Куда в России движется культура

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает философ, культуролог, профессор факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, руководитель лаборатории исследований культуры Виталий КУРЕННОЙ.

– Виталий Анатольевич, разговор о взаимодействии или о сосуществовании политики и культуры хочу начать со слов Михаила Булгакова: «Писатель всегда будет в оппозиции к политике, пока сама политика будет в оппозиции к культуре». Что бы вы сказали по этому поводу применительно к сегодняшней реальности?

– Если говорить о той части культуры, которую мы называем искусством, то оно почти никогда в истории не обладало какой-либо значимой самостоятельностью. Искусство всегда было вписано в более мощные культурные институты. Долгое время оно было включено прежде всего в религию и выполняло для нее определенные задачи.

Привал на культурно-историческом бездорожье. Фото Reuters

Лишь в недавнее по историческим меркам время – в эпоху модерна – искусство получило возможность эмансипироваться от религии и тем самым отойти от своей религиозной функции, покинуть, так сказать, стены храма. Немецкий философ, теоретик культуры Вальтер Беньямин хрестоматийным образом определил эту трансформацию: произведение искусства утрачивает свою «ауру», которая досталась ему от первоначального места его пребывания – от храма.

Тем самым современное общество и культура дали искусству шанс, возможность обрести автономию, развиваться исходя из собственной логики, выстраивая себя по своим критериям, ориентируясь на собственные ценности, принципы и т.д. И такого рода возможностью искусство, конечно, пользуется вплоть до наших дней. Есть множество философских концепций (взять того же Канта), которые пытаются сформулировать указанные принципы искусства как автономной сферы.

Однако указанная эмансипация вызвала и иного рода возможности. А именно, появилась возможность найти себе нового патрона, нового попечителя. Да и религиозное приложение искусства также никуда не исчезло. Есть, например, современное религиозное искусство – можно заглянуть при случае в музей Кёльнской епархии Колумба. Та же иконопись вполне себе процветает в современной России. Современное общество, общество модерна – это не плоская прогрессивная линия развития. Это одновременность неодновременного, прежние формы здесь не отмирают, хотя и претерпевают внутреннюю трансформацию.

Но все же наиболее соблазнительной сферой, к которой постоянно стремится прислониться искусство в обществе модерна, является политика.

Причем искусство может поставить себя на службу политике двояким образом. Один вариант выбирают художники, которые ставят себя на службу будущей, утопической политической модели. Это представители так называемого авангарда, чье образное мышление сопрягается с революционными замыслами преобразования существующего политического порядка.

Другой вариант – это когда искусство ставит себя на службу не будущему, а настоящему политическому строю. Так возникает феномен официального или официозного искусства со всеми вытекающими отсюда преференциями. Существующий политический порядок тем самым  эстетизируется. Безусловно, этот путь фактически вынужденно выбирает себе большинство состоявшихся архитекторов, сегодня в их ряды вливаются еще и урбанисты.

Надо сказать, что две эти возможности определенным образом взаимосвязаны. Дело в том, что революции время от времени все же происходят. И к власти приходит партия будущего, обращая свергнутую власть в партию прошлого.

И тогда возникает хорошо известная нам из истории советской России ситуация: авангардное искусство победителям уже не требуется. Служить победившей революции остаются те, кто вписывается в критерии официального искусства. Социалистический реализм – совершенно логичное продолжение революционного авангарда, а вовсе не его антитеза. Мне кажется, современные художники – западные прежде всего – хорошо усвоили этот урок нашей истории. Сегодня мало кто заигрывает там с прямолинейной утопической революционностью.

Но еще есть и третий вариант. Это искусство неудавшейся революции, когда возникает ностальгическое, романтическое отношение к ней, не достигшей своей цели или достигшей ее как-то не так. Огромный пласт позднесоветской культуры, кстати, построен на актуализации такой вот ностальгии. Именно на ней строилась, кстати, активность тех советских художников-авангардистов, которых бранил Хрущев и выставки которых разгоняли бульдозером. Сегодня эта ностальгия стала уже достоянием массовой культуры. Взять хотя бы группу «Рабфак», которая поет: «Раньше, раньше все было не так. Летал Гагарин, играл «Спартак»...». Нынешняя ностальгия по СССР родилась, таким образом, вовсе не в нулевых, она имеет глубокие корни в нашей истории.

Привал на культурно-историческом бездорожье. Фото Reuters

Поэтому, если мы говорим о связи политики и культуры, которую мы тут прояснили на примере искусства, следует отдавать себе отчет в том, какую возможность реализует та или иная художественная или культурная стратегия. Лично мне интересней вариант искусства, стремящегося к автономии, – просто потому, что он действительно уникальный. Все же при желании мы найдем в традиционном обществе связь искусства не только с религией, но и с политикой – по крайней мере в разных формах эстетизации символов и атрибутов власти.

Но современная культура, повторюсь, не исчерпывается одним –  пусть даже уникальным – вариантом автономии, она открывает несколько возможностей.

Что же касается процитированных слов Булгакова, то, полагаю, они являются примером весьма распространенной и извинительной близорукости художника. Советская политика была отнюдь не в оппозиции к культуре, напротив, видела в культуре своего ближайшего политического союзника.

Попробуйте найти еще в истории главу государства, который мог позвонить одному поэту, чтобы узнать его мнение о другом поэте! Я имею в виду известный разговор Сталина и Пастернака о Мандельштаме. Но где есть союзники, там есть и мнимые попутчики и прямые враги. Судьба некоторых произведений Михаила Булгакова, не говоря уже о трагической судьбе многих его современников, как раз и показывает, что лучше культуре не искать никакого особого расположения к себе политики – ни оппозиционного, ни союзнического.

– Это отношения деятелей искусства и власти. Но одной из главных тем ваших исследований является массовая культура, к которой вы проявляете гораздо больший интерес, чем те, кто годами боролся c коварством «буржуазной массовой культуры».

– Массовая культура – явление настолько многообразное и сложное, что с моей стороны было бы наивно говорить, что она в целом является предметом моего интереса. Но в целом вы правы – массовую культуру в России не любят. И дело не только в эффекте своего рода институциональной колеи, воспроизводящей все те же пропагандистские советские формулы, одну из которых вы привели – насчет упадка «массовой буржуазной культуры». Это сложный вопрос, поэтому я прокомментирую два основных атрибута культуры, которые вы озвучили, – «буржуазная» и «массовая».

Наше общество живет давно укоренившимся неприятием буржуазной культуры. Это далеко не советское изобретение. Чтобы вскрыть генезис такого отношения, нужно обратиться к истории российской интеллигенции. Этой теме я посвятил с коллегами не одно исследование. Российская интеллигенция глубоко антибуржуазна – в силу своего очень специфического разночинского происхождения. Чтобы оттенить ее специфику (хотя интеллигенция, вопреки общему месту, далеко не только российский феномен), достаточно обратить внимание на то, что у нас это понятие никогда не включает в себя церковную интеллигенцию.

– Это протестует разночинское происхождение?

– Да. Наша интеллигенция строила и понимала себя как особый – нерелигиозный – светский клир. То есть как группу, которая является носителем очень специфических ценностей, но не традиционных, связанных с той же религией, а выбранных из очень особого набора модерновых ценностей. Но последние, во-первых, были заимствованы, скопированы из западной культуры. Они не выросли как ценности «органической» интеллигенции, то есть интеллигенции, представляющей собой некую фактическую общественную группу. Отсюда  тема разрыва между «интеллигенцией» и «народом».

Во-вторых, в процессе этого селективного заимствования был выбран очень особый ряд ценностей – критических и романтических. Романтических, например, в том смысле, что здесь особую роль играет и особым образом трактуется понятие личности. По Гегелю личность – это понятие, которое указывает на равенство: личность – это все субъекты современного права, перед которым все по определению равны. А романтическое, воспринятое российской интеллигенцией понятие «личности» совершенно обратное. Личность – это уникальность, личность – это нечто выдающееся.

Меня однажды поразили слова одного видного актера, который по телевизору вещал следующее: вот этот вот выдающийся человек – он личность, а вот эти вот бандиты – они не личности. Для Гегеля такое словоупотребление было бы невозможно, а вот для нашей интеллигенции это совершенно естественный ход мысли.

– А в чем заключается феномен антибуржуазности?

– В этой романтической традиции зашит очень определенный радикализм, который испытывает крайнюю нетерпимость к той самой буржуазности. Потому что буржуазность в современном обществе – это мещанство, это обывательство, это филистерство. Это какие-то невыдающиеся личности с мелкими интересами – о доме, о работе, о семье, о благополучии, о мелких заботах и мелких радостях.

Тот же Николай Добролюбов громил «филистера» – то есть фигуру буржуа – не хуже Ницше. Кстати, совершенно не случайна такая любовь нашей интеллигенции к последнему – возьмите того же Максима Горького, который не только внешне, но и творчески воспринял Ницше очень глубоко. Не буду комментировать нехитрую трансформацию, благодаря которой весь этот пафос перешел затем в советскую культуру – революцию, напомню, делали представители той самой интеллигенции. Александр Кустарев, проницательный исследователь советской интеллигенции, вполне справедливо, мне кажется, рассматривает советское государство как страну победившей интеллигенции. И теперь весь этот пафос, только утвердившийся дискурсивно в советской культуре, без больших затруднений перебрался и в постсоветскую культуру России.

– Но почему «победившей интеллигенции»? Кого она могла в советское время одолеть?

– Не в этом дело. Итог всей этой длительной, но весьма последовательной истории заключается в том, что наша культура остается культурой радикальной. Праворадикальной или леворадикальной, но радикальной. Можно проиллюстрировать это бесчисленными способами, включая актуальную политику, но ограничусь академическим примером.

Русская культура – так уж исторически сложилось – тесно связана с немецкой интеллектуальной традицией. Давайте посмотрим, что произошло с недоступной в советский период немецкой мыслью в постсоветский период. Перевели уже практически полное собрание сочинений Теодора Адорно – это главный представитель левой Франкфуртской школы. Юрген Хабермас – поздний представитель все той же Франкфуртской школы – едва ли не главный авторитет по всем вопросам в рамках нашей академической обществоведческой культуры. Ну, это как раз не удивительно – левая традиция естественным образом продолжает себя из советской культуры.

Но все это было уравновешено массивом переводов другого крайнего – праворадикального – крыла немецкой интеллектуальной культуры XX века. Мартин Хайдеггер, Карл Шмитт, Освальд Шпенглер – вот это мы любим, переводим, читаем, вводим в оборот и т.д.

– Но это же все, как говорится, первые имена...

– Выпала «философия середины», Normalphilosophie – «нормальная философия». Ее, кстати, можно назвать и просто взрослой философией: радикализм, неизменно критическое восприятие несовершенства окружающего мира, романтическое сетование на его скучность, банальность и серость, мечты о том, что он может в один момент измениться к лучшему – это, конечно же, сугубо инфантильная установка.

Да, подобная «философия середины» в Германии есть, и я, кстати, в нашей беседе на эту философскую традицию прямо и опираюсь. Например, Иоахим Риттер, Одо Марквард, Герман Люббе – философы крайне любопытные, сложные, но при этом реально участвовавшие как чиновники, как политики образования и политики культуры в формировании современных институтов Германии, страны, куда выехали около 5 миллионов наших бывших соотечественников. Конечно, я сам с коллегами стараюсь привить эту философию середины в наш контекст – только что, например, выпустили основную книгу Германа Люббе по философии культуры. Но я понимаю, что это сложно – слишком уж мы любим радикализм. Культура в России остро нуждается в реабилитации буржуазности.

– В чем же тогда состоит эта самая культура буржуазности?

– Скажу от противного: что означает радикальная антибуржуазная позиция? Это позиция, направленная против бюргера, то есть против горожанина, того самого городского обывателя. Это презрение к «буржуазному» комфорту – от дома и кофемолки до автомобиля и прочих элементов буржуазного удобства. Это желание получить – в ходе, конечно, революционных, насильственных преобразований – идеальное общество, построенное на каких-то там бескомпромиссных идеалах справедливости, равенства или той же самой расовой чистоты. 

Это, если говорить о нереволюционном варианте, которые предпочитают мегапроекты политике мелких преобразований, вообще это интерес только к великому – к мегасобытиям, к большому бизнесу, к непременно великим спортивным достижениям и т.д. Наконец, это неприятие «массовой культуры», которая по определению, конечно, культура тех самых обывательских масс.

Это неприятие, кстати, во всем мире традиционно принимает форму антиамериканизма –  и тут мы совсем не оригинальны. Тоже, кстати, интересный момент. Однажды я спросил своего швейцарского друга, далекого от академической сферы, он просто повар, – что такое для тебя американская культура? И он мне ответил: американская культура просто делает жизнь более удобной.

Мне кажется, это очень точное замечание: все эти ненавистные сети фастфуда, которые позволяют людям быстро и недорого поесть, этот вот Uber, который позволяет моментально вызвать такси и не думать о наличных деньгах, – это все и есть «американская культура». На самом деле к Америке это уже давно не имеет никакого отношения – просто США часто являются пионером в разного рода модернизационных инновациях – так уж вышло. Эту ее особенность подметил еще в XIX веке великий французский мыслитель, историк Алексис Токвиль. У него есть замечательная работа «Демократия в Америке», в которой он пытался понять, что за общество возникло в Новом Свете, в чем его специфика. В книге есть глава, где Токвиль анализирует те эффекты, которые вызывает коммерциализация, искусство, ориентированное не на патрона, а на потребителя. Его анализ резюмируется известным образным высказыванием: «Когда часы доступны немногим, они сделаны с величайшей тщательностью. Но как только часы появляются у многих людей, они теряют в качестве отделки, виртуозности исполнения. Тем не менее такие часы доступны всем».

Эклектично. Симпатично. И для России так привычно... Фото Reuters

– Мы обсудили буржуазную культуру, а что все-таки можно сказать о культуре массовой?

– Она тесно связана с буржуазной. Собственно массовая культура и возникает по мере обуржуазивания современного общества – процесса, который идет вровень с его урбанизацией. Не удивительно, что и в нашей исследовательской среде существует устоявшееся, снобистское неприятие исследований массовой культуры, вытекающее из описанной антибуржуазности нашей интеллигенции. Но ведь эта самая масса, толпа, на которую так любят сетовать философские критики современной культуры, – она и есть множество людей, которые получили какое-то образование, стали как потребители культуры – хотя бы на уровне покупки билета в кино – проявлять какие-то свои культурные вкусы и т.д.

Но оказалось, что эти вкусы не совсем совпадают с теми, что ожидали некоторые представители ранее немногочисленного образованного слоя носителей «высокой культуры».

В исследованиях массовой культуры прослеживается две основные модели, о которых я кратко скажу. Одна из них рассматривает массовую культуру как пространство манипуляций. Вторая видит в таком типе культуры пространство демократизации и эмансипаций, то есть освобождения. Мне лично кажется более обоснованной – и исторически, и теоретически – вторая модель.

Что касается тезиса о демократизирующем потенциале массовой культуры, то я уже цитировал Токвиля: он говорит именно об этом. Массовая культура разрушает нормативные иерархии – просто в силу увеличения пространства выбора культура диверсифицируется. Кстати, это совсем не означает, что «высокая» культура куда-то исчезает – ничего подобного, она существует и вполне находит свою аудиторию.

То есть массовая культура освобождает людей от традиционной иерархии, а также дает им возможность выбора.

Вторая модель – манипулятивная. Она рассматривает массовую культуру как пространство манипуляций. Эта концепция имеет свою логику и свои исторические основания. Потому что огромное число черт современной массовой культуры связано с массовой войной и массовой пропагандой. Наша страна в этом смысле является удивительным случаем. Фактически мы вошли в режим пропагандистского функционирования культуры во время Первой мировой войны – вместе со всей остальной Европой и другими воюющими сторонами. А попытались выйти только по завершении советского периода.

Но и сегодня нельзя сказать, что мы из этого режима вышли. Многие наши привычки манипулировать в рамках пиара, заведомые пропагандистские установки отдельных журналистов, темы статей и передач – все это говорит о том, что исторические традиции манипулятивности культуры живы и продолжаются в условиях новых технологических возможностей.

– А разве в других странах культурой не манипулируют?

– Да, конечно, манипулятивная трактовка культуры весьма популярна и у определенного круга западных теоретиков. Парадоксально, но прежде всего у левых, у тех, кто весь «короткий XX век» имел перед глазами образец СССР. Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер в своей «Диалектике просвещения» называют буржуазную массовую культуру индустрией обмана масс. Но этот тезис о безграничном манипулятивном характере современной массовой культуры в более спокойных исследовательских средах подвергается сомнению и критикуется давно. Когда фокус анализа был перенесен с манипуляторов на аудиторию, то стало ясно, что даже там, где мы, как нам кажется, имеем дело с отчетливой манипуляцией, например с государственной пропагандой, аудитория всегда имеет определенное пространство свободы.

В обществах, где культура основана на конкуренции, такой контроль невозможен по причине свободы выбора. Но даже там, где, как в СССР, вся культурная политика была основана на идее пропаганды и манипуляции, ее эффективность оказалась крайне невысокой. Вспомним, что произошло с этой всей стерильной культурой людей, воспитанных на кодексе строителя коммунизма.

Всем, кто мечтает о ренессансе идеологии, следует вспомнить, что советская власть бросала на идеологические проекты ресурсы, не сравнимые даже близко с нынешними возможностями страны. И какой мы в итоге увидели результат? Как только ослабил свою хватку репрессивный аппарат контроля, наружу вышли не только рукописи, написанные в стол. Их, кстати, оказалось не так много, как ожидалось, все же и в советский период люди вполне научились обходить всевозможные цензурные ограничения, что еще раз говорит о невозможности реализации идеи манипуляции в современном обществе. Но вылезла перверсивная теневая культура, основанная на криминальном насилии, «понятиях» и пр.

– Когда мы говорим о массовой культуре, возникает одна тема, которая, насколько я знаю, также находится в сфере ваших интересов. Это национализм. Мне кажется, нигде нет таких манипулятивных и популистских мифов, как в дискуссиях о национализме. Потому что рядом стоит привлекательный патриотизм, на котором можно сыграть.

– Идея нации – конститутивная для современного государства, а национализм как явление рождается во время Великой французской революции, во время которой сформировалось множество элементов культуры модерна. Идея нации имеет несколько важнейших аспектов, хотя они и далеки от бытового понимания этого термина в нашей культуре. Формирование нации означает в первую очередь что ликвидируется сословное общество, основанное на неравенстве определенных групп. На их месте устанавливается принципиальное равенство всех, кто принадлежит этой политической нации, со всеми другими. Поэтому, кстати, демократия и нация – вещи взаимосвязанные. Именно эта нация и формирует национальный суверенитет современного государства – она берет в руки свою политическую судьбу, а не делегирует ее, например, аристократии или монарху. Ответственность за эту вот политическую судьбу нации и образует, пожалуй, суть идеи патриотизма.

Причастность к некоторой политической нации помимо очевидных правовых аспектов имеет множество чисто культурных. Например, переживание этой причастности выполняет роль определенного смысла бытия, существования личности. В условиях экономической, технологической и прочей динамики современного мира человек находится в состоянии крайне высокой степени неопределенности, что порождает потребность в компенсации – то есть в переживании принадлежности к чему-то стабильному, инвариантному. Нация – одна из возможных и часто выбираемых опций такой гарантированной причастности.

Но дальше начинаются расхождения в конкретных формах того, как реализуется идея нации: национализм – далеко не очевидная и не однородная вещь. Есть европейская модель национального государства, которая в идеале предполагает моноэтничность и высокую гомогенность культуры начиная с языка.

Следует напомнить, что построение такой модели государства – дело сложное, небескровное, а часто и очень даже кровавое, предполагающее дискриминационные меры и т.д. И, кстати, то, как это все развивается, мы можем в режиме реального времени наблюдать на примере ряда новых государств, возникших из осколков СССР. Есть, конечно, важные исключения: одно из образцовых государств Европы – Швейцария – строит свою идею нации на совершенно иных основаниях. Есть нации, созданные эмигрантскими группами, прежде всего США.

– Какой национализм сейчас возможен в России?

– Мне кажется, что сегодняшняя Россия – это, пользуясь формулой, которую придумали однажды для Германии, своего рода «запоздавшая нация», но запоздавшая в противоположном смысле. Если Германия с запозданием объединилась, то Россия слишком долго была империей – досоветской, а потом и советской. Выстроить современную Россию в пределах ее нынешних территориальных границ как гомогенную в этнокультурном отношении нацию («Россия для русских» в пределах существующих границ) попросту невозможно. Точнее говоря, это крайне драматический сценарий с совершенно непредвиденным финалом.

Формирование тех же европейских национальных государств – далеко не толерантный процесс. Наши претензии на цивилизованность не позволят воспроизвести эти рецепты здесь и сейчас. Более того, обнаруживая подобный процесс этнокультурной гомогенизации на территории сопредельных государства мы, как недавно выяснилось к изумлению мирового сообщества, действуем как совершенно классическая империя – устанавливаем мир путем присоединения территории. Мы слишком цивилизованы, в имперском смысле, для того чтобы состояться как хрестоматийная этническая нация.

– Означает ли это, что мы должны отказаться от идеи нации?

– Нет, я так не думаю. Этнокультурный национализм – далеко не единственная возможная форма национализма. Для России остается открытым путь гражданско-конституционного национализма, то есть национализма, основанного на лояльности Конституции и прагматике единой государственно-правовой инфраструктуры. Это национализм, в котором русский этнос является государствообразующим, хотя о терминах здесь можно спорить, но не исключительным. Потому что всякая исключительность – это противоположность современной идеи политической нации.

Но конституционный национализм – это также национализм, и бояться этого выражения отнюдь не следует. Потому что если мы не говорим языком национализма, то это политическое понятие приватизируют маргинальные силы.