Свобода во сне и наяву

Свобода как аттракцион. Такое ощущение можно испытать даже в тоталитарном государстве. Фото Reuters

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА о том, какую роль играет свобода в развитии страны и мира в ХХI веке, отвечает заместитель декана факультета прикладной политологии НИУ ВШЭ, профессор Сергей МЕДВЕДЕВ.

– Сергей Александрович, разговор о роли свободы в развитии общества и человека рискну начать с наивного вопроса. Существует ли в современном мире рейтинг, по которому можно узнать о свободолюбии той или иной страны?

– Свободолюбие – это из области чувств. А вот «Свобода в мире» – такое ежегодное исследование есть. Его проводит неправительственная организация Freedom House. Доклад за 2015 год уже опубликован. По семибалльной системе у России шесть баллов. По их шкале самые свободные страны получают 1 балл, а самые несвободные – от 5,5 до 7. Выводы делайте сами.

– А вы верите в такие исследования?

– Я скорее верю более сложным измерениям, которые затрагивают ценностные системы той или иной страны, общества, ее историю, географию. 

Существует, например, такой проект, как «Всемирное исследование ценностей», в ходе которого периодически исследуется более 100 стран. По определенной методике выстраиваются ценностные шкалы. В частности, есть такая шкала, где на одной стороне находятся ценности выживания, а на другой – ценности самовыражения. И по расположению любой из стран можно понять, какие условия определяет ценностный выбор того или иного государства.

Так вот Россия исторически постоянно оказывалась там, где ключевыми были ценности выживания. Впрочем, как и большинство стран Восточной Европы.

Лично я вывожу эту ситуацию из некоего историко-экологического императива. Выживание связано с особенностями существования наших предков в восточноевропейском лесу еще до появления российской государственности. Именно тогда складывались ценности выживания, обусловленные опасной, высокорисковой средой. Американский историк-славист Эдвард Кинен об этом много писал.

Разрозненные, живущие по многочисленным рекам славянские и угорские племена жили в тяжелом климате, на бедных почвах, подвергались набегам варягов и степных племен и постепенно выработали особую модель самосохранения – выживание в коллективе. Таким образом, русская община строилась на том, что каждый ее член делегировал наверх свои суверенитет, собственность и безопасность. Минимальной единицей выживания было не хозяйство, не семья, а община, селение.

Затем, по ходу истории, на место общины приходил князь, потом князь московский, дальше – царь, вождь, генеральный секретарь, президент… 

– Происходила смена власти, но частная собственность в том качестве, что в европейских странах, никогда не появлялась?

– Точнее сказать, она была ограничена. Маркс называл это азиатским способом производства. Позднее экономист Рустем Нуреев и историк Леонид Васильев назвали этот феномен «власть–собственность». В России собственность всегда санкционировалась, обусловливалась властью. У нас не было того безусловного разделения, которое произошло в европейской истории: «Собственность – семье, власть – королю».

Поэтому в России и возникло представление о распределительной справедливости. Это когда есть общий котел. Причем не важно, при какой форме – первичной общины, колхоза или чего-то еще. Просто общинное землевладение, ведущее к общинному менталитету, – это не равенство возможностей, а равенство результата. И, как показывает российская история, оно сводится к равенству в бедности. Отсюда возникают недоверие к богатству, зависть к чужому успеху и прочие чувства.

– Каким образом частная собственность влияет на пространство свободы человека?

– Она – экономическое измерение свободы. Есть свобода экзистенциальная. Есть свобода, данная человеку богом, – это идет из христианства. Есть свобода в юридическом смысле, происходящая от давнего принципа habeas corpus. И есть свобода экономическая, выраженная в частной собственности. Благодаря этим элементам в городе рождаются свободный ремесленник и торговец, свободный гражданин. Появляется магдебургское право, которое наделяет правами и свободами города. 

Соответственно в этих пространствах рождались свободные горожане, которые образовывали свободные общины с их коммунальным правом. Затем они превращались в отдельные, со своими правами сословия. Баррингтон Мур, американский социолог, писал об этом, анализируя как генезис западной демократии, так и социальное происхождение диктатуры.

В свою очередь, сословия трансформировались в отдельный политический класс, требующий от феодального государства своих прав. Так в Европе рождалась буржуазная демократия, из института частной собственности вырастала идея общей свободы. 

– А что вырастает из идеи справедливости?

СССР: «Последний сыр, он трудный самый...»  Фото РИА Новости

– Идея справедливости – еще один из идеалов христианства. Но у нас она часто выливалась в энтузиазм булгаковского Шарикова. Когда-то это была «справедливость» Пугачева. Сегодня нечто схожее проявилось в событиях на юго-востоке Украины. Взять того же Моторолу и ему подобных, для которых война – отличный повод «отжать» понравившийся джип или занять чужую квартиру. Но еще интереснее задуматься над тем, как исторически трансформировались крестьянские мечтания о справедливости, о халяве, чудесно прописанной в русских сказках, – как все это классически, по-марксистски выразилось в раздаточном государстве. 

В таком государстве дающая рука власти по сословным каналам перераспределяет общественное богатство. Так вот сегодняшнее восстановление сословной перераспределительной экономики в России возвращает общество в ту социально-экономическую матрицу, которая была очень сильно закреплена Советским Союзом.

– Но в Советском государстве власти действительно были в состоянии, правда в разной мере, позаботиться о каждом гражданине. Они все-таки предоставляли населению определенные социальные гарантии. Возьмем те же образование и медицину. Советский патернализм все-таки был иным...

– Разница в том, что при схожих патерналистских и перераспределительных системах у Советского Союза, по крайней мере до 1960-х, были глобальные цели развития, основанные на рациональном стратегическом мышлении. Советский проект был идеократией, он давал людям некую мечту, цель, перспективу. Сейчас же у власти, на мой взгляд, нет никакой более важной цели, чем воспроизводство себя самой.

Для этого она актуализирует традиционную российскую матрицу, в ней рассаживает нужных людей. Если снизу поступают жалобы и возмущения – сверху отправляется прикормка в обмен на лояльность. Целей развития нет никаких. Так и получилось, что мы оказались в тупике, в медвежьем углу мировой цивилизации, выпадая из потока глобального развития. О каком рейтинге свободы тут можно говорить!

– Что в понятии «свобода» самое главное? Чем она так привлекает людей?

– Проблема в том, что ценность свободы для России – не аксиома. Вы же знаете, что по всем опросам та же свобода слова не является сегодня для россиян приоритетной...

– Тогда я приведу пример. Однажды был проведен такой эксперимент. Перед группой людей была поставлена банка с джемом, который попробовали все участники. Затем им поставили две банки разного джема, потом четыре и т.д. По мере того как рос ассортимент, дегустаторы впадали в растерянность, и многие отказались решить, какой из джемов лучший. Это, кстати, к вопросу о нынешних продовольственных санкциях. По-моему, многие наши сограждане даже будут рады, если ассортимент пива или сыра перестанет зашкаливать. Выходит, людей больше всего пугает свобода выбора?

– Здесь надо разделить вопрос. В реальности проблема избыточности рядов выбора существует. Александр Долгин, автор книги «Экономика символического обмена», после кризиса 2008 года писал о том, что его основная причина в перепроизводстве выбора, который является основным продуктом в «экономике желаний» – как части современной постиндустриальной цивилизации. И это приводит к большим издержкам, как экономическим, так и психологическим, например к так называемому параличу выбора, когда человек теряется перед полками, заполненными десятками сортов чипсов или пива.

Что же до санкций, то сыр – не главная беда. Но есть области, в которых просто выбора нет. Возьмите финансы. Подорожал кредит, обрушился рубль, мы потеряли доступ к дешевым деньгам Запада. Граждане это тоже чувствуют: по кредитам, ипотекам, ценам. Санкции медленно, но верно работают на разрушение всего социального контракта нулевых – свобода потребления в обмен на политическую лояльность.

– Существуют ли какие-то компенсаторы свободы? Когда человек не может себя реализовать в жестко организованной среде. Я, например, не раз слышал от поэта-фронтовика Григория Поженяна: «Лучшим временем жизни для меня была война. Я там знал, что нужен...» Это говорил мне состоявшийся человек, известный, уважаемый. Получается, что экстремальная, пограничная ситуация высвобождает ресурсы личности? 

– Даже в мирное время многие говорят, что годы, проведенные в армии, лучшее, что было в их жизни. Это связано с особенностями национальной культуры. Возьмите этот ритуал «дембельских альбомов», некоторые даже выкладывают их в социальные сети. Нередко люди, которым уже далеко за 40, считают, что их главным формирующим социальным опытом были два-три года, проведенные в армии. То есть чувства единения, дисциплины, организующего и направляющего стержня плюс освобождение от личного выбора…

Надо добавить, что война, армия, насилие всегда были важны в российской истории. Мы же воюющая нация. О «боевом строе государства» писал Ключевский. Николай I собственноручно начертал на полях учебника географии для кадетов: «Россия не есть держава земледельческая, торговая или промышленная. Россия есть держава военная, и назначение ее – быть грозою всему остальному миру».

Естественно, что боевой строй государства воспитывал определенного индивида. Это в значительной мере объясняется тем, что Россия была расположена на перекрестке войн. С одной стороны, набеги кочевников из Великой Степи. С другой – в течение 500 лет расширялась западная цивилизация, которая формировала ядро миросистемы, подчиняя себе все другие империи на планете. Кроме России, которая, единственная из империй эпохи раннего модерна, смогла противостоять натиску западной цивилизации, сохранила суверенитет до конца ХХ века.

Ценой этого сопротивления стало создание милитаризованного общества и гарнизонного государства. Но для того чтобы такое государство было всегда эффективным, нужна была еще одна война. Внутренняя – с собственным народом. У Александра Эткинда есть книга «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России». В ней показана колонизация народа государством посредством постоянного отъема ресурсов, так сказать, силового «отжима», начиная со времен Московского княжества.

Именно поэтому во внутренней жизни страны были так важны полицейские методы и полувоенный стиль. Идеальным строем российской жизни была аракчеевщина с ее военными поселениями. Полдня ты маршируешь с ружьем, полдня работаешь на благо государства. Вот вам и решены все вопросы свободы, собственности и ответственности людей.

В этом смысле, как мне кажется, нынешний президент вполне органичен для российской истории. Для него высшей ценностью является не общество и отдельный человек, а государство, суверенитет страны. Таким образом Путин интегрирует свою чекистскую идеологию с традиционным архетипом, который задает приоритет государства над человеком. Возможно, он вовремя оказался в нужном месте. В тот самый момент, когда пресловутая «русская матрица» снова начала воспроизводиться. Я верю в цикличность русской истории, которая на этот раз выбрала Путина.

– Но сам президент, как по-вашему, в этот выбор верит?

Россия: «Как выбрать что-то, когда его много и оно все разное?» Фото Reuters

– Думаю, да. Если точнее, он видит себя человеком, пытающимся переиграть историю распада России. Драматизм такого позиционирования в том, что процесс распада того, что он пытается сохранить, а именно – российского имперского организма, начался задолго до Путина. Тем не менее он хочет остановить то, что, по сути, началось еще до 1917 года, и вернуть страну во времена даже не Сталина, а, скажем, Николая I. Вот в этом трагическом зазоре между логикой мировой истории и путинским проектом возвращения как раз и возникают все нынешние коллизии. Крым, Донбасс, Сирия... Дело даже не в этом перечне. А в том, что среди главных мировых игроков, если брать «семерку», да и «двадцатку», нет ни одного, кто бы греб с Путиным в одном направлении, включая Китай. 

Я не знаю, когда эта трансформация с ним произошла, но мне в первые годы 2000-х казалось, что Путин пришел с программой модернизации и адаптации к постиндустриальному миру. Но, увы, мы сегодня живем в другой, антимодернизационной, архаичной, можно сказать, конспирологической модели мира. Причем внутри этой модели, выстроенной по принципу «кругом враги», существует своя жесткая логика. И сквозь эту логику, мне кажется, не пробиваются никакие сигналы извне. Она просто не отвечает ни на какие посторонние импульсы. 

– А что же может изменить ситуацию?

– Думаю, что до конца этого десятилетия сложность окружающего мира и его глобальных вызовов войдет в противоречие с той моделью, о которой мы говорили выше, и она будет вынуждена как минимум трансформироваться.

– Но за счет чего? Точнее, какие силы способны на трансформацию? В последнее время как-то совсем увяли разговоры о гражданском обществе. Возможно, этому поспособствовала история с НКО, среди которых вдруг обнаружилось немало «иностранных агентов». Но если смотреть шире, гражданские инициативы могут способствовать свободному социальному творчеству?

– Мне кажется, что гражданское общество начинает структурироваться на микроуровне. Там, в отдалении от верховной власти, оно более адекватно своей среде. Кстати, в Китае происходит нечто похожее, есть много исследований о том, как там развивается деревенская демократия и возникает сильное местное самоуправление на деревенском уровне и на уровне городских общин. 

Я думаю, что у нас тоже в этом смысле неплохие шансы. Возвращаясь к отношениям свободы и собственности, мы должны обратить внимание, как, например, сегодня развиваются товарищества собственников жилья (ТСЖ). Посмотрите, какая интересная политика наблюдается внутри ТСЖ. Да, есть немало коррупции, воровства, все эти странные управляющие компании, но собственники жилья отстаивают свои права, и все чаще – успешно, выходят на нормальный уровень управления. И это все сделали граждане, своими руками на добровольной основе. И вот такая форма реального самоуправления обнадеживает. Потому что все построено на свободном выборе и на частной собственности. 

Я вообще считаю, что если говорить о каких-то выходах из нынешней ситуации, они в максимальном прорастании местного самоуправления, федерализации, децентрализации. Россия может сохраниться только за счет этих процессов. Об угрозе распада и сепаратизме говорят либо люди, боящиеся потерять власть, либо те, кто не знает, как устроена власть в современном мире, где вместо правительства возникает принцип сетевой управляемости. Алексис де Токвиль говорил: «Дух свободы – местный». И такие проекты – локальные, городские, региональные – как раз возрождают такой дух, дают, по сути, единственную надежду на возрождение страны

– Сколько себя помню, всегда слышу про какие-нибудь возрождения. Просто рок какой-то. Все живут, а мы возрождаемся...

– Это бы уже давно миновало, если бы распад Российской империи закончился по итогам Первой мировой войны. Но за счет революции, большевизма, сталинизма, мобилизаций, массовых репрессий, ядерного оружия, уникальных геополитических обстоятельств мы законсервировались и остались в XVIII–XIX веках, которые другие империи уже давно оставили за спиной. Отсюда наш комплекс неполноценности, оборотная сторона которого – мания величия. Казалось, что в 1991-м мы болезненно, но все-таки окончательно потеряли империю. Но нет, СССР ушел, а советский империализм остался, вернулся в виде путинского ресентимента, агрессивно-завистливого отношения к внешнему миру, построенного по принципу «им можно, а нам нельзя?» Отсюда и отношение к Украине, отсюда Крым, Донбасс и Сирия – компенсация вымышленных геополитических обид, запоздалая и бессмысленная месть за распад СССР. Который, кстати, развалили мы сами, хотя и не любим себе в этом признаваться.

– А перестройка – что это было? Случайность? Или осознанный, но неудачный прыжок к свободе и демократии?

– Ни то и ни другое. Путин сейчас выполняет некую волю истории. Точно так же и Горбачев выполнял предначертанную историческую программу. Это могло произойти раньше или позже, могла пролиться и большая кровь. Но Михаил Сергеевич выполнил что-то вроде демонтажа, причем с наименьшими потерями. Я считаю, что он услышал зов времени и стал проводить те реформы, которые в той ситуации были единственно возможными. Он попытался пойти чехословацким путем Александра Дубчека и Зденека Млинаржа (однокурсника Горбачева в МГУ), инициаторов Пражской весны 1968 года. Потому что китайский вариант в конце 1980-х уже не был для СССР возможным. В стране была потеряна управляемость, номенклатура и национальные движения раздирали страну на части, городской класс требовал свобод и мобильности, тогда как экономика уже 20 лет как буксовала на месте, а к концу 80-х и вовсе не могла прокормить страну, прочитайте про это Егора Гайдара. СССР загнал себя в такое кризисное состояние, что Горбачев уже принял на руки распадающуюся страну. Многие этого не понимали. И увы, должно пройти еще немало времени, пока народ наконец-то оценит заслуги первого и последнего президента СССР, назовет его именем улицы и аэропорты.

– Что в контексте нашей беседы представляет собой Интернет? Особенно если говорить о молодых пользователях, среди которых давно замечен массовый уход от реальности. Не является ли Сеть мощнейшим компенсатором той свободы, которая им недоступна в обычной жизни?

– Это очень интересное открытие последних лет. Раньше многие из нас, в том числе и я, думали, что с появлением новых открытых каналов связи общество станет более свободным. Что Интернет силой свободной информации, сетевой коммуникации снимет старые барьеры и мы получим новые формы свободного гражданского участия в жизни страны. Ничего этого пока не случилось, Интернет создал некую виртуальную реальность, в которой можно играть в забавные игры, прикреплять на аватар георгиевскую ленточку, объясняться в любви к Путину или наоборот. И одновременно Интернет отлично, как говорится, «канализирует» (или попросту сливает) гражданский протест, как в царское время русская литература, а в советское – политический анекдот выводит пар в свисток. Поэтому власть очень хорошо поняла свои преимущества в сетевом пространстве. Она его не закрывает, но регулирует и использует в своих манипулятивных целях. По сути, нами правят пиарщики из 90-х годов, изображенные в книгах Пелевина. Они читали французских постмодернистов и американских теоретиков пиара и абсолютно четко программируют наш социальный организм, чтобы вкладывать в головы людей определенные фреймы. Рождалось это все в веселые 90-е, но эффективно заработало лишь сегодня. Устойчивость этой постмодернистской картины мира во многом обеспечивается тем, что в ее центр был помещен Путин, который придал всему этому карточному дому пропаганды высшую легитимность. И вот, пожалуйста – Интернет транслирует правильную информацию, используется троллинг, работают кремлевские боты и т.д. Создается огромная шумовая завеса, в которой теряется любая осмысленная дискуссия. 

Проблема в том, что Интернет не формирует ценностей. Интернет – это медиум, среда. Ценностные матрицы формируются историей, воспитанием, культурой (которая воспроизводит традиции патернализма). И, конечно, в огромной степени в этом участвует телевизор, маркирует и воспроизводит традиционную культуру. Поэтому государству так важен контроль за телевидением, которое обеспечивает социальную анестезию. 

Обезболивание зрителя идет не за счет показа ужасов войны, а прежде всего постоянным запуском сериалов, развлекательных ток-шоу, попсы – жанров, нивелирующих любую сложность бытия. Человек оказывается перед экраном обездвиженным. Ментально он полностью лишен способности к осмыслению реальности и критической рефлексии. И потом – следом за ток-шоу или 500-й серией «мыла» – идут леденящие душу новости об очередных злодеяниях киевской хунты и распятых мальчиках. 

Для меня это стало нежданным открытием – информационная цивилизация может быть насквозь авторитарной, военизированной и стреляющей. Такая адская смесь архаики и постмодерна. В этом смысле жить в России страшно интересно – каждый день приносит все новые открытия. Но местами и просто страшно.