Россия давно состоит из богатых и бедных сословий, но не все об этом знают

«Санкции, санкции, светлого мая привет...» Фото Reuters

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает заведующий Проектно-учебной лабораторией муниципального управления факультета социальных наук НИУ ВШЭ профессор Симон КОРДОНСКИЙ.

– Симон Гдальевич, вы давно занимаетесь исследованием России как социолог, философ, политолог. При этом, как мне кажется, есть в этих исканиях две не покидающие вас темы. Ресурсное общество и сословное государство. Как и когда вы обнаружили эти признаки нашего жизнеустройства?

– А как их было не обнаружить? Мы с вами немало лет прожили в этом ресурсно-сословном обществе, когда оно еще называлось советским.

Дело в том, что СССР обладал тщательно выстроенной системой управления ресурсами, которая пронизывала все сферы жизнедеятельности страны.

Ресурсы по-советски, а позднее по-российски сравнимы с сокровищами, которые утаиваются природой или людьми. Так уж вышло, что административно-территориальная, отраслевая и социальная организация страны исторически сформировалась в результате поиска, добычи и накопления ресурсов, их распределения и потребления.

Речь идет не только и даже не столько об энергетических или сырьевых ресурсах. Люди, населяющие страну, их образование, здоровье – это тоже ресурс. А работа? Труд при такой системе организации жизни не может быть товаром. Помните термин советских времен «трудовые ресурсы»? Абсолютно точное определение нашего места и роли в ресурсном государстве.

Трудно назвать то, что в построенной системе не стало ресурсом. При такой идее организации государства говорить о каких-то собственно экономических инструментах определения эффективности нельзя в принципе. Потому что весь контекст государственных забот и разговоров связан с ресурсами.

При Советском Союзе это было еще как-то объяснимо: добываем, накапливаем, распределяем ресурсы для осуществления великой цели – коммунистического общества, которое изначально было обещано как ресурсное. Даже деньги планировалось отменить.

Но сейчас-то вроде бы взялись развивать рыночную экономику, а вся государственная логика и риторика строится в терминах и понятиях ресурсного распределения.

– Вы не раз говорили и о том, что ресурсное государство не имеет идеи развития. Но вряд ли Советский Союз, который в вашей концепции представлен абсолютно ресурсным государство, не имел стратегии будущего.

– Думаю, не ошибусь, если напомню, что этой стратегией было распространение идеи ресурсного государства на весь мир. В этом замысле, естественно, были своя логика и свой план. Начиналось все с революции 1917 года. Когда превратить этот переворот в начало мировой революции не получилось, тогда началось строительство социализма в отдельно взятой стране. После 1945 года был эксперимент по распространению социалистической модели на страны Восточной Европы. Чем это закончилось – известно.

Но начиналось-то все мощно. С создания таких институтов, как Госплан, Госснаб, Гознак, Госкомтруд, Госкомцен и т. д. Они работали на базовые отрасли. А это значит все, что распределялось, переставало быть экономической категорией, рыночной ценностью и даже человеческим фактором.

Я уже не раз сравнивал ресурсное государство с пчелиными сотами: множество ячеек, через границы которых текут ресурсные потоки – и только при пересечении обретают вид товара и денег. Ячейки вложены друг в друга, и самая большая из них – государство. Границы между ячейками необходимы для организации учета и контроля за потоками ресурсов.

Задача государственного аппарата как раз и заключается в поддержании границ, так как они дают возможность управлять потоками ресурсов и вести административный торг по их распределению и перераспределению.

Но установление границ всегда ведет к нарушению социальной справедливости, возникает неравенство разграниченных фрагментов государственного устройства. А ведь задача советского государства (в отличие от аппарата государства) была в том, чтобы стереть внутренние границы, установить социалистическое равенство и социальную справедливость.

Собственно, это противоречие между государственной идеологией и аппаратом государства было основным при советском социализме. Получалось, что страна была полностью унифицирована и отмобилизована. А в то же время она была фрагментирована и рассечена многочисленными границами, в том числе и границами между социальными стратами. Но на границах между стратами, отраслями, регионами и прочими элементами возникала потребность в операциях по преобразованию ресурсов в товары и деньги, так как без них были невозможны учет и контроль, которые считались замечательными признаками социализма.

Сейчас же в отличие от советских времен деньги стали ресурсом, так же как сырье.

– Каким образом?

Так щука стала элитной рыбой... Фото РИА Новости/Reuters

– Дело в том, что важным отличием нынешней организации такого государства от советской явилось то, что конвертируемым ресурсом неожиданно стал выступать властный статус.

Торговля статусами в системе государственного устройства превратилась, как я считаю, в самый выгодный ресурсный бизнес. И стало понятно, что другие ресурсы, в том числе и деньги, без обладания статусом недорого стоят. Должности госслужбы, а также места в политических партиях и организациях, представительских органах власти – это оказалось запредельно выгодным.

Сегодня количество богатых людей в органах власти, как и тех, кто стал богатым благодаря властному статусу, демонстрирует осознание активной частью населения того, что не подкрепленное статусом богатство столь же виртуально, как и рубли. Именно государственный статус – должность – дает доступ к распоряжению другими ресурсами, то есть к участию в собственно государственной жизни.

Функции денег, сырья и статусов в нашей социальной системе таковы, потому что ресурсная организация государства никуда не делась. Она мимикрировала под рынок, но в рыночных формах ей тесно. Управление ресурсами уже сегодня основная, политически наиболее приемлемая и перспективная для постсоветской России форма организации социальной жизни. Она базируется на новых постсоциалистических ресурсах: деньгах, сырье и властных статусах.

– Если уж мы добрались до статусов, то самое время спросить, как все это соотносится с другой, не менее важной темой – сословным государством?

– Сословное государство отличается от обычного тем, что в нем активно проводится политика нейтрализации и предотвращения всяческих внешних и внутренних угроз. Если обычные развитые страны живут в терминах рынка и риска, то мы выбрали свой путь – конструирования угроз и способов их устранения.

Так вот, если угроза (мнимая или даже реальная) признается значимой, то почти неизбежно создание государством определенного сословия, которое получает ресурсы для нейтрализации возникающих опасностей. Причем не столь важно, где рождаются эти угрозы – в реальной жизни или в чьей-то чрезвычайно бдительной голове. Помнится, не так уж давно один из вице-премьеров предложил проект по защите России от астероидов и метеоритов, связав это с известным небесным камнем, упавшим под Челябинском.

Если же возникает не космическая угроза, а земной внешний враг, то очевидно, что ресурсы получит воинское сословие, которое будет ими распоряжаться для нейтрализации обозначенной угрозы.

– Точно так же и с внутренними угрозами?

– Конечно. Их вообще должно быть очень много, потому что такое устройство государства предполагает тотальную нейтрализацию угроз. Отсюда становится понятным, почему базовым органом управления у нас является Совет безопасности РФ. Он, в свою очередь, утверждает концепции безопасности страны, которые воплощаются в виде различных органов и структур. Сейчас таких образований у нас тридцать пять!

– Включая Национальную гвардию?

– Нет, она появилась позже.

– И все эти службы подготовлены именно к отражению врага?

– В принципе – да. Но в структурах прописаны и некие дополнительные функции. Возьмем службу судебных приставов. В свое время милиция отказывалась приводить в исполнение решения судов. Просто сил не хватало. То есть возникла угроза неисполнения судебных решений.

Так была организована служба судебных приставов.

– Но есть же реальные угрозы? Стихийные бедствия, технократические катастрофы, эпидемии...

– Есть, конечно. Но сам принцип построения ресурсного государства несколько иной. Он основан прежде всего на конструировании рисков и опасностей. Этим «творчеством» занят аппарат власти. На всех уровнях пишутся представления о том, как у нас все тревожно, плохо и страшно. Как все мы нуждаемся в очередной защите от очередного невидимого врага. Так якобы воспроизводится то, что в политическом словаре названо «обеспечением стабильности».

Например, эффектной угрозой в кризисное время принято считать безработицу. Потому как она может начать так расти, что вызовет социальные волнения. И если такие прогнозы с мест концентрируются на самом верху, то опасность превращается в определенный бюджет по предотвращению социальных взрывов. А поскольку опасность мнимая, то отпущенные ресурсы просто пилятся.

Так, я думаю, получается каждый раз с лесными пожарами.

– Помнится символический случай, когда какой-то озабоченный сибирский парень пожаловался президенту на то, что кто-то украл из села его пожарную рынду, и попросил главу государства помочь восполнить эту утрату.

– После таких «громких» случаев есть чиновничья традиция – учинить еще и массовую проверку сохранности пожарных рынд по всей стране. Следующими будут электропровода, противогазы и прочие электропроводки... Как будто никаких будничных нормативов проверки нет и никогда не было. Конечно же, такие «авральные» массовые меры проверки требуют дополнительных ресурсов.

Так мало-помалу к ресурсам припадают самые разные «потребители».

Ну а идей, обосновывающих высокий эффект ресурсных механизмов развития, так и не найдено. Правда, была одна идея в ходе первого срока Владимира Путина. Это возвращение к модели Российской империи. Владимир Якунин уже после своей отставки с поста главы РЖД о ней косвенно поведал.

Думаю, это дело не пошло, потому как про империю авторы идеи знали не очень много. Поэтому постепенно стал вырисовываться некий муляж этого государственного устройства. Вроде внешних признаков и символов.

Например, создали систему наград, название служивых сословий, форму одежды для каждого из них. Короче, мишура, и не более.

А серьезная империя предполагает постоянный экспорт различных напряжений. Попытки такой политики мы видели на примере Украины.

Кроме того, растущей проблемой стали ресурсы. Раньше был их избыток, который очень быстро сместился в зону дефицита. Причем речь идет о базовых ресурсах. Поэтому те легкие драчки, что были еще несколько лет назад, сменились очень жесткими силовыми действиями по перераспределению того, что еще есть.

– Что касается жесткости силовых действий. Один автор рецензии на ваш сборник статей разных лет написал, что заслуга Кордонского состоит в открытии «закона о сохранении репрессий». Мне понятно лишь то, что речь не о механике Ньютона...

– Это, конечно, не закон, а метафора. Как рыночная экономика работает? Есть цена денег, которую устанавливает, скажем, Федеральная резервная система США. По этой цене отпускаются деньги системным банкам, которые уже по своей цене отпускают эти деньги розничным банкам. Ставку процента федеральная резервная система регулирует. Если ставка повышается, то экономика тормозится, потому что число денег уменьшается – они же дороги. Если же ставку уменьшать, то экономика начинает разогреваться.

При всем внешнем единстве партийные съезды были соборами сословий. Фото © РИА Новости

В России все иначе. У нас распределяются ресурсы. И то, что они не бесплатно распределяются, это входит в их природу. Поэтому есть институт отката. Это плата человека или институту за то, что ресурсы распределены именно так им. А норма отката регулируется репрессиями. Поэтому если репрессии жесткие, массовые, как в сталинские времена, то экономика худо-бедно развивается. Если же репрессии ситуативные, как сейчас, то норма отката увеличивается, доходя аж до 70%! В этом случае экономика стагнирует.

Если же государство не репрессирует само, то возникают негосударственные формы репрессии. Скажем, в виде отстрела особо зарвавшихся по части получения ресурсов граждан.

Таким образом, если можно об этом говорить, репрессии в ресурсном государстве присутствуют постоянно. Если ты взял не по чину, с тобой могут разбираться – либо прокуратура, либо те, кто будет делать это «по понятиям». Если же ты продолжаешь вести себя ретиво, то тебя могут сдать в официальные репрессивные органы.

– А что в этом смысле может изменить общественность, или, говоря по другому, гражданское общество?

– В советское время были парторганизации разных уровней, комитеты, бюро и прочее. Все живущие на территории начальники были либо членами бюро, либо райкома. Или то и другое вместе.

При таком раскладе на уборку или посевную можно было без труда вызвать воинскую часть только потому, что ее командир входил в руководство партийных органов. Он же принуждался к тому, чтобы дать для этого сбора урожая и горючее, и машины, и полевые кухни. Как потом будешь отчитываться – это твои проблемы.

Сегодня нет райкомов, обкомов, но горизонтальная система неформальных отношений сохранилась. И даже когда возникает человек, который не входит в муниципальную систему власти, то он вскоре неизбежно вливается в эту схему. Потому что ему нужно жить, питаться, строиться, лечиться, учить детей, отдыхать, быть в безопасности...

Гражданское общество в классическом понимании ничего этого сделать для него не может. Оно не организовано так, как эта муниципальная система, в которой скрепами являются охота, рыбалка, баня, спорт, церковный приход и прочие всем известные виды деловых коммуникаций.

– Интересно, как же при таких устойчивых связях призывать к борьбе с коррупцией?

– Призывать можно к чему угодно. Но я считаю, что те проявления, которые у нас называют коррупцией, таковыми не являются. Зря улыбаетесь! Сословия-то у нас по закону не иерархизированы. Непонятно, кто, например, главнее: правоохранители или муниципальные чиновники. А форма иерархизации определяет выплату сословной ренты. Тогда выстраивается иерархия, при которой понятно, какие сословия каким платят и как берут. Почему гаишнику платят? Не потому что водитель что-то там нарушил. А прежде всего потому, что, давая взятку гаишнику, вы демонстрируете подчиненное положение сословия автолюбителей сословию людей даже не просто в форме, а с жезлом в руке.

Настоящая коррупция – это привилегия классового общества. У нас же отношения межсословные. Кстати, сословная рента может связывать разные сословия в группу. Даже не всегда это происходит неформально.

Допустим, вам нужна процедура лицензирования написанной компьютерной программы. Чтобы ее продать, надо получить лицензию в фирме, ассоциированной со спецслужбами. Иногда стоимость лицензии получается выше цены самой программы. Таким образом, мы имеем дело с одной из форм сбора сословной ренты. Лицензирования, аккредитации, разрешения, согласования… За все приходится платить.

Сейчас с так называемой коррупцией происходят очень интересные процессы. Скажем, на обычном рынке регулятором является ставка банковского процента, цена денег. А у нас ресурсную систему регулирует норма отката. Потому как если за деньги надо платить, то надо платить и за ресурсы, то есть откатывать их некую часть в пользу того, кто ресурсы распределяет.

Получается, что норма отката – это тот же банковский процент, только в ресурсной экономике.

Не будет отката – система остановится. А норма отката регулируется репрессиями против тех, кто берет не по чину. И все всё понимают! Но хитрость в том, что в отличие от ставки банковского процента у этих репрессий нет «единого эмиссионного центра». Поэтому норма отката растет, а экономика стагнирует. Правило сословной системы – бери по чину. А сейчас многие не по чину богатеют.

– Значит, лучше с коррупцией не связываться?

– Опасно. Вспомните «узбекское дело» времен перестройки. Активно начали там следователи Гдлян и Иванов. Сломали вроде целую структуру. И что? Так это еще советское время было. Но и тогда не одолели. Мне опять напомнить отличие классовой структуры от сословной?

– А что делает в этой ресурсной системе средний класс?

– Ничего. Его там быть не может. Классовая структура возникает только на рынке. Точнее, вместе с рынком. Это процесс расслоения по уровню потребления.

Но у нас расслоение по уровню потребления есть в сословной структуре – внутри каждого сословия. К примеру, генерал-майор получает ресурсов больше, чем полковник. А тот – больше майора.

А вот сравнивать расслоение внутри сословия бюджетников с таким же расслоением внутри военных бессмысленно. Поскольку это совершенно разные типы потребления.

Если у власти классовая структура, появляется механизм согласования интересов между классами. Называется это демократией. Появляется парламент как ее оформление. У демократии очень прикладная функция: согласование интересов богатых и бедных. А в сословной системе механизм согласования интересов – собор. Съезды КПСС тоже были соборами: представители всех сословий собирались раз в четыре-пять лет и согласовывали свои интересы.

- Какое же будущее у нашего сословного государства?

– Да кто же это знает... В нашем государстве есть проблема распада времен. Еще в прошлом веке время распалось на прошлое, настоящее и будущее. И соответственно появились группы хранителей этих времен. Фундаменталисты, устремленные в прошлое. Прогрессисты, устремленные в будущее. И люди, которые живут настоящим. Типичный пример таких – аппаратчики, чиновники, живущие от бумаги к бумаге. Они вообще вне исторического времени.

И с учетом того, что собственного содержания у аппаратчиков нет, они вступают в разные союзы. Вначале у них был союз с прогрессистами – против фундаменталистов и коммунистов. Потом, когда прогрессисты отошли в тень, у аппаратчиков был союз с коммунистами. И наконец, сближение с фундаменталистами, которое закончилось украинскими событиями.

Все это говорит о том, что время остановилось.

– А как же здоровые силы общества?

– Какие силы, если общества нет. Дело в том, что у нас даже все дискуссии вымученные. Потому что они происходят вокруг той точки времени, когда история якобы «психанула» и пошла не тем путем. Эта тема бесперспективна – она не может восстановить непрерывность времени.

Можно, конечно, попробовать насильственный путь. Что и пытаются сделать те, кто выступает за единый учебник истории. Но это путь долгий и не очень ясный.

– Во времена КПСС была еще такая общность, как интеллигенция…

– Боюсь, что в нынешнем российском мире для интеллигенции места нет. Как нет и пространства для интеллигентских практик.

Интеллигенция – скорее летучее сообщество людей, которые используют свои профессиональные знания для рефлексии, адресованной чаще всего власти, чтобы обратить внимание последней на тех, кто обделен.

Вообще, это довольно странная историческая триада – «народ–власть–интеллигенция». Скорее мы имели дело с диагностическим симптомом сословного общества: власть заботится о народе, народ благодарен власти за заботу, а интеллигенция болеет за народ и требует от власти его не обижать.

Сейчас, как мне кажется, триады уже нет. Потому как интеллигенция не хочет и не может признать сословность общества и влиться в него на чуждых ей правилах.

Интеллигенция существовала только в триаде с властью и народом. Если нет власти, то нет ни интеллигенции, ни народа. Народ – это интеллигентский конструкт. Интеллигенция существовала, потому что она болела за народ, который власть обижает. А в отсутствие власти исчезает место интеллигенции. А народ распадается на отдельных реальных людей со своими проблемами.

В итоге рушится представление о социальном времени, интегрирующее сословия в социальную целостную структуру. У нас как у государства сейчас нет предвидимого будущего, одно воспроизведение настоящего. Новые сословия разобрали ресурсы, полагая, что так будет продолжаться вечно.

А вечность не предполагает рефлексии…