Попробовать сотворить добро из зла

Александр Оболонский верит в этическое будущее политики. Фото с сайта www.hse.ru

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает доктор юридических наук, профессор НИУ ВШЭ Александр ОБОЛОНСКИЙ.

– Александр Валентинович, должен признаться, что в нашей нынешней нелегкой жизни мне часто вспоминается ваша книга «Драма российской политической истории: система против личности», в которой жестко показан конфликт между двумя типами развития государства – персоноцентризмом и системоцентризмом. То есть вы показали, по сути, исторический выбор для всякой страны – либо в ней строится государство для человека, либо утверждается принцип «человек для государства». Вы согласны с тем, что сегодня у нас, можно сказать, царствует второй вариант?

– Вариант с доминированием государства над человеком не то чтобы царствует, но сознательно и успешно навязывается и воспроизводится. Особенно последние годы. На это вся пропагандистская машина заточена. И многие сограждане на это клюнули. А для власти это стало альтернативой реформам, способом самосохранения. Думаю, это как минимум отчасти связано с ментальными особенностями и жизненным опытом некоторых ее представителей. В свое время я слушал публичную лекцию американского писателя Курта Воннегута, и там была знаковая шутка: «Друзья, у меня есть поправка к американской Конституции: надо запретить пилотам баллотироваться в президенты. Потому что сверху люди кажутся такими несущественными, малозначащими существами». Еще в XIX веке было сказано: «Власть развращает, а власть абсолютная развращает абсолютно». Так что идеи ограничения власти, разделения властей человечество буквально выстрадало.

А это все о том же, что важнее – личность или система.

О жизненной необходимости реформ политических институтов постоянно и много говорят и пишут. Причем серьезные аналитики. Размышляют о разных вариантах реформ, о том, что каждый год промедления ухудшает ситуацию, повышает цену, которую потом придется платить, и т.д. И все это правда. Но лишь часть правды. Ибо хорошие институты – фактор необходимый, но недостаточный. А люди с деформированной шкалой моральных ценностей находят способы даже неплохие институты использовать во зло. Плюс к тому такие субъекты заполняют себе подобными ключевые звенья хороших как будто институтов. И происходит негативная селекция, негативный понижающийся самоотбор, деградация кадров. Например, недавно нечто похожее произошло с общественными наблюдательными комиссиями, которые, по сути, превратились из правозащитных в полицейско-надзорные структуры.

Это наблюдается на всех уровнях власти – от Государственной думы до отделения полиции. Я понимаю, что несколько упрощаю. Да, везде встречаются честные и приличные служащие. Но тенденция именно такова: «государевы люди» в массе своей, мягко говоря, не блещут высокими моральными качествами. А многие из них еще и полагают себя стоящими выше закона. Николай Александрович Бердяев писал, что, в сущности, есть лишь два вида власти – правление лучших и правление худших. Предоставляю вам и читателям самим решить, ближе к какому краю шкалы мы сейчас находимся.

– А вы уверены в том, что ваша новая книга «Этика публичной сферы и реалии политической жизни», которая лежит передо мной, изменит моральный климат если не в стране, то в структурах власти уж точно?

– Да нет, конечно. Я не проповедник, не священник. К тому же не чужд и более радикальных мер. Тем более что есть огромный международный опыт.

В столице Чехии, в пражском Граде, возле Старого королевского дворца стоят два обелиска с крестиками на верхушках. Они обозначают место, куда в 1618 году горожане выбросили из окон королевской канцелярии придворных советников императора. К счастью для чиновников, в тот раз они «приземлились» на кучу навоза и отделались лишь позором. 

Но столь благополучно кончалось совсем не всегда. Чехи любили этот способ кадровой чистки. В чешском языке даже слово специальное есть для описания процедуры выбрасывания из окон зарвавшихся политиков и «государевых слуг» – «дефенестрация». От итальянского «фенестра» (окно). По звучанию немного похоже на «люстрацию», правда? Не хотелось бы, чтобы у нас дошло до столь брутальных ее форм. Все же ХХI век на дворе.

– Это, конечно, убедительно. Но в ходе обсуждения вашей книги на круглом столе в фонде «Либеральная миссия», по инициативе которого она была издана, коллега по ВШЭ Алексей Барабашев заметил: «Мы – страна победившей бюрократии, которая не действует в плоскости «морально –  аморально», а руководствуется логикой борьбы за собственное выживание»…

– Все верно. Только добавить надо было, что аморализм людей при власти – опасная патология и угроза для всего общества. Хотя для нас она не нова. Еще в ХIХ веке наш выдающийся юрист и мыслитель Борис Николаевич Чичерин сказал по поводу кадровой политики при Александре Третьем: «Правительство ясно показало, что оно не нуждается в порядочных людях». И это, увы, с небольшими перерывами так в нашей истории и жизни продолжается. Упрощая, можно сказать, что государство у нас было и остается хуже, чем общество.

И если мы с вами сегодня, полагая себя более или менее порядочными людьми, будем спокойно взирать на происходящую ценностную, моральную, интеллектуальную деградацию персон, функционирующих в публичной сфере, от которых зависит сама жизнь социума, то разве такая позиция сама по себе не будет аморальной?

Я считаю, что без полноценных моральных норм не может быть ни нормальной рыночной экономики, ни эффективной политики, ни честной журналистики, ни гражданского общества как такового. Да и просто достойной жизни людей, с моей точки зрения, тоже быть не может. Поэтому  реформирование лишь институтов государства, если оно параллельно не мобилизует культурный капитал общества, не даст особого эффекта.

Например, по исследованию ИНДЕМа, в сознании сегодняшних судей преобладают высокомерие, неуважение и недоверие, если не сказать презрение, по отношению к людям вообще, а к тем, кто попал к ним в руки в качестве обвиняемых, особенно.

Не могу не вспомнить одну давнюю встречу с отставным американским судьей. Это был случайный первый и последний наш разговор на праймериз в одном далеко не самом либеральном штате. И он вдруг стал мне рассказывать, как лет 30 назад приговорил к смерти человека – плохого, совершившего убийство, ограбление и другие преступления. И вина его была доказана.

Тем не менее когда он мне это рассказывал, то вдруг очень разволновался. У него задрожали руки, он даже попросил сигарету, хотя  вроде бы не курил. То есть он переживал свой приговор, причем много лет спустя, как одну из очень серьезных моральных коллизий в своей жизни. Сомневаюсь, что те наши судьи, выносившие, а порой и штамповавшие неправосудные, заведомо несправедливые приговоры, переживают что-либо подобное. И разве дело тут только в институтах?

Повторюсь: хорошие институты – несомненный и важнейший фактор. Но не единственный. Потому как решения и по созданию институционных правил, и по их использованию принимают конкретные люди. И конечно, есть позитивная корреляция между совершенством институтов и качеством управления.

Но без человеческих качеств любые  институты превращаются в симулякры. Я часто начинаю курс для студентов цитатой из Бисмарка: «С плохими законами, но с хорошими чиновниками управление еще возможно, но с плохими чиновниками не помогут никакие законы».

– Морально принципиальные чиновники – это, можно сказать, национальная мечта всякого народа. Но вот моральная политика… Мне кажется, против таких фантазий восстает вся человеческая история. Или я не прав?

– Если вы о несовместимости морали и политики, поскольку последняя по природе своей – дело грязное и нечестное, то вы, как принято сейчас говорить, в тренде. Эту идею с удовольствием подают как якобы норму и сами политики. Недаром, посмотрев лишь на заголовок моей книги, один очень достойный человек с печальной иронией поинтересовался: «Слушай, при чем здесь этика и политика, это же вещи несовместные, как гений и злодейство». И такая позиция, сами знаете, подкрепляется ежедневной практикой.

Да, политический цинизм в современной России – тема не просто актуальная, а, я бы сказал, угрожающе актуальная. Не на пустом же месте в последнее время возник и стал обсуждаться апокалиптический вывод о том, что «Россия выпала из цивилизации».

Как относительный оптимист, я не вполне с этим согласен. Как и с другими не менее «веселыми» утверждениями о постигшей родину «антропологической катастрофе», о том, что в российской публичной жизни морали просто нет. Поэтому сегодня легко заметить, как политический цинизм из теории стал частью реальной политики.

Наше общество до сих пор переживает неизлеченный посттоталитарный синдром. В частности, он вызывает комплекс социально-государственной неполноценности и боязни перемен. Причем изменений боятся даже те, кто мог бы от них выиграть. Но многих пугают конкурентная среда, необходимость творческого риска и прочие компоненты развивающейся реальности. Потому они выбирают патернализм, а с ним и весь ценностный набор того государства, в котором, как им кажется, можно жить и дальше, и дольше.

Эту житейскую философию обозначил еще Николай Карамзин: «Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового добра, а новому добру как-то и не верится». При таком мироощущении политическому цинизму открыты все двери.

– Значит ли это, что мы находимся, мягко говоря, в состоянии нескончаемой исторической неопределенности?

Непотопляемый чин. Кукрыниксы. Иллюстрация к произведению  М.Салтыкова-Щедрина «История одного города» 1939 г.

– Нет, вопреки всему в обществе есть здоровые силы, стремящиеся к реальному развитию. И примеров тому немало. Но сейчас мне важнее сказать о том, что когда мы выводим политику за нормы морали, то подменяем должное сущим и тем самым оправдываем аморализм. Ведь именно наличие или отсутствие этических факторов маркирует границу между политикой и политиканством. Если же мы считаем, что это одно и то же, то это прямая дорога не только к моральной, но и к социальной катастрофе.

С моей точки зрения, хорошая политика, нормальная, полноценная политика в общем и целом апеллирует к лучшему в человеке. К возвышающим ценностям, к чувству достоинства. А политиканство апеллирует к худшему в человеке. К злобе, зависти, к разного рода фобиям. Что мы, к сожалению, видим очень часто.

В свое время Дэвид Юм выделял три фактора, определяющие поступки людей: интересы, привязанности и принципы. Причем он отмечал, что интересы, включая материальные, часто по значимости уступают место принципам. Но он говорил о принципах в положительном смысле, почти приравнивая их к совести.

Примерно об этом же говорит Владимир Бакштановский, один из наших ведущих специалистов по вопросам прикладной этики: «Совесть не может мириться с грязной политической практикой, которая оправдывается софизмами о целесообразности, с отклонениями от норм политической морали, проявлениями цинизма и аморализма. Это на руку пройдохам и лишь отвращает порядочных людей от исполнения их гражданского долга».

Это не только российская проблема. История любой страны полна примерами кошмарных, аморальных поступков политиков. Но есть замечательный рецепт американского писателя Роберта Пенна Уоренна: «Добро можно сделать только из зла. Потому, что его больше не из чего сделать». Что сейчас и происходит в демократических странах. Они, пусть с зигзагами и даже попятными шагами, все же стремятся руководствоваться в политике моральными нормами. Да и России стремление к нравственной политике бывало отнюдь не чуждо.

– Но есть идеи и темы, используя которые добиться признания масс не так уж трудно. Одна из самых действенных и универсальных – патриотизм. Кто только не взлетал на политический олимп, играя на этом чувстве. Казалось бы, одного Гитлера достаточно, чтобы понять ложь и коварство подобных манипуляций с народом…

– Есть много пониманий патриотизма. И далеко не все они симпатичны. Тем не менее почти все приобретают определенную моральную окраску, хотя порой и отвратительную, типа национализма. Но сейчас хочу сказать о другом, о лукавой подмене патриотизма небескорыстной имитацией его в форме показной демонстрации полной лояльности любому, даже случайному или нелепому, но исходящему от начальства слову или действию.

А ведь патриотизм – это отнюдь не синоним верноподданности и тем более не использование государственного мундира в своекорыстных целях.

Сейчас вошло в моду по поводу и без повода величать себя государственниками с непременным указанием пальцем на неких «антигосударственников». Ведь обязательно нужен противник, которого надо разоблачать, порицать, советовать ему «убраться из страны».

Тут же воскрес некий грязный словарь ненависти, определяющий внутренних врагов отечества: «либерасты», «национал-предатели», «пятая колонна» и т.д. Такого рода «государственничество» живет на Руси давно и во многих формах. Но особенно – в политике власти, практике самого государства. А государства у нас всегда было больше, чем общества. В этом мы действительно отличаемся от демократических стран Запада, за что и страдаем.

Правда, бывали моменты, когда такая национальная «особость» способствовала развитию. Так, например, во второй половине XIX века просвещенная и либерально ориентированная часть государственной бюрократии немало сделала для модернизации страны.

Нет ничего страшнее бумажного шторма. Но чиновник чувствует кураж. Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru

Но в целом наша традиционная ситуация «сильное государство – слабое общество» препятствовала развитию общественной энергии, блокировала жизнь общества, не говоря уж об отдельной личности.

Не преувеличу, если скажу, что исторически российский подданный имел по отношению к своему государству только обязанности, государство же по отношению к нему – только права. Французский маркиз Астольф де Кюстин, посетивший Россию в николаевские времена, заметил в своих знаменитых мемуарах: «По Невскому проспекту сновали толпы чиновников, и в походке каждого была видна воля пославшего его».

– Страх служителя власти перед вероятностью выпасть из системы можно понять. Но рядом во все времена были и есть «отчаянные» бюрократы, которые не страшились воровать, злоупотреблять возможностями службы… Если у офицера полиции находят дома под кроватью фантастические по исчислению и даже по весу деньги, то он же не от страха быть уволенным их где-то приобрел?

– Разумеется. Про таких лучше Салтыкова-Щедрина не скажешь: «Есть легионы сорванцов, у которых на языке «государство», а в мыслях – пирог с казенною начинкой».

– Мне кажется, что в уходящем году в России как-то оживилась борьба с коррупцией. Громкие задержания, известные имена, кадровые чистки… Идет серьезная работа, которая невольно делает вас, поборника моральной политики и этичной госслужбы романтиком-идеалистом. Вы с этим согласны?

– Лишь отчасти. Потому что и преследования эти весьма избирательны, а порой и скрытые цели имеют, и главный коррупциогенный фактор – переплетение государства и бизнеса – не затрагивают. Но на ваш «упрек» в идеализме возражу: я больше прагматик. Ведь почти половина моей книги – это приложение, составленное из документов передовых в данном отношении стран, описывающих конкретные этико-правовые регуляторы поведения чиновников и предъявляемые к ним моральные стандарты.

Сегодня во всем мире регулированию поведения государственных людей уделяется все больше внимания. На это есть много серьезных причин. Одна из них – кризис традиционной парадигмы государства. Мы в нынешнем веке переживаем и кризис его эффективности, и кризис доверия к нему. Акцент на этическое регулирование является не моей романтической иллюзией, а одной из форм ответной практической реакции государства на кризис. Где-то это получается более удачно, где-то менее. Коснусь лишь некоторых интересных факторов.

В государственных институтах сегодня происходит расширение так называемой серой зоны, то есть области личного усмотрения чиновника, поскольку многие решения, которые ему приходится принимать, находятся на грани закона, и госслужащий оказывается в ситуации выбора.

В этих условиях привычные юридические механизмы начинают давать сбой, потому что возникают новые варианты конфликта интересов, которые с трудом улавливаются и блокируются обычными юридическими средствами. Это мировая проблема. Американцы в какой-то момент надеялись, что если они максимально внедрят в управление методы из бизнеса, то все разрешится. И пошли по этому пути. Кое-что, конечно, получилось, но гораздо меньше, чем ожидали. К тому же возникли новые негативные моменты. Например, такая ситуация, как «железный треугольник» – формирование устойчивых связей между чиновниками и привилегированными контракторами, вследствие чего последние получали  выгодные государственные заказы. И распознать это, опираясь на закон, очень трудно.

Поэтому обратились к моральным ценностям и принципам государственных служащих. Так появились кодексы поведения для разных групп и категорий. Это очень  любопытные документы. В них сочетаются нормы этики и права.

– У нас в России они тоже есть?

– Удивитесь, но есть. Просто плохо проработанные. Да и к ним мало кто относится серьезно. Мы же самобытные, да еще и Запад проклятый нам не указ. А вообще эти кодексы очень разные по степени детализации. Но их основная идея – соединение норм права и этики. Вначале обычно излагаются общие моральные принципы, порой не без доли пафоса. Используются такие понятия, как «этика общественного служения», «честность», «беспристрастность», «открытость». В Великобритании, например, официально разработаны и обнародованы семь принципов поведения в публичной сфере. Но это лишь исходная основа.

А далее следуют очень конкретные вещи: правила заполнения налоговых деклараций, имущество, собственность родственников, поведение при возможном конфликте интересов, примеры и последствия нарушений. Порой детализация переходит, с моей точки зрения, грань разумного. В американском кодексе на многих страницах расписаны примеры допустимого и недопустимого поведения госслужащих. Например, можно ли содействовать устройству на работу человека, от которого ты как-то зависишь? Или насколько правомерно собирать деньги на подарок начальнику? Куда можно и куда нельзя звонить по служебному телефону? И т.д. Само по себе это хорошо, но, думаю, многое чрезмерно. Хотя, наверное, избыток деталей лучше, чем недостаток.

У нас же акцент делается на карательные меры и висящую над всеми угрозу их применения. А аргументы против этических кодексов сводятся к тому, что вора увещеваниями не проймешь. Вспоминают Крылова: «Васька слушает да ест».

И это правда. Но хорошие этические кодексы, во-первых, отнюдь не сборники заповедей и не проповеди. Во-вторых, они все-таки больше ориентированы не на последействие, а на превенцию, предотвращение.

На последействие работают уже другие кодексы, уголовные в первую очередь. И конечно, никакой кодекс не панацея, а этический, скорее  моральный навигатор, которым можно пренебречь, как и любым подобным прибором. И ехать, например, по встречке.

Но я исхожу из того, что норма кодекса не должна быть ориентирована только на плохих людей. Она обращена и к людям хорошим, нормальным, которые нуждаются не в запугивании, а в помощи, в том, чтобы им указали пределы, рамки допустимого. Нельзя исходно считать, что все чиновники в основе своей плохие. А у нас, к сожалению, часто так и происходит. И даже лежит в основе многих норм  законодательства.

– Но это все общее описание ситуации и идеи. А как это выглядит на практике?

– Об этом столит рассказать на примере Канады, которую в этом плане я специально изучал. К тому же она во многом на нас похожа. В частности, еще недавно государство там было довольно сильно коррумпировано. Думаю, в какой-то мере это было связано с тем, что Канада была в чем-то полусоциалистической страной. А большой объем перераспределяемых ресурсов и средств, естественно, порождает дополнительные возможности для злоупотреблений.

Но канадцы всерьез занялись этими вопросами. И дело не ограничивалось лишь кодексами. Иначе они бы остались словами на бумаге, как, к сожалению, в основном у нас.

Во-первых, у них в каждом ведомстве существует собственный кодекс. Во-вторых, назначается заместитель руководителя, отвечающий за его внедрение и соблюдение, за мониторинг и контроль над этими процессами. В-третьих, есть консультант – человек, к которому может обратиться любой сотрудник, при желании – анонимно. Чтобы посоветоваться и т.д.: а могу я делать то-то и то-то или нет?

Помню, как некоторые мои коллеги по Институту государства и права, перейдя на государственную службу, стали лично для себя вырабатывать собственную версию этического кодекса. Например, думали: можно ли поддерживать связи со своим старым приятелем, который сейчас неизвестно чем занимается в каком-то темноватом бизнесе?

Этический кодекс задает стандарты должного. И нарушитель этих стандартов становится видным окружающим. Это рождает соответствующее к нему отношение, влияет на общественный климат. Конечно, это не гарантия от злоупотреблений, но существенный момент.

Кодексы подчеркивают, что государственная служба – форма общественного служения. А это налагает на избравших ее дополнительные ограничения и обязательства.

А кодексы есть самые разные: правительственные, парламентские, кодексы церковных служителей и, конечно, у бизнес-корпораций. Но все они работают лишь при условии, что не ограничиваются общими морализаторскими констатациями – мол, надо быть белым и пушистым, а разъясняют, как ты должен доказать свою «пушистость».

В частности, ты должен заполнить подробную декларацию в течение 100 дней после назначения на должность, указать все свои доходы и имущество, перечислить, что записано на  несовершеннолетних детей, рассказать все о своей собственности.

Как работает этическая инфраструктура? По-разному. Многое здесь зависит от серьезности отношения общества к публичной сфере и от ее сочетания с другими механизмами контроля. Также важны люди, которые за это отвечают. Помню, одна канадская служащая высокого ранга, рассказывая об организации контроля за поведением чиновников в публичной сфере, заметила: «К этому надо относиться очень серьезно и ожидать результатов через несколько лет. А если этого не соблюдать, то скептики лишь станут циниками».

– У нас при таком затянувшемся моральном эксперименте успеют все разворовать.

– Грустная шутка. А если серьезно, мы сегодня страдаем патологией морали. Это проявляется во многом и с каждым годом все сильнее. Происходит ценностная деградация. Одно из последствий утраты этической шкалы – снижение  адекватной способности к пониманию происходящего. То есть моральной деградации сопутствует и деградация интеллектуальная. И мы это тоже наблюдаем.

Но поскольку я не Кассандра и не кликуша, а все же осторожный исторический оптимист, то в заключение скажу, что хотя, по-моему, мы очень больны, но все же еще не безнадежны. А этика публичной сферы – это сердце всякого демократического государства. Поэтому соответствие поведения людей с большими полномочиями высоким моральным стандартам – условие веры народа в свою страну. То, что общество все громче требует этого и становится все менее терпимым к высокопоставленным циникам, хамам и ворам, несколько обнадеживает.

А чтоб противостоять деморализующему пессимизму многих моих ученых коллег-либералов, подпущу каплю традиционной российской веры в чудо.  Даниил Хармс: «Жизнь побеждает смерть неизвестным науке способом»!