Коммунальная симфония

Кулинарный конкурс на коммунальной кухне. Такое в телешоу не возьмут. Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

В конце прошлого года эту историю рассказали СМИ. Николай Коржавых, пенсионер из Дудинки, поджег здание местной мэрии. Во время пожара погибли четыре человека. Толчком к преступлению стал пресловутый квартирный вопрос.

 Фактически семья Коржавых жила в здании, именуемом многоквартирным домом. Но если вникнуть в ситуацию, то жила она там в коридоре, на отгороженной площади в 30 кв. м, без «права социального найма» и без минимальных необходимых удобств. 

Помещение считалось общим имуществом собственников дома. Поэтому Николай Коржавых ни арендатором, ни владельцем этого экзотического поселения-коридора стать не мог. И вообще его мечтой было добиться права социального найма и получить две разделенные площади, чтобы семья дочери могла жить отдельно. 

Коржавых этого так настойчиво добивался, что заимел в госучреждениях Дудинки репутацию сутяжника и скандалиста,  пытающегося с помощью жалоб и судебных исков получить жилье более удобное, чем те варианты, что предлагали ему чиновники. 

Так или иначе, но прожили они за этой «выгородкой» 22 года. И когда, наконец, опять же через суд, стал решаться вопрос о внеочередном получении права социального найма жилья, возник неожиданный юридический нонсенс. Для переселения Николаю Коржавых и семье его дочери нужно было лишь официальное признание коридорного жилья «помещением, не пригодным для проживания». 

А его признали просто «нежилым»! 

Что, по мнению суда, в юридическом смысле представляло серьезную  разницу. Возможно, Николай расстроился из-за того, что за все годы  проживания такого различия не обнаружил, а может, наоборот – тщетно пытался доказать, что не может понять, шутит судья или это ему в мэрии такое решение подсказали. Многолетние прения закончились тем, что Коржавых взял в руки канистру с бензином...

Оправдания такому страшному шагу найти невозможно. Но вместе в тем этот пожар высветил ту систему отношений собственности, что уходит  корнями в феномен коммунального социализма. 

Это вам не Рио-де-Жанейро

Такой социализм превосходно описан Ильей Ильфом и Евгением Петровым в образе «Вороньей слободки» из романа «Золотой теленок», населенной, казалось бы, комическими персонажами. На самом деле мы смеемся над людьми, чье сознание искалечено совместным проживанием в вынужденных условиях, созданных не просто бедностью, но еще и великой идеей «социалистического коллективизма», который должен был найти в трудностях и лишениях некие ценностные преимущества. 

В советское время считалось, что знаменитые романы двух сатириков – это высмеивание мелкобуржуазных нравов, мещанства, остатков дворянства и прочее. Но как всякая настоящая литература, эти книги не могли не обнажить тех явлений, от которых нельзя отвернуться.

У Ильфа с Петровым было явно неоднозначное отношение к феноменам общежития и коллективизма.  

В «Золотом теленке» есть глава о том, как Остап Бендер с Кисой Воробьяниновым посетили дом, который великий комбинатор представил как «общежитие имени монаха Бертольда Шварца». На самом деле студенческое общежитие носило имя Семашко, а средневековый монах был алхимиком, строил вечный двигатель и первым в Европе изобрел порох. А звали его Константин Анклитцен. Остапу этот образ не понравиться не мог. 

Но от того, что общежитие носило имя знаменитого врача, оно демонстрировало явное нездоровье бытия и привычную для такого бытия деградацию. Студентов в нем почти не было. А те, кто их разными способами заменил, скорее всего въехали сюда на ПМЖ и являли собой  «нечто среднее между жилтовариществом и феодальным поселком». 

«Ты дома, Коля?» – тихо спросил Остап, остановившись у центральной двери. В ответ на это во всех пяти пеналах завозились и загалдели. «Дома», – ответили за дверью. «Опять к этому дураку гости спозаранку пришли!» – зашептал женский голос из крайнего пенала слева. «Да дайте же человеку поспать!» – буркнул пенал № 2. В третьем пенале радостно зашипели: «К Кольке из милиции пришли. За вчерашнее стекло». В пятом пенале молчали. Там ржал примус и целовались».

Невольно задумаешься, что это – поздний феодализм или ранний социализм? 

В раннем социализме Остапу Бендеру жилось плохо. Опять же в советской трактовке романа перед читателем представал не лишенный талантов и обаяния мошенник, неунывающий и остроумный. Но все равно отщепенец, пытающийся «сравнительно честным путем» отнимать у трудящихся членов общества их честно заработанные деньги.

Но, как ни странно, еще в глубоко советское время (1968) вышел на экраны фильм Михаила Швейцера «Золотой теленок», где главную роль сыграл Сергей Юрский. И мы увидели совершенно иного Бендера. 

Перед нами предстал талантливый остроумный «великий комбинатор», у которого не было в запасе только одной комбинации – он не мог влиться в единую армию строителей социализма. Наверное, он обидел симпатичную ему комсомолку Зосю, обедающую в столовой «Общепита», когда заметил, что «в этом борще плавают обломки кораблекрушения». 

Не помню, все ли из того, что я процитирую, звучало в фильме, но Ильф и Петров снабдили героя доказательствами наличия у него позитивного критического мышления. Взять хотя бы этот набор максим:  

«Заграница – это миф о загробной жизни. Кто туда попадет, тот не возвращается».

«У меня с советской властью возникли за последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не хочу. Мне скучно строить социализм».

«Раз вы живете в советской стране, то и сны у вас должны быть советские».

«Не сомневайтесь, как только советской власти не станет, вам сразу станет как-то легче. Вот увидите!»

Герой Юрского не был весел, когда ехал с комсомольцами на великую стройку. Он даже миллион от бухгалтера Корейко принимал не с радостью, а с какой-то необъяснимой задумчивостью. И когда в финале фильма его «винтили» румынские пограничники и он что-то кричал, то становилось понятно: такого Бендера и Рио-де-Жанейро не утешит. Сергеем Юрским нам была представлена хроническая для России драма лишнего человека, яркой личности, не вписавшейся, как бы сегодня сказали, в актуальный тренд. 

Да и мог ли он вписаться с такими мыслями и чувствами?

Роман вышел в 1931 году. Нельзя сказать, что его слава сделала легкой его судьбу. В 1949–1956 годах печать «Золотого теленка» была запрещена. Подвергался роман и цензуре. Мы только сегодня можем оценить пророческую для начала 30-х годов фразу, что была изъята из произведения: «Дело его затерялось, и молодой человек был выпущен только потому, что никто не знал, в чем он обвиняется».

Зато остался в тексте, по сути, моральный приговор герою: «Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями». Это о пропаганде строительства нового общества с помощью автопробегов во славу социализма.

Но это вовсе не значит, что идеи обобществления и социального равенства так просты, наивны и уязвимы. Если бы все было так, то какой великой, советской, могучей державой было бы гордиться нескольким поколениям миллионов людей?  

Недаром этот исторический успех признавали непримиримые противники советского строя. 

«Идея социализма в одно и то же время грандиозна и проста… В самом деле, можно сказать, что это одно из самых честолюбивых порождений человеческого духа… Она столь великолепна, столь дерзка, что правомерно вызвала величайшее восхищение. Мы не вправе небрежно отбросить социализм в сторону, мы должны опровергать его, если хотим спасти мир от варварства». 

Так говорил Людвиг фон Мизес, экономист, философ, один из основателей философии либертарианства и последовательный критик социализма. Он считал, что успех продвижения социалистической теории во многом развивался потому, что Маркс и Энгельс никогда не хотели спорить с оппонентами, выдвигать в защиту своей теории какие-либо серьезные аргументы. Они предпочитали критиков оскорблять, высмеивать и даже порочить. И такая методология защиты прижилась у сторонников марксизма на все последующие времена. Их стиль полемики – никогда не отвечать на аргументы оппонента, а сразу переходить на его личность. 

Тем самым, полагал Людвиг фон Мизес, марксизм наложил табу на подробное обсуждение экономических и социальных условий существования и развития социалистического общества. Всестороннее обсуждение сущности социализма могло погасить энтузиазм масс, которые искали спасения от всех земных бед.

А бед, трудностей, трагедий и потерь, если говорить о нашей стране, было неизмеримо много. Социальное равенство оказалось неисполнимой мечтой бедных и головной болью советской власти. Поэтому социальное выравнивание пошло по пути, проложенному 1917 годом и Гражданской войной. 

Отсюда разделение крестьянства на бедняков, середняков и кулаков, раскулачивание и коллективизация, индустриализация и все прочее, где требуется человек не как собственник, ощущающий свою свободу, а друдовая единица, частица управляемой массы.

Такой проект требовал постоянного управления. С одной стороны, производственного, технологического. Но с другой – идейного пропагандистского. В этой концепции нужно было все время разъяснять преимущества  общего над частным, коллектива – над личностью, добра – над злом. И все лучшее отводилось нам. А так как капиталистическое общество загнивающее, буквально ползущее к своему историческому финишу, то нужно было показать, что нет у него никакой исторической цели. 

А вот внутри советского общества разговор о цели был крайне необходимым инструментом поддержания политического и социального оптимизма. Идеология все время фиксировала некую временность любого социального, экономического, исторического состояния жизни. Пропаганда не уставала напоминать, что это пока лишь движение к цели, которая стоит любых жертв, невероятных, сплоченности и веры в то, что мы идем по лучшему в мире пути.

Причем двигаться к цели полагалось налегке. Лучше всего с рюкзаком для личного имущества. Частная собственность, как было объяснено идущим, только отягощает, замедляет движение, вызывает неприятное для общего дела стремление покинуть строй и прилечь на обочине.

Если же из какой-то колонны звучало хилое интеллигентское сомнение вроде: «А вот Джон Локк говорил, что без собственности нет справедливости» – ему тут же на первый раз посылалось разъяснение о тупиковости буржуазного сознания.  

Коммунизм против инстинкта территории

Американец Ричард Пайпс в советские времена определялся нашими пропагандистами как заклятый антисоветчик. С наступлением свободной и суверенной России патриотическая общественность стала держать его за ярого русофоба. Сказать ему это в глаза – дело нетрудное. Потому что один из самых известных специалистов по русской истории на Западе, профессор Гарварда Ричард Пайпс к нам по-прежнему приезжает весьма часто.

Весной 2014 года он снова приехал в Москву, где на традиционной международной научной конференции «Модернизация экономики и общества», проходившей в Высшей школе экономики, прочел лекцию «Право собственности как основа свободы человека».

Начал он свое серьезное выступление с любимой шутки, рожденной жизнью: «В 1960-х годах, если бы вы обратились к американским словарям, то вместо слова «собственность» (property), которое должно было идти в алфавитном порядке за «прогрессом» (progress) и «запретом» (prohibition), вы бы увидели слово «проституция» (prostitution)».

Со времени становления США в качестве независимого государства идея собственности была самоочевидной и не нуждалась в толковании и разъяснении. Она была абсолютно естественной. «Это мое» – выражение, очень распространенное среди детей», – напомнил Пайпс. Животные, как и дети, также обладают врожденным инстинктом территории, который толкает их на защиту места своего обитания, чтобы обеспечить выживание. Таким образом, США всегда рассматривали право частной собственности в качестве выражения естественного распорядка вещей, присущего природе. 

В России, как считает ученый, все было иначе. Исторически право собственности имела лишь правящая прослойка. Так в Российской империи сложился патримониальный режим, где право управлять и право владеть принадлежали монархии. Только в 1795 году дворяне получили право собственности на землю. 

В период СССР ситуация была идентичной: право управления и право собственности фактически находились в руках руководящей верхушки. Развитие полноценного права частной собственности началось в России лишь в 1990-х годах ХХ века.

Слишком короткой историей права собственности в России объясняет Пайпс отношение наших граждан к этому важнейшему институту развития. «Сегодня только четверть россиян считают, что собственность священна. В Америке такой ответ дали бы около 90% населения».

Чтобы достичь американского священного отношения к собственности, по мнению Пайпса, россиянам надо почувствовать себя свободными от государства. Но эти чувства никогда не придут, если у людей нет права владеть, пользоваться и распоряжаться базовыми материальными благами. «В Америке, в отличие от России, мы рассматриваем государство в качестве зависимого от граждан, а не наоборот», – не без гордости отметил американский русист.

Оспорить это трудно. И не только потому, что в России власть не привыкла кому-либо передавать свою традиционно жесткую вертикаль. А еще и оттого, что преобладающая часть нашего общества признает патернализм крайне полезным методом управления, хорошей моделью взаимодействия народа и заботливого государства.

Между нацией и корпорацией

В своих выступлениях и работах, касающихся отношений частной собственности и свободы, Пайпс не обходит европейских особенностей этой темы. И, как правило, обращается прежде к опыту фашистской Италии и нацистской Германии. По его мнению, эти режимы разрешали частную собственность, точнее, мирились с ее существованием. 

Однако это была собственность в особом и ограниченном смысле слова – не та бесспорная собственность, которую утверждали римское право и Европа XIX века. Фашисты и национал-социалисты утвердили скорее условное владение, дающее высшей власти право вмешательства и даже конфискации имущества в случае, если сочтет, что владельцы неправильно пользуются. 

Италия времен Муссолини и гитлеровская Германия вначале равнялись на «государственный социализм», который, захватив власть, попытался выстраивать Ленин. Это он надеялся на то, что частные предприятия будут работать на государство. Но у него это не получилось из-за давления «леваков». 

А вот в Италии и Германии такая система заработала, и неплохо, потому что корпорации проявили высокую готовность к любому контролю и регулированию, если будут сохраняться их прибыли.

Что касается фашистской Италии, то экспансивный Бенито Муссолини вначале был радикалом-социалистом и выступал против участия Италии в войне. Но, потрясенный зрелищами патриотического безумия, охватившего Европу летом 1914 года, понял, что национализм представляет собой силу, перед которой классовая солидарность – просто детская забава.

В ноябре 1914 года, изумив соратников по партии тем, что поддержал участие Италии в войне, он сам записался в армию. После этого он был исключен из рядов социалистов, хотя продолжал считать себя таковым до середины 1919 года. Затем, так и не вернув расположение прежних соратников, основал фашистскую партию.

Муссолини признавал принцип частной собственности, но считал его не священным правом, а привилегией, которую дает государство. Отсюда его жесткое отношение к частным предприятиям. В 1920-е годы он вмешивался в дела рынка, регулировал уровни прибылей и принуждал коммерческие фирмы признавать профсоюзы своими равными партнерами. Иногда фашистская власть шла на то, чтобы заменять руководство частных корпораций. 

Весной 1934 года Муссолини сообщил палате депутатов, что три четверти промышленности и сельского хозяйства Италии находятся в руках государства. И тут же объявил, что созданы условия, позволяющие ему, когда он сочтет нужным, ввести в стране одно из двух – либо «государственный капитализм», либо «государственный социализм».

«Кровь и почва»

Учитывая, что для нацистов идеалом была этническая общность и высшей ценностью – национальность (или раса), не приходится удивляться  отказу Гитлера признавать какие-либо основные права человека, включая и право частной собственности. 

Добравшись до руля управления Германией, нацисты в течение месяца приостановили действие конституционных гарантий неприкосновенности частной собственности. Уважение собственности могло сохраниться лишь до тех пор, пока собственник пользовался ею во благо народа и государства. Один нацистский теоретик заявил, что собственность перестала быть частным делом и с этой поры может существовать в качестве некой льготы – за «правильное» использование, к примеру, той же земли ее обладателем. 

За два года до этого нововведения в беседе с неким издателем «не для печати» фюрер выдал такую идею: «Я хочу, чтобы каждый сохранял приобретенную им для себя собственность, следуя принципу «общее благо выше личного интереса». Но контроль должен быть в руках государства, и всякий собственник должен сознавать себя агентом государства… Третий рейх всегда будет сохранять за собой право контролировать собственников». 

При этом фюрер требовал не только контролировать, но и  «ограничивать либо экспроприировать собственность по своему усмотрению в тех случаях, когда такие ограничения или экспроприации отвечают задачам общества».

Первыми пострадавшими от такой политики стали евреи: их имущество безжалостно изымалось до полного обнищания бывших владельцев. После лишения собственности их стали выдворять из страны или направлять на уничтожение.

С законом, принятым в 1934 году, пришла очередь разобраться с собственностью коммунистов. А вот предприниматели-«арийцы» не пострадали. Потому что откликнулись на призыв Гитлера помогать перевооружению Германии.

Так становится ясно, почему нацисты никогда не испытывали потребности в национализации своей экономики. Хотя сельское хозяйство в Германии было в упадке, оно высоко ценилось как символ мистического поклонения земле и культа древних германских племен. Знаменитое «кровь и почва» в нацистском толковании есть мистическая связь национального происхождения (крови) и родной земли (почвы), дающей нации силы не только для пропитания, но и для завоевания и расчистки территорий исключительно для чистокровных немцев.

Декретом 1937 года устанавливалось, что у неэффективного крестьянина, не исполняющего определенных указаний государства, земля могла быть изъята для «общинного» пользования. Кроме этого, правительство определяло, какие культуры крестьянину нужно выращивать и сколько  урожая отдать родине.

Но в целом такие отношения владельцев частной собственности и власти не помешали резкому ограничению экономических свобод в стране. Равняясь на идеал корпоративного государства Муссолини, национал-социалистическая власть Германии вторгалась в экономическую жизнь на всех уровнях: управляла ценами, регулировала зарплату, доходы и капиталовложения, сжимала конкуренцию и выступала судьей в трудовых спорах. Все это оправдывала подготовка к агрессивной войне – ближайшей цели Гитлера.