Марк Урнов Я думаю, что проблемы развития гуманитарных наук не так остры, как иногда кажется. Сегодня в этих науках происходит много интересного. Применяются новые подходы. Например, к исследованиям политического поведения наряду с привычными – социологией и психологией подключается нейрофизиология, используются эволюционные теории.
Другое дело, что в области социологии и политологии мы сильно отстали в советские времена – по тем же идеологическим причинам, что биология и кибернетика. Сейчас прежнего давления на гуманитарные исследования со стороны власти нет. Но есть другие опасности. В обмен на лояльность власть с удовольствием поддержит гуманитария: даст возможность хорошо зарабатывать на политической рекламе и пиаре своих решений, сделает желанным гостем ведущих телеканалов. Все будет у такого человека хорошо, но при этом он быстро превращается из ученого в пропагандиста, теряет квалификацию и глупеет. А тот, кто хочет оставаться в науке, мне кажется, пока такую возможность имеет.
В политологии есть специфическая опасная зона. Это область политического консалтинга – область, где научные наблюдения трансформируются в рекомендации. Тут создается возможность для процветания у людей, угадывающих скрытые желания начальства и с помощью «научной» фразеологии убеждающих начальство, что реализация этих желаний является наилучшей политической стратегией (как у Евгения Шварца: «Я тебе, король, прямо, по-стариковски скажу – гениальный ты человек!»). Но и это не давление сверху, а личный выбор «консультанта».
Единственный вид политического давления на гуманитариев сегодня – создание многообразных помех в использовании иностранных грантов. Это действительно плохо. Причем не только и не столько потому, что лишает многих российских исследователей средств, сколько потому, что усиливает нашу изоляцию от мира. Между тем настоящая наука не может не быть международной и космополитичной. И чем больше у так называемой отечественной науки этих качеств, тем лучше она понимает свою специфику, свои сильные и слабые стороны, тем эффективней становится; иными словами, тем лучше и для нее, и для страны.
Из направлений политологии для меня сегодня наиболее интересны темы, связанные с политическим поведением и политической психологией. А точнее, это влияние эмоций на политические процессы, роль культуры в политике и религии в культуре. Говоря о религии, я имею в виду не обрядность, а понимание того, как глубинное ощущение реальности Бога влияет на поведение, приоритеты и ценности человека. Возможности научного изучения этих вопросов сегодня необычайно расширились благодаря появлению технологий, которые позволяют наблюдать онлайн за тем, что происходит в мозгу человека, когда он находится в стадии медитации или мистического откровения. Это действительно революция возможностей в познании внутреннего мира человека.
Технологические возможности поиска и обработки традиционной информации сегодня также фантастические. Сейчас я за неделю смогу отобрать и просмотреть 7–8 тыс. серьезных научных статей на разных языках. В «предэлектронную» эру это заняло бы год моей жизни.
...Случилось так, что где-то в середине 80-х годов мне довелось провести первый в своей жизни социологический опрос. Дело было в Физическом институте им. Лебедева, где в свое время работал академик Сахаров и который московская интеллигенция считала «гнездом» свободомыслия, демократии и либерализма. Результаты исследования меня шокировали. Треть опрошенных кандидатов и докторов физико-математических наук заявили, что не надо пускать обратно в СССР тех ученых, которые по каким-либо причинам покинули родину. Было и немало других ответов, которые свидетельствовали о присутствии в сознании этой действительно наиболее передовой части нашей интеллигенции глубочайшего авторитарного синдрома. Тогда в выводах к исследованию я написал, что у нас в стране нет социального слоя носителя демократических ценностей, и потому процесс демократизации нашего общества будет очень долгим и мучительным.
В любом обществе существуют так называемые референтные группы, которым остальные стараются подражать. Чтобы быть референтной, группа должна отличаться от своих последователей, но при этом не настолько сильно, чтобы стать для них чужой. В различных обществах этот «предельно допустимый» разрыв между образцом и последователями разный. Чем он больше, тем больше в обществе внутренний потенциал изменений. Проблема российского посттоталитарного общества в том, что у нас этот допускаемый обществом разрыв куда более узок, чем, например, в плюралистических стабильных демократиях США или Европы. Из-за этого наш потенциал саморазвития в принципе меньше, чем на Западе. В результате мы топчемся на месте и, более того, с любовью защищаем это свое топтание, гордо именуя его стремлением сохранить свою «самость», «специфичность», особую идентичность и пр. А между тем специфика этой самости и идентичности состоит всего лишь в утверждении «Мы – это не они». В политической и социально-психологической теории это называется «зеркальной идентичностью»: чтобы понять, кто мы такие, мы смотрим не столько себе в душу, сколько на других, и стараемся быть или не быть как они. Словом, в любом случае присутствует зеркало-сравнение, но вывод всегда один – «мы лучше».
Подводя итог вышесказанному на языке гуманитарных наук, которыми я занимаюсь, не могу не выразить уверенность во всеобщем счастливом будущем.
