Есть много форм одичания. Высшая из них – терроризм

«Крайние формы пропаганды неотличимы от легких форм подрывной деятельности». Фото Reuters

Недавно кто-то из журналистов спросил меня, ощущаю ли я сегодня процесс дегуманизации общества. К сожалению, я не нашел оснований для отрицательного ответа.

Полагаю, что термин «дегуманизация» слишком академичен для описания процесса одичания общественных нравов. Он холоден и как бы отстранен, что было бы вполне оправданно в случае описания процессов, протекающих где-то далеко, в тридевятом царстве. Но в данном-то случае речь идет о том обществе, в котором мы живем каждый день, и оставаться безучастно академичным сторонним наблюдателем не получается. 

Так вот об одичании.

Разве не дикость избивать журналистов и правозащитников бейсбольными битами, ломать руки и ноги водителю микроавтобуса, на котором они ехали? Это я про разбойное нападение 9 марта на границе Ингушетии и Чечни. Разве не дикость избивать до смерти подростка, доставленного этапом в Белореченскую воспитательную колонию Краснодарского края? Разве не дикость травить некоммерческие организации, превращающие иностранные гранты в бесплатные обеды и лекарства для российских бомжей, в бесплатную юридическую помощь для пенсионеров, инвалидов, жертв домашнего насилия и т.д.? А терроризм? Это же высшая форма одичания.

В последнее время я стал бояться включать телевизор. И не только из простительного, надеюсь, желания хоть дома, глубокой ночью, и хоть частично выбраться из потока кричащих – во всех смыслах – новостей. Есть и другая опасность: переключаясь с футбола на киноклассику, случайно нарваться на очередное политическое ток-шоу. 

Недавно именно так и случилось. Случайно включил какой-то федеральный канал. Ток-шоу только начиналось. Телеведущий ровным голосом обратился к первому из участников с простым и вовсе не провокационным вопросом по поводу какого-то недавнего события. В ответ сразу же – безобразный, истошный крик про мировой заговор, «пятую колонну» и прочую ахинею. Если я правильно помню то, чему нас учили в МГУ на лекциях по судебной психиатрии, то подобная реакция характерна при тяжелых душевных расстройствах. А они могут быть очень заразны. Поэтому я стараюсь быть крайне осторожен с пультом телевизора: требования гигиены!

Если вдруг окажется, что член вашей семьи заразился вирусом агрессии, обязательно попробуйте поменять местами кнопки на телевизионном пульте. Так, чтобы человек, желающий поглазеть на драчку в политическом ток-шоу, попадал либо на «Общественное телевидение России», либо на «Культуру».

Мне кажется, это подействует. Этому будет способствовать еще и то обстоятельство, что в ток-шоу выступают практически одни и те же люди. И говорят практически одно и то же. При этом они не отдают себе отчета в том, что крик и словесная агрессия – это явное доказательство отсутствия аргументов. Человек, вооруженный системой доказательств, не будет рвать глотку, прерывать говорящего, жеманно отворачиваться от собеседника, если его позиция ему не нравится.

Вспоминаю слова одного американского генерала, сказанные им примерно в 60-х годах прошлого века: «Крайние формы пропаганды неотличимы от легких форм подрывной деятельности». Наполненные агрессией телепередачи, конечно же, входят в набор средств подрыва общественного спокойствия, ожесточения нравов. Нас приучают к тому, что человек должен разговаривать с другим, в чем-то не согласным с ним человеком, именно так. 

То же самое мы наблюдаем в Интернете. Как в любом мире, там есть и свои консерватории, и свои мусорные свалки. И свои храмы, и свои «улицы красных фонарей».  Плохо не то, что в Интернете есть всё.  Интернет сам по себе не формирует смыслов. Этим он, к счастью, отличается от телевизора.

В Сети лишь тиражируется то, над чем трудятся в первую очередь мастера мощнейших телеканалов. Эти каналы обладают абсолютной однонаправленностью. Телевизор – это вещатель, медиум. Ответить ему можно только выключением.

Конечно, дегуманизацию общества можно остановить только гуманистическими методами. Например, школьными уроками уважительного общения со своими сверстниками, со взрослыми, с малышами. А дальше – тренингами приличествующего случаю общения на семинарах в вузе, техникуме, в трудовом коллективе. Думаю, и для исправления некоторых юных хулиганов, нападающих на трудовых мигрантов, полезнее пребывания в колонии был бы курс толерантности.

Школа – лучшее место для понимания разнообразия мира людей. Но с таким же успехом она может творить ад в душах детей.

Приведу два примера. Недавно я был в московской школе имени Балтрушайтиса, замечательного литовского поэта. Это изумительное собрание умных, талантливых, энергичных детей, которые стали такими лишь потому, что примером им стали педагоги и родители. Эта школа формально отличается от других лишь углубленным изучением литовского языка. Остальные особенности выработаны здесь одухотворенным трудом, желанием познавать жизнь в ее лучших формах – в искусстве, науке, дружбе, в школьном самоуправлении, в открытости миру. Такое нельзя передать с помощью министерских методичек. Эту реальность можно лишь вырастить. И только самим.

Совсем с другим примером я столкнулся минувшей зимой в Забайкалье. Один город, два детских дома. В одном к детям относятся как к цветам. Их оберегают, развивают, хотя, конечно, дети должны расти и воспитываться в семье. Второй детдом даже не знаю, как назвать. Ближе всего определение «склад для хранения детей». Обшарпанные стены дополняет полный набор издевательств над детьми, включая поборы с воспитанников под девизом криминального братства «сдай деньги в общак для тех, кто сегодня сидит в тюрьме, чтобы потом, когда посадят тебя, общак помог тебе». 

Поэтому на вопрос, что надо делать для прекращения процесса дегуманизации общества, я бы ответил так: каждому из нас надо браться не за изменение эпохи, мира или страны. Попробуем начать с себя. И прежде всего в той части, где сегодня многие видят виноватыми кого угодно, но только не себя любимого. Обвиняя во всем других, мы превращаем не чужую, а свою жизнь в кромешный ад.