвергались давлению со всех сторон.

И если в одних случаях массовые общества оформились в государства тоталитарных или близких к ним так называемых авторитарных режимов, то в других случаях либерально-парламентские государства в силу сложившейся ситуации постепенно преобразовывались в государства так называемой массовой демократии.

Однако и они в силу общей культурной модели ХХ века были вынуждены постоянно бороться с соблазном тоталитарных тенденций внутри собственных политических институтов и с массовой ментальностью, предпочитающей риску индивидуальной свободы гарантии государства, ответственность лидера и военную силу как способ национального самоутверждения.

Сто с лишним лет истории массовой культуры дали в масштабе мира самые разнообразные формы идейного и государственного тоталитаризма. С учетом этого разнообразия можно, вероятно, утверждать, что тоталитаризм – неустранимый спутник массовой цивилизации.