Алексей Кара-Мурза
И этими любителями игр и забав который век пугают весь мир?
Ритуал посвящения в масоны. Иллюстрация начала ХIX века
2016-й – год 250-летия Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), официально объявлен в России Годом Карамзина. И хотя главные праздничные мероприятия ожидают нас в конце года (Карамзин родился 1/12 декабря), юбилей, по сути, уже вовсю празднуется – например, нескончаемой чередой читок на ТВ фрагментов из «Истории государства Российского» нашими именитыми соотечественниками.
Однако юбилеи национальных гениев – это всегда не только хор славословия, но и скрытая борьба, не только литературная и историческая, но мировоззренческая и политическая, ибо в такие моменты каждая партия (а они в России есть всегда, даже во времена господства, казалось бы, монолитного официоза) стремится так или иначе включить громкое имя в свой собственный «сценарий для России».
Вот и Карамзин, как однажды заметил Белинский, – это «имя, за которое было дано столько кровавых битв, произошло столько отчаянных схваток, переломлено столько копий!»
150 лет назад, во время празднования 100-летия Карамзина, пришедшегося на середину царствования Александра II (когда усилия реформаторов ударялись о сопротивление сторонников контрреформ, а сам император метался между двумя лагерями), известный литературовед и будущий академик Александр Пыпин попытался определить глубинную логику «карамзинских юбилеев». По его мнению, в дни круглых дат уже «не спорят о «старом» и «новом слоге», о красотах «Бедной Лизы», о научном достоинстве «Истории государства Российского», о которых спорили при появлении сочинений Карамзина»: «Чисто литературная сторона дела отступает на второй план… Взамен ее критика старается определить общее содержание понятий Карамзина, в особенности его общественные понятия». Оценивая состоявшийся в 1866 году столетний юбилей Карамзина, Пыпин пришел к выводу, что в целом он вышел «консервативно-нравоучительным»: «В Карамзине восхваляли не только его действительные заслуги в свое время, но и выводили из него мораль для настоящей минуты…»
Охранитель или либерал
Нет спору, что после отыскания и публикации в середине XIX века ранее сокрытой от общественности карамзинской «Записки о древней и новой России» («аналитической записки», представленной Карамзиным императору Александру I через сестру царя, великую княгиню Елизавету Павловну), в «борьбе за Карамзина» стали брать верх консерваторы и даже охранители. Сегодня трудно поверить, что когда-то литератор и историк не раз становился жертвой наветов (а иногда и натуральных доносов «на самый верх») с обвинениями в «скрытом якобинстве» и призывами «жечь его сочинения!».
Однако и в наши дни некоторые либерально настроенные сограждане не готовы «без боя» отдавать охранителям высокое имя Карамзина. Они вспоминают, например, что в классической книге историка-эмигранта Виктора Леонтовича «История либерализма в России» одна из первых глав была посвящена именно Карамзину, ибо, по словам автора, Карамзин был абсолютно убежден, что «проведение в жизнь либеральных реформ и принятие либеральных методов управления государством являются требованием справедливости, а следовательно, и требованием нравственным», а «его общий духовный подход и даже его личность сыграли положительную роль в развитии России как раз в либеральном направлении».
250-летний юбилей породил новый интерес и к деталям биографии Карамзина, и к его основным трудам, среди которых, конечно, выделяется не только многотомная «История государства Российского», но и более ранние «Письма русского путешественника», ставшие культовой книгой в литературно-философском осмыслении ключевой для отечественного самосознания темы «Россия и Европа».
«Письма…», первоначально публиковавшиеся в карамзинском «Московском журнале» (1791–1792) и его же «Аглае» (1794–1795) и вышедшие затем отдельным изданием (1797), до сих пор являются уникальным источником наших знаний о европейских странствиях Карамзина 1789–1790-х годов. Между тем сам этот источник, как неоднократно отмечалось в литературе, крайне сложен для интерпретации и зачастую порождает все новые и новые вопросы.
Почему он уехал
Остаются, например, до конца не выясненными причины, побудившие 22-летнего отставного поручика и начинающего литератора Карамзина прервать весной 1789 года литературное сотрудничество с московской «Типографической компанией» масона-просветителя Н.И. Новикова (единственное, что давало ему регулярный заработок) и отправиться в длительное – 14-месячное! – путешествие по Германии, Швейцарии, Франции, Англии.
Озадачивает при этом и тот факт, что за время поездки Карамзин практически ничего не писал в Россию – ни родным братьям, ни сестре, ни самым близким друзьям, за исключением единичных коротких записок, переданных с надежной оказией. Из текста этих посланий, кстати, ясно следует, что, отправляясь в Европу, Карамзин заранее предупредил, что писать не будет, и просил не писать ему самому. Похоже, прав биограф Карамзина XIX века Василий Сиповский, рассуждавший о том, как создавались «Письма русского путешественника»: «Можно предположить, что Карамзин, занося свои впечатления в записную книжку, вел «заглазную беседу» со своими друзьями…»
Остается открытым и вопрос, на какие средства совсем небогатый Карамзин совершил свое путешествие. Альберт Старчевский, еще один известный биограф Карамзина, писал, что в конце XVIII – начале XIX века в столичных кругах ходил слух, «будто известный патриот Новиков, желая содействовать распространению просвещения в отечестве и видя в молодом Карамзине человека, подающего большие надежды, доставил ему средства совершить путешествие по образованнейшим государствам Европы, с тем чтобы Карамзин, возвратившись с богатым запасом новых идей, содействовал его видам». По словам Старчевского, долгое время принималось за доказанный факт и то, что, отправляясь за границу, Карамзин получил от видного масона Семена Гамалеи подробную «инструкцию», которой должен был руководствоваться в Европе «в выборе предметов изучения». Более того, согласно Старчевскому, «копии с этой инструкции имелись у многих любителей русской старины в Москве».
Обсуждались в обеих столицах и свидетельства литератора Федора Глинки (будущего декабриста), который ссылался на слова самого Карамзина, будто бы доверительно сообщившего ему, что «был направлен за границу на средства масонов» и что «общество», отправившее его, «выдало путевые деньги из расчету на каждый день на завтрак, обед и ужин», и поэтому, например, для покупки книг за границей он вынужден был экономить на еде и т.д.
 |
| Николай Карамзин. Дж-Б. Дамон Ортолани. Портрет Карамзина.1805, Ульяновский областной художественный музей |
В дальнейшем, однако, «масонская версия» путешествия стала сходить на нет и была задвинута на дальний план – общими усилиями как друзей Карамзина, сочувствовавших ему и уберегавших от возможных неприятностей, так и, похоже, самих «властей предержащих», приблизивших со временем Карамзина ко двору и сделавших его имя частью официоза. Надо признать, что большинство исследователей карамзинского вояжа, ставшего поистине культовым, и сегодня продолжают отгонять от себя простую мысль о том, каким образом бросивший литературный труд у Новикова отставной поручик Карамзин смог позволить себе многомесячное заграничное путешествие якобы на те небольшие деньги, которые он мог выручить от продажи братьям доли отцовского наследства? К тому же основную часть этих денег – и это доказано – он получит лишь несколькими годами позже, в 1795 году, и, кстати, известно, как потратит – на помощь бедствующей семье своих друзей Плещеевых.
Между тем представляется глубоко неверной и точка зрения, согласно которой Карамзин отправился в Европу «с заданием от масонов» и «на масонские деньги». Известно, что в иерархии московских мартинистов Карамзин имел невысокий статус «брата», полученный еще в Симбирске, – с таким статусом в Европу ни с каким заданием не посылают! Очевидно, что Карамзину помогло деньгами не «сообщество», а скорее лично Николай Новиков, а это совершенно разные вещи. Отправляя Карамзина за границу, Новиков мог увлечь его «журналистским заданием» с обещанием последующих публикаций и даже в счет будущих гонораров – сейчас об этом опять-таки можно только гадать. Гораздо важнее другой и главный вопрос: а зачем Новикову вообще потребовалось отсылать Карамзина за границу именно весной 1789 года?
Загадочный «Тартюф»
Чтобы ответить на этот вопрос, стоит внимательно перечитать переписку двух очень близких в то время Карамзину людей: по-матерински любившей и опекавшей его Настасьи Плещеевой и его масонского наставника Алексея Кутузова, действительно посланного кружком Новикова в Берлин «с масонским заданием». Из этих писем, зачастую непростых для восприятия (оба участника догадывались о перлюстрации), тем не менее можно сделать однозначный вывод: весной 1789 года Карамзин не собирался уезжать за границу и отправился в Европу не по своей воле.
Так, 22 июля 1790 года Плещеева писала из орловского имения Знаменское Кутузову в Берлин: «К счастью, не все, например вы знаете причины, которые побудили его (Карамзина. – А.К.) ехать. Поверите ль, что я из первых, плакав пред ним, просила его ехать; друг ваш Алексей Александрович (Плещеев. – А.К.) – второй; знать сие было нужно и надобно. Я, которая была вечно против оного вояжа, и дорого мне стоила оная разлука. Да, таковы были обстоятельства друга нашего, что сие непременно должно было сделать…» Из этих слов следует, что именно супруги Плещеевы, имевшие большое влияние на Карамзина, уговорили его весной 1789 года ехать в Европу, после того как узнали о неких «обстоятельствах».
И далее в письме к Кутузову Плещеева указывает на некоторое «лицо» (хотя прямо и не называет его), поведение и поступки которого стали главной причиной отъезда Карамзина: «После этого скажите, возможно ли мне было и будет любить злодея, который всему почти сему главная причина (курсив мой. – А.К.)? Каково расставаться с сыном и другом и тогда, когда я не думала уже увидеться в здешнем мире. У меня тогда так сильно шла горлом кровь, что я почитала себя очень близкой к чахотке. А того, кто причиной сего вояжу, вообразить без ужаса не могу, сколько я зла ему желаю! О, Тартюф!»
О ком именно шла речь в сумбурном письме Плещеевой, установить непросто. Важной зацепкой в поисках лица, ставшего причиной отъезда (фактически бегства) Карамзина за границу является плещеевское именование пресловутого «злодея» «Тартюфом». Подобная аттестация наводит на мысль, что речь идет не о заведомом враге, а, напротив, о человеке, который числился некоторое время среди «своих» и, возможно, был даже вхож в дом Плещеевых. Ведь «Тартюфом» вслед за Ж.-Б. Мольером (одноименная комедия была написана им в 1664 году) принято называть до поры не разоблаченного, показного святошу, ловко прикидывающегося другом дома.
Первый публикатор переписки Плещеевой и Кутузова в журнале «Русская старина» (1874) был склонен искать «Тартюфа» среди высокопоставленных московских масонов, близких к Новикову, и высказал предположение, что в письме Плещеевой «Тартюфом» назван масон Гамалея, человек набожный и имевший репутацию «божьего человека». Замечу, однако, что в короткой записке из Дрездена (лето 1789), в которой Карамзин просит своего оставшегося в Москве друга А.А. Петрова передать горячий привет старым знакомым, он упоминает в том числе и «С.И.» (этими инициалами в масонской среде называли С.И. Гамалею). Это убеждает, что Гамалея, разумеется, никак не мог быть «Тартюфом».
Иначе интерпретирует смысл письма Плещеевой Кутузову Юрий Лотман: «Мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем, кого Плещеева называла «злодеем» и «Тартюфом», но мы вряд ли ошибемся, если предположим связь этих событий с гонениями, обрушившимися в это время на московский круг единомышленников Николая Новикова, к которому принадлежал и Карамзин». Лотман, таким образом, скорее склоняется к версии о том, что весной 1789 года молодой Карамзин каким-то образом оказался «мишенью» начинающихся репрессий со стороны императорского двора против «московской партии» Новикова.
Наиболее радикальное предположение в этой связи выдвинул М.Б. Муравьев – автор новейшей биографии Карамзина в серии ЖЗЛ. Припомнив определение Екатерины II А.С. Пушкиным, данное поэтом в бессарабской ссылке 1822 года: «Тартюф в юбке и короне», Муравьев делает смелый вывод: «Так что теперь к письму А.И. Плещеевой можно сделать объяснительное примечание: Тартюф – это российская императрица Екатерина II» (!) Если быть последовательным, то по Муравьеву выходит, что весной 1789 года 22-летний Карамзин бежал из России, став объектом преследования не кого-нибудь, а самой русской императрицы! Однако увы: догадка эта в книге Муравьева не имеет никакого продолжения и выглядит абсолютно «вставной», так как в дальнейшем изложении автор полностью воспроизводит привычную концепцию о Карамзине как о «вольном путешественнике».
Мне представляется, что к разгадке внезапного отъезда Карамзина из России весной 1789 года (им самим не планируемого, тем более на столь длительный срок) парадоксальным образом, хотя и с разных сторон, приблизились разные исследователи: угроза для Карамзина исходила как изнутри, так и извне его близкого окружения.
Речь может идти о князе Гаврииле Петровиче Гагарине (1745–1807), крупнейшем петербургском масоне шведского обряда (в то время как Н.И. Новиков и его московские друзья, включая юного Карамзина, тяготели к немецким розенкрейцерам). В 1780-х годах князь Гагарин, уловив антимасонские настроения Екатерины II, постепенно свернул деятельность своих лож в Петербурге и вскоре получил назначение на высокую гражданскую должность в Москве – обер-прокурора 6-го департамента сената. Разумеется, появление в Первопрестольной знатока сакральных текстов и масонского гроссмейстера (хотя и иного, чем москвичи, обряда) не могло не остаться незамеченным кругом Новикова, который сделал попытку сблизиться с Гагариным.
Похоже, однако, что сам тайный советник Гагарин очень скоро повел двойную игру: вникая в секреты новиковцев, он не прочь был поучаствовать в их разгроме (в 1792 году он станет одним из главных свидетелей на процессе против Новикова и его друзей). Уже после смерти князя Гагарина, в 1811 году, граф Федор Ростопчин, человек очень близкий в те годы к Карамзину, представит (через великую княгиню Екатерину Павловну) императору Александру I свои «Заметки о мартинистах». Там, между прочим, о покойном князе Гаврииле Гагарине говорилось следующее: «Этот человек был гроссмейстером тайной масонской ложи в Москве и решился пристать к мартинистам; но, узнав, что им грозит гонение, счел за лучшее избавиться от всякой ответственности и выслужиться посредством разоблачения вверенных ему тайн. Он сделался предателем единственно из страха… Это был человек умный, опытный в делопроизводстве, но корыстный, склонный к пьянству, погрязший в долгах и никем не уважаемый». Очень вероятно, что эту свою характеристику Гагарина Ростопчин писал со слов близкого к нему Карамзина.
Каким именно образом в 1789 году 22-летний Карамзин оказался замешанным в гагаринские интриги, мы скорее всего действительно вряд ли узнаем (в этом смысле Юрий Лотман, похоже, прав). Однако нам известна развязка тех событий: Карамзин был выведен из-под удара и отправлен за границу – скорее всего лично Новиковым, не желавшим ни «сдавать» молодого сотрудника, ни ссориться с властями.
Новый Карамзин
Если принять нашу версию и путешествие Карамзина в 1789–1790 годах было вынужденным (по сути дела, бегством за границу), то «Письма русского путешественника» предстают литературно обработанным дорожным дневником эмигранта и читаются принципиально иным образом. Начиная с самого первого «письма», помеченного «Тверь, 18 мая 1789 г.», которое историк и литератор Михаил Погодин назвал ни много ни мало «эпохой в истории русского слова»: «С него начинается наша настоящая литература…»
В самом деле, при новом прочтении описанное Карамзиным чувство расставания с близкими не выглядит нарочитой самоэкзальтацией, ранее списываемой комментаторами на сентименталистские пристрастия автора. Беглец покидает родину на неопределенный срок и без гарантий возвращения, а поэтому и «путешествие в Европу», о котором он когда-то мечтал, окрашивается в совершенно иные тона: «О сердце, сердце! Кто знает: чего ты хочешь? Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения?.. Но когда пришел желаемый день, я стал грустить, вообразив в первый раз живо, что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете и со всем, что, так сказать, входило в состав нравственного бытия моего…»
