Молодежь как будущее, живущее в настоящем

Возможно, что тот, кому поставлен памятник, в юности был парнем и покруче. Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает руководитель Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге, доктор социологических наук Елена ОМЕЛЬЧЕНКО.

– Елена Леонидовна, мне кажется, что сегодня у нас проблемами молодежи занимаются все, кроме разве что самой молодежи. А если серьезно, скажите, у вашего центра есть какие-то свои концептуальные особенности изучения столь непростой среды?

– Если говорить обобщенно, то для нас молодежь – это не объект исследования, а субъект. То есть мы воспринимаем ее не как что-то единое, а исходим из того, что молодежь разная. Поэтому возрастных границ, на которых часто строятся исследования, нам не достаточно.

Мы пытаемся раскрывать молодежь через особые виды практик, специфические для определенного времени, отдельного поколения, через поиск молодыми себя, смысла жизни, идентичности…

Причем мы отказываемся от того, что в социологии называется «дополевой проблематизацией», исходя из того, что молодежь недостаточно опытна и слабо включена в социум. И потому сама собой уже представляет большую проблему.

Конечно, эту проблему можно представлять и в достаточно известных прочтениях. Например, так: молодежь как социальная проблема представляет угрозу национальной безопасности, поэтому она нуждается в контроле, управлении и мобилизации.

Мы же не рассматриваем молодежь как общество риска. Для нас она разная. И если мы говорим о проблемах, то это прежде всего те трудности и сложности, с которыми сталкивается сама молодежь.

– Таких проблем много?

– Если говорить о тенденциях, то в социальных системах, которые движутся в сторону консерватизма, молодежь, конечно, воспринимается как опасность. Потому что новые поколения отличаются от предыдущих какими-то новыми по сравнению с прошлым ценностями, практиками, подчас не понятными и делающими вызов консерваторам, которые уже забыли революционизм своей юности. Естественно, такие общества максимально контролируются и располагают средствами для жесткого управления, прежде всего теми, кто стремится к самостоятельности.

Более открытые системы всегда больше настроены на расширение прав и свобод своих граждан, и в таких режимах молодежь в какую-то особую группу риска не выделяется. Она просто входит в различные другие образования. Скажем, молодежь села или молодежь среднего класса. То есть всегда молодежь находится в какой-то значимой и специфической социальной группе.

– А что такое «молодежные солидарности», которые вы тоже изучаете? Само слово «солидарность», мне кажется, сильно выхолощено политикой еще в советское время. Солидарность всегда выглядела чем-то спущенным сверху, когда надо было проводить какие-то важные митинги в поддержку или осуждение чего-то...

– Нет, у нас это выглядит иначе. Во-первых, солидарности – это не субкультуры, вокруг которых всегда идет сплочение, возникают союзы для участия в каких-то сообществах, действиях. Вроде готов, хипстеров, панков…

Смысл некоторых субкультур с помощью вербальных коммуникаций объяснить трудно. Фото Reuters

– Но сегодня они что-то не очень заметны…

– У них новый этап развития. Изначально субкультуры вырастали из определенных форм протеста. Те же стиляги в 60-х годах в СССР. Народ видел в них выпендреж, власть – преклонение перед Западом. А они доказывали свое право на индивидуальность, идентичность.

Со временем определенные субкультуры стали бизнесом, модными трендами. Так появились сферы обслуживания представителей субкультур – магазинчики с продуктами, одеждой, музыкальными записями. Субкультуры делились и множились: у скинхедов, панков или рейверов появились разновидности. 90-е в России были эпохой расцвета субкультур. Сейчас движение проходит не во внешних формах, а скорее в ценностных координатах.

Можно выделить некоторые ключевые ценностные векторы, по которым происходит разделение: ксенофобия, патриотизм, здоровый образ жизни, спортивные практики. А еще рэп-музыка, хип-хоп-культура. Причем наблюдается взаимодействие культуры, спорта, музыки и городских пространств. Набирает популярность волонтерское движение. Например, в Казани оно на втором месте после спорта, а в Махачкале – на первом.

– А что такое в этом контексте «солидарность» или «солидарный подход»?

– Солидарность – это уже касается не отдельных субкультур. Она может возникать через виртуальные сети, в полемике разных компаний и групп, как это было, например, при обсуждении событий, связанных с Крымом, отношениям к мигрантам или распределению обязанностей в собственной семье. Когда анализируешь это многообразие, то видишь, как красными нитями выделяются ключевые, значимые идентичности.

– А бывает, когда в ходе исследования вдруг возникает то, что вас начинать тревожить и даже пугать?

– Если говорить конкретно, то могу напомнить историю с 16-летней Дианой Шурыгиной, которая год назад стала жертвой насильника. Это случилось на вечеринке в арендованном коттедже, куда Диану позвала подруга. Насильника, 21-летнего Сергея Семенова, который еще и избил девушку, она увидела в ту ночь впервые. Эта история обсуждалась, по сути, всей Россией: часть граждан отказывается считать Диану жертвой. Это была дискуссия о праве человека на собственное тело и о праве решать, вступать ему в интимную близость или нет.

Но для нас тут открылась другая проблема. В обществе помимо продвинутой молодежи, включенной в субкультуры, стремящейся к образованию, мы видим группы, которые в силу разных причин недостаточно обеспечены, не очень развиты, и их тусовки с алкоголем и наркотиками порождают культ насилия, в том числе и сексуального.

Эти рисковые зоны остаются вне внимания не только семьи, но и школы, которая сегодня тотально работает на одну цель – отчитаться по ЕГЭ.

Так что негативные процессы и явления тоже заметны. Но мы ученые и стараемся прежде всего это осмыслить и описать в статьях, книгах, докладах. То есть пытаемся максимально объективно описать то, что обнаружили. Правда, к нам не часто прислушиваются, особенно если говорить о политиках. У них свое представление о реальности…

– Это верно. Не далее как на прошлой неделе Госдума приняла в первом чтении законопроект Ирины Яровой, в котором предлагается ввести уголовную ответственность за склонение детей к суициду и создание «групп смерти» в соцсетях. То есть за уговоры, предложения, подкуп, обман и советы детям совершить самоубийство будет введено весьма суровое наказание. Как думаете, это поможет решению проблемы?

– Разумеется, детский суицид – это острая и реальная проблема. Причем не новая. Если взять Европу, то наша страна, можно сказать, лидирует в этих смертельных играх. Можно понять ужас родителей и моральную панику, связанную с такими историями. Но я не юрист и могу высказывать лишь то, что находится в пределах моей компетенции.

– Тогда поясните, что такое моральная паника?

– Моральная паника – это такой социальный механизм, который способен некие отдельные тревожные, порой трагические события переводить в масштабную общественную проблему, угрожающую социальному порядку.

Это происходит благодаря широкому общественному резонансу, которому мы сегодня обязаны современным средствам массовой информации. При нынешних коммуникациях любое заметное событие не может не вызывать слухов, домыслов, фантазий, проявления алармизма.

Тут же возникают самодеятельные эксперты и политики. И если первые, мало что зная, в основном пугают, то вторые тут же выступают за решительные меры. На этом фоне где-то в стороне остаются встревоженные родители, учителя. Но главное – сами дети.

Надо понять, что моральная паника не конструктивна, она мешает диалогу пониманию того, что происходит.

– Пока эта паника не охватила нас с вами, можете объяснить свое видение происходящего?

– Общественные науки давно столкнулись с проблемами разрыва отношений между поколениями, когда утрачиваются связи между родителями и детьми. При этом последние оказываются в собственном выстроенном мире, где папа с мамой не играют никакой роли. Это мир сверстников, которые по самым разным признакам делятся для каждого подростка на «своих» и «чужих».

Добавим к этому такой могучий фактор: нынешние подростки в возрасте от 7 до 15 лет реально живут не просто в другом, а в цифровом мире. И уж там, как говорится, не соскучишься! Глобальная ярмарка идей, предложений, контентов и смыслов самого разного свойства. А главное, все это живет и развивается в режиме непрерывной конкуренции.

Пожалуй, еще никогда технологический разрыв между поколениями (причем не только со взрослыми, но и с близкими сверстниками с разрывом в три–пять лет) не был так ощутим, заметен. Появились новые языки, жанры, формы, свои ловушки для непосвященных и свои ключи для тех, кто «в теме».

«Свои» важны для подростка как условие жизни: только они и понимают твой язык, юмор, разделяют твои вкусы, желания и чувства. Тут ты имеешь свой если не авторитет, то статус, образ. Здесь ты не такой, как дома, во дворе, в классе… А те, кто посвящен, четко знают, кто «не свои», «чужие», кого не примут.

На этом разделении вырастает идентичность и представление о настоящих ценностях и смысле жизни. Группа становится укрытием от семьи, школы и прочих мест, не пригодных для отрывшейся реальности.

Наверное, вовлечение в Сеть воспитало в детях, подростках и в ранних молодых, я бы сказала, другой тип чувствительности. Представьте себе, что многие из них, попав в виртуальный мир, вдруг открыли для себя возможность писать то, что ты думаешь. Я верю, что у многих это со временем перерастет в желание и право говорить все, что надумано. Второй важный фактор – это восприимчивость к оценке того, что ты написал, сказал.

Эти ребята и девчата не пишут в пустоту – они ждут отклика, оценки. В виде лайков или комментов.

Я недавно наблюдала феноменальный сетевой форум. Взрослые люди переписывались и спорили между собой по поводу Алексея Навального. И вдруг появились дети со своими вопросами. Спорщики были просто в шоке.

Сам себе и планер и пилот! Фото Reuters

Это очень важно. Если появляется вопрос, значит, должен быть ответ. Должен всегда быть включен режим обратной связи.

Когда Интернет только развивался, о нем ходили разные мифы про «клиническую анонимность» мировой паутины, о «пространстве одиночества», о «побегах от реальности». На самом деле мы видим, как онлайн и офлайн связаны друг с другом, перетекают из одной реальности в другую.

Единственное, что надо заметить, это тех взрослых, в основном родителей или учителей, которые пытаются проникнуть в мир, не поддающийся их пониманию и привычным формам патерналистского контроля и управления.

Думаю, что такая коммуникация может установиться лишь с обретением этими встревоженными взрослыми новых компетенций, способствующих пониманию мира подростков, его языка, смыслов, ценностей.

При этом тот, кто хочет это сделать, должен уяснить: главное в стремлении помочь – это желание понять, а не пресечь.

Это очень трудно сделать, потому что концепция «дети как другие, чужие» практически не пересекается с давно привившейся идеей и практикой детоцентризма или детоориентированной культуры современных обществ.

Отсюда, пусть и не явно, профессиональные и общественные «контролеры» в поиске виноватых снова признали таковыми пресловутые молодежные субкультуры.

– Но не все же время молодые люди находятся в виртуальном укрытии. В реальной жизни они более открыты как для «контролеров», так и для исследователей…

– Да, и это интересно тем, что сегодня города, особенно столицы и мегаполисы, визуально все больше становятся молодежными. Вовсю идет переформатирование и переопределение значения и функций городской среды. Стали привычными трейсеры, паркурщики, скейтбордисты, считающие дома и улицы всего лишь трамплинами или полосами препятствий.

Стало заметным противостояние внутри традиционных спортивных культур между коммерческим, профессионализирующимся и альтернативным направлениями.

Город осваивается и присваивается молодежью разными способами – через открытые перформансы, флешмобы, новые гражданские проекты. Растет популярность «взрослых» городских игр. Возьмите, к примеру, стриттрейсеров (присвоение ночных трасс городов), бойцовские клубы (практики «натурального» боя в городских парках и зонах отдыха), дневные и ночные дозоры, когда идут поиски «кладов» по городским картам. А где-то рядом совершаются городские путешествия – соревнования по типу пионерских «Зарниц», когда улицы становятся «пересеченной местностью». Организуются городские пробежки, в том числе идеологически ориентированные. Одной из самых важных исследовательских находок последних проектов стала популярность антикапиталистических настроений и практик как значимого стимула солидаризации молодежи, включенной в различные группы. Это явление подтвердилось при изучении анархосолидарности в Санкт-Петербурге. Здесь антикапиталистические настроения принимали самые разные формы – от культурно-символических противостояний до активных протестных действий.

В этих разнообразных формах культурных практик проглядывает картина социального расслоения участников на те или иные группы и сцены.

Если говорить в общем, то переформатирование молодежных, как мы говорим, культурных сцен связано с изменением места и роли молодежных культурных меньшинств в глобальных изменениях мирового порядка и социальных устройств национальных государств.

– Когда исследуются такие субкультуры и такие персонажи, то это отличный материал для кино или теледокументалистики…

– Мы этим уже занимаемся. На сайте центра можно посмотреть эти работы. Пока их немного, но это действительно перспективное направление. Представляете, если спустя годы какой-нибудь креативный хипстер станет академиком, а потом на его юбилее покажут это интервью…

– А бывает так, что определенная субкультура с течением времени вписывается в культуру общества?

– Я считаю, что есть сообщества, которые существуют долго, а есть те, которые живут лишь в подростковом периоде жизни. Это, например, такие эмоционально чувствительные группы, как эмо или аниме. Где-то в 20–22 года такие увлечения заканчиваются. Правда, есть такое понятие, как субкультурная карьера. Ее можно проследить на жизни наиболее продвинутых ребят. Конечно, с возрастом происходят определенные трансформации, но приверженность остается, отголоски юности слышатся всю жизнь. Наглядный пример – известные музыканты, выросшие из неизвестности, отстоявшие свой стиль, победившие все обстоятельства и выходящие на сцену красивыми стариками. Думаю, что это даже не живучесть стиля или формы, а верность неким ценностям, которые держат человека на культурной сцене долго.

Или взять поисковиков или реконструкторов исторических событий – у многих из них это постепенно переходит в профессию, можно даже сказать, в патриотическое служение.

– А что такое в контексте нашего разговора патриотизм? Субкультурой его не назовешь…

– Это, как я понимаю, эмоциональная привязанность человека к месту его рождения, к земле, стране не без помощи государства с его информационными, пропагандистскими, воспитательными возможностями. Не помню, какой парижанин это сказал: «Патриотизм – это способ из крестьян сделать французов». Но там, где учителя патриотизма переусердствуют, начинает проявляться двоемыслие. Это известный советский феномен. В те времена молодежь с очень большим подъемом декларировала на комсомольских и пионерских собраниях одно, а на собственных кухнях, в андерграунде говорили и делали совершенно другое. В советское время был и секс, и наркотики, и алкоголь.

Двоемыслие опасно разрывом идентичности, непринятием инноваций, неспособностью к смелым решениям, к рисковому действию и поведению. Поэтому сегодня конформизм и двоемыслие мешают сближению России с Западом. Разумные люди считают, что надо открывать новое окно в Европу, но представить, что на это пойдет власть, крайне трудно.

В России существует неизбывный конфликт патриота-ученого и патриота-чиновника. Потому что между ними возникает проблема взаимодействия критического знания с государственным патриотизмом, который не может быть подвержен каким-либо сомнениям или недостаткам.

Западные социологи, например, дают правительству практические рекомендации к формированию праздников, проведению акций, участвуют в подготовке законопроектов. У нас такое сотрудничество не приживается. При жесткой власти серьезные консультации не очень уместны.

Кроме того, политики в основном ориентированы на унификацию, им надо обязательно контролировать молодежь, управлять ею, прививать ей ценности, вооружать лозунгами и выпускать, когда это надо, для демонстрации единства поколений и решения каких-то политических задач.

В первую очередь это обязательство верности месту, где ты родился, малой родине, которое прививалось, например, в советское время. Такое восприятие было политически обосновано – особо никуда не уедешь. Сейчас происходит детерриторизация патриотизма: можно быть патриотом, но не чувствовать, что должен жить там, где ты родился. То есть патриот – это определенная эмоционально-чувственная любовь к стране, но не к нации.

Есть ключевое высказывание, которое, в общем, объясняет суть патриотизма: «Я патриот. Я люблю Россию, но ненавижу государство».

– У вас так много работ разного времени. Какая при этом тема, связанная с молодежью, вас волнует, интересует сегодня больше всего?

– Скорее всего это то, что происходит сегодня и что из это выйдет завтра. Нашему центру уже 20 лет, если учесть, что мы начинали работу в Ульяновске, тогда центр назывался «Регион». Мы тогда работали по всей стране, участвовали в международных проектах. Потом меня пригласили в НИУ ВШЭ, и я переехала в Санкт-Петербург.

20 лет – это возраст целого поколения. Те, кого мы начали изучать в начале пути, уже не молодежь. Но мы имеем представление о том, кто они сейчас, кем стали, чего добились. Теперь я хочу, исследуя нынешних молодых, представить, что будет с ними лет через 10. Что будет с нами. Со страной и миром.

В общем, работы много.