Александр Аузан Если говорить о гуманитарных науках, то я сторонник того, чтобы отделять то, что происходит в отрасли, от того, как та или иная проблема выглядит в мировом и вселенском масштабе. Хотя иногда происходящее даже в узкой отрасли может рождать новые вселенные или, наоборот, закрывать их.
Мне не кажется, что сегодня в мире происходит что-то совершенно небывалое. Потому что нередко случалось так, что один исторический период заканчивался, а другой еще не начинался. Мы как раз и живем сейчас в таком положении, когда произошло исчерпание тех, попросту говоря, установок развития, которые мир признавал правильными, а новые еще не сформировались. В качестве примера я хочу привести такие исторические точки, которые могут такие ситуации подтверждать.
Возьмем 1968 год. Почему берем именно его, а не годы великих войн, разрушающих ткань истории? Да хотя бы потому, что в тот год на стене Сорбонны появилась фраза: «Будьте реалистами – требуйте невозможного!»
Кому только не приписывали эту фразу. Но такая неопределенность авторства как раз и говорит о том, что в европейском обществе что-то назрело. Одновременно приходили в движение американские университеты. Тогда начались события, вызванные вводом советских войск в Прагу, которые отозвались реакцией диссидентского движения в Москве.
Я считаю, такие вещи происходят с определенной периодичностью. Вряд ли тут надо говорить о точном расчете временного цикла. Ясно другое. Существуют такие точки исторического времени, в которых начинается реакция наиболее чувствительной части общества одной или нескольких стран на износ прежних ценностных систем и тут же рождается не столь еще осмысленный, скорее интуитивный запрос на изменения.
Кстати, тогда же, после 1968 года, об этом говорил в своей нобелевской лекции экономист Джеймс Бьюкенен, основатель теории «Общественного выбора». Он считал, что к тому времени, по сути, произошла замена общественного контракта: прежние ожидания общества сменились на новые, выразителями которых становились уже восходящие поколения.
Мне кажется, в последние десять лет в мире идет накопление разнообразных фактов и факторов примерно такого же рода. Разве можно было раньше представить Бразилию, выступающую против чемпионата мира по футболу? А испанцев, которые выходят толпами на площади, чтобы стоять и просто молчать?
Сюда же можно причислить и арабские революции. И даже в какой-то мере наши события на Болотной площади и проспекте Сахарова в Москве. Дело же не в масштабах происходящего, а в некоторых устремлениях к изменениям.
Все это, при несомненных социальных, национальных особенностях, разных историях и устройствах государств, говорит о некоем дыхании мирового пространства, которое означает ожидание людьми нового состояния жизни. Поэтому тот же кризис мультикультурализма здесь можно рассматривать как частность, деталь к чему-то более сложному и пока еще малообъяснимому.
На этом фоне понятие стабильности укладов и режимов может не означать ничего. Бывает так, что старые испытанные ценности в какой-то миг оказываются весьма неустойчивыми. Это показывает пример послевоенной Франции.
Герой Второй мировой, кумир французов, имевший колоссальный военный, политический, организационный авторитет, президент де Голль в 1969 году уходит в отставку. И только потому, что представленный им проект – «О новом административном делении Франции и реформе Сената» – не был поддержан на референдуме большинством населения. Скорее всего де Голль сам обладал сильным предчувствием перемен. Ну и, конечно, в настроениях молодежи уже мог сыграть свою роль призыв Сорбонны к реалистам – требовать невозможного.
Конечно, сегодня легко объяснять причины тех или иных перемен в прошлом. Труднее из настоящего говорить о будущем. Мне кажется, сейчас в мире пока что идет конкуренция разных ценностных предложений.
И то, что терроризм вышел со своей идеей разрушить существующий мир, так как он являет собой настоящий ад, который надо заменить раем в исполнении запрещенной у нас организации ИГ, – это тоже выход на конкурс идей о будущем. Более того, такие «конкурсанты» со своими простыми решениями как раз и возникают из состояния всеобщей неопределенности и ожидания глобальных перемен.
Исходя из этого общего размышления, хочу кое-что добавить уже как профессор университета. И здесь меня больше всего волнует то, что мы у себя на факультете применительно к России определяем как гуманитарный провал.
Общая сегодняшняя ситуация такова, что студент, который отлично знает, что такое бином Ньютона и как с ним работать, может не иметь ни малейшего представления о том, кто такой Ермак и где находится Среднее Поволжье.
Если этот пример обобщить, то я считаю, что большинство людей, изучающих естественные науки, осваивающих высокие информационные технологии, могут вообще не представлять функциональность гуманитарного знания.
А я настаиваю, что оно функционально. Просто, когда Россия 90-х в области образования стала уходить от любых идейных проектов в гуманитарной сфере, то вскоре уже во всех сферах единственным всепобеждающим учением стал прагматизм.
Это как раз прагматизм приводит к тому, что математика, умение считать и рассчитывать – это важно и полезно. Такие же правильные предметы – физика, химия и ботаника (из них можно многое почерпнуть для дома и дачи). Что же касается, скажем, литературных героев, то прагматик вряд ли увидит в этих образах интересные черты. Ему просто легче поделить всех действующих лиц на крутых и успешных, противопоставляя их чудаковатым «лохам».
Я, конечно, утрирую. Но перед нами стоит серьезнейшая проблема – отсутствие гуманитарного понимания как художественной реальности, так и окружающей жизни.
Пятнадцать лет назад Сэмюэль Хантингтон уже самим названием своей книги «Культура имеет значение» определил роль культуры в развитии мира. Примерно с 2007 года экономисты стали отмечать, что многие экономические процессы, концепции находятся под определяющим воздействием культурной рамки. Эти культурные факторы либо ускоряют, либо тормозят развитие. Либо, меняясь, открывают какие-то неожиданные для естественных наук возможности.
И когда мы начинаем исследовать эту связь, то появляется другой ответ насчет функциональности гуманитарных наук. Эта функциональность заключается в том, что культура формирует ценности и поведенческие установки в том числе людей, работающих в области естественных наук. Выходит, это сказывается не только на творческой эффективности гуманитариев, но и обогащает разными смыслами деятельность технарей. Недаром в 60-е годы эта дискуссия между гуманитариями и естественниками была столь громкой и популярной.
Одним из самых ярких примеров такого влияния является классно-урочная система. Ее популяризатором был в ХVII веке ставший всемирно известным педагогом Ян Амос Коменский, епископ Чешскобратской церкви, родившийся в Чехии и умерший в Амстердаме.
Коменский считается отцом педагогики. Но он, как ни парадоксально звучит, был отцом промышленности. Потому что в промышленности деятельность также нужно измерять, хронометрировать, переходить от занятия одной операцией к другой. Этот принцип позже вошел в одну из основ промышленной революции.
Когда французский театр через пьесы Мольера заставлял общество обсуждать нравственные конфликты между долгом и чувством, происходил такой процесс формирования общества, о котором лучше Вольтера не сказал никто: «Нация собирается в партере».
Таким образом формировался тот набор ценностей, который отличал французскую нацию от других.
Другими словами, будущее любого общества зависит о того, как оно понимает и ощущает собственную культуру. Конечно, национальные культуры мира не только интересны и разнообразны. В некоторых из них по мере исторического развития начинают выступать явные эстетические доминанты. Скажем, если взять великую русскую литературу, то именно она является сердцевиной национальной гуманитарной культуры. А в Италии таким центром исторически выступает музыка.
Таким образом, если в целом Россия вольно или невольно будет культивировать в обществе лишь прагматические ценности, то мы просто можем лишить свое общество умения ориентироваться в культурно-историческом процессе. А заодно можем утратить то, что в мире называется языком культурных коммуникаций.
Поэтому из прагматической матрицы придется вылезать.
У нас на факультете мы пытаемся, например, будущим бакалаврам восполнять то, что они с точки зрения гуманитарных наук недополучили в школе. Кроме этого, у нас в МГУ работает система межфакультетских курсов. Каждый студент экономического факультета должен прослушать не менее четырех дисциплин на других факультетах и получить по ним зачет.
Меня радует, например, когда мои студенты идут слушать курс «История России как история театра» или «Шекспир и его мировое значение». Точно так же мне нравится, как они слушают лекции о происхождении сознания или о математических моделях управления космическими аппаратами. Любое расширение тематики работает на формирование сложного человека, а значит, гуманитарной культуры.
Мы сейчас сделали курс, который читаем вчетвером: известный режиссер и социальный мыслитель Андрей Кончаловский, Шломо Вебер, математик, культуролог, профессор Российской экономической школы, международный эксперт по социальным отношениям и многообразию общества, Сергей Капков, бывший министр культуры Москвы, замечательный социальный экспериментатор, и я.
Наш курс приходят слушать студенты примерно 20 факультетов. О чем мы говорим с ними? О культурных кодах нации, наборах ценностей и поведенческих установок, рассматриваем варианты жизни, деятельности и навигации в нынешнем мире.
Каждый раз после лекции собираем вопросы, чтобы на следующей встрече отвечать на них. Кстати, эти вопросы тоже своего рода осциллограмма, по которой можно узнать про аудиторию очень многое. Такая вот интерактивная работа.
Сейчас хотим попробовать пойти дальше. Попросить студентов выступать перед нами, старшими, с рассказами про их культурно-ценностный мир. Пусть они нас введут в контекст своего освоения действительности. Думаю, тогда у нас будет больше точек для взаимопонимания.
