СССР: Пробная цивилизация

Неотъемлемой частью комммунистического строительства была неустанная работа по созданию нового человека. Фото Reuters

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает директор Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН) РАН, академик РАН Юрий ПИВОВАРОВ.

– Юрий Сергеевич, предновогодний номер приложения мы решили посвятить не очень веселой теме – рассказать о некоторых, в основном российских, исторических проектах, которые в разные времена оказывались неудачными. Что-то вроде уроков прошлого для демиургов будущего. Когда я прочитал вашу новую книжку «Русское настоящее и советское прошлое», то подумал: вот кто мне расскажет о судьбе проекта «СССР»...

– Какой же нормальный советский интеллигент не задумывался о судьбе СССР, его социального строя, политики, будущих перспектив. А уж историк – тем более.

Но одно дело, когда мы анализировали эту ситуацию в 70-х годах прошлого века, еще не зная, чем это может закончиться. И совсем другое – в конце 80-х – начале 90-х, когда стали понимать, что этот исторический эксперимент заканчивается.

А потом прошло еще четверть века, и стало видно, куда идет Россия –  начиная с августа 1991 года до недавней украинской истории. И когда я говорю, что нужно заново написать историю СССР, это можно отнести абсолютно ко всем эпохам, ко всем странам.

Когда-то Василий Осипович Ключевский сказал, что главное событие русской истории – отмена крепостного права в феврале 1861 года. И на то время это действительно было так. Да и сегодня во многом: мы же в большинстве своем потомки крепостных; в первой четверти ХХ века дворяне были либо уничтожены, либо покинули страну в ходе русской революции. И все-таки именно она, русская революция, убежден, есть ключевое событие отечественной, да и мировой истории ХХ века. Здесь нет ни самолюбования, ни самоуничижения.

В начале 1917 года в России начались ошеломляющие, невероятные события. Им, кстати (скорее некстати), «способствовали» конкретные господа и товарищи. Если посмотреть стенограммы заседаний Государственной Думы ноября и декабря 1916 года, то выступления на них, скажем, Милюкова и Керенского наведут нас на одну из двух версий: либо данные ораторы сошли с ума, либо они явные провокаторы и их надо срочно арестовать.

Да и в целом поведение бюрократической, военной, буржуазной верхушки, как и царского окружения, было клинически безответственным. Позднее некоторые уцелевшие после революционного урагана сожалели о тех днях и даже каялись, но... Конечно, есть смягчающее обстоятельство: никто из этих людей не имел исторического опыта жизни после монархии, вне ее.

Но что случилось, то случилось. А к началу 20-х годов большевики победили в Гражданской войне и овладели большей частью территории бывшей Российской империи. После чего в стране началось строительство коммунистического режима. Он жил до начала 90-х, и, по моей хронологии, его время составляли две важные, но существенно разные фазы. Первую из них я называю «Коммунистический режим – 1» (КР-1), который, в свою очередь, тоже состоял из двух частей: вначале ленинской период, затем – сталинский. Причем КР-1 стал угасать не со смертью Сталина, а еще в 1941–1942 годах. Но для того чтобы понять логику моих построений, надо вернуться к Первой мировой. Именно из нее вырос большевистский строй.

– Вы имеете в виду умение большевиков вести свою пропаганду в окопах?

– Боюсь, что в окопах происходило нечто более страшное. Дело в том, что в боях Первой мировой формировался «массовый человек». Для крестьянской России это был новый социальный тип, живущий уже не в селе, а в огромной многотысячной массе – в городе. А если это война, то в одной из миллионных армий, пытающихся уничтожить друг друга. И вот оказалось, «массовый человек» легче воспринимает кровь, смерть, убийства и потому быстро вливается в процесс взаимоуничтожения. Чаще всего, не испытывая жалости и моральных терзаний. Формированию такой личности способствовал технический прогресс. Он дал человеку возможность уничтожать себе подобных анонимно и с большого расстояния.

Это была уже просто работа. Правда, кровавая, но – «ничего личного». Вот почему все возникшие после 1918 года античеловеческие идеологии и режимы немедленно воспользовались этим психологическим опытом Первой мировой.

– Но с полей сражений солдаты возвращались в свой мир, а он-то оставался персонифицированным: родные, друзья, односельчане, люди одной национальности. Гражданская война – все-таки иное?

– Конечно. Но мировая война сделала еще одно: для массового человека она утвердила право на «чрезвычайщину» как упрощенный способ решения проблем любой сложности. И недаром Плеханов назвал Ленина «гением упрощенства»: большевики первыми сделали массовый террор инструментом власти. Этим упрощением был нанесен страшный удар по основам европейской и европейски ориентированной модели социально-правового государства и гражданского общества.

Но насилие, казалось, лишь способ. Целью же режима стала великая переделка всего и вся, вот откуда классическое:«Мы наш, мы новый мир построим!» Началась такая переделка, рядом с которой не стояла ни одна революция, включая Великую французскую.

Большевики пытались изменить все. Россия потеряла свое название – стала СССР. Впервые в истории человечества, по советской Конституции 1924 года, появилась страна, юридически не связанная с территорией. Потому что, как правило, территории, составляющие страну, перечисляются в ее основных документах. Большевики этого не сделали сознательно, будучи уверенными в том, что такой территорией скоро станет весь земной шар. Это, конечно же, было связано с маниакальной идеей мировой революции.

– Когда власть пришла с идеями диктатуры пролетариата и мировой революции, наверное, можно представить, как это интересно было крестьянам…

Интересно, как лет через 100 герои этого произведения будут восприниматься будущей Россией? Фото  Reuters

– Особенно если учесть, что большинство русских людей в XVIII–XIX веках жило в условиях общины. Некоторые исследователи полагают, что Петр Столыпин пытался общину ликвидировать. Но он ее не уничтожал, а предлагал крестьянам, тем, которые этого хотят и могут, из общины выйти и стать кем-то вроде фермера. Кто-то уходил, но многие остались, и революция началась вовсе не там.

Вообще, что такое община, в то время мало кто понимал. Ни либерал Милюков, ни социал-демократы Плеханов и Ленин, ни другие. А вот кто разумел, так это народники и эсеры. Их наследники Кондратьев и Чаянов это понимали, считая общину адекватной формой русской социальности.

– Теодор Шанин, известный крестьяновед, последователь Александра Чаянова, рассказывал мне, как большевики придумали раскулачивание. Слово «кулак» вовсе не означало «богатый» или «жадный». На Руси так звали мужиков, умеющих работать...

 – Все верно. Община как форма хозяйствования оформилась после пугачевского восстания, когда, говоря современным языком, екатерининские политтехнологи увидели, что во главе восстания стояли продвинутые мужики. Тот же Пугачев имел военный опыт, ходил с Суворовым в Пруссию. Так вот эти советники матушки императрицы поняли, что надо создать такой механизм человеческой общности, в которой все были бы равны. Потому что, если ты богаче и к тому же еще умнее, тебе будут завидовать те, кто не богат, не рукаст, да и выпить не дурак. Так появились объединения, основанные на принципах эгалитаризма, по-простому – всеобщего равенства.

А на чем основывалось это равенство? На разделе земли по определенному принципу. Каждой семье она выдавалась в долях по количеству едоков... То, что я сейчас говорю, как это ни странно, вещи принципиальные и актуальные для сегодняшней России.

Попутно скажем: раз в несколько лет происходила перепись населения – «ревизские сказки». В период между ними кто-то умирал. Но это нигде до переписи не фиксировалось.

На этом построена великая гоголевская поэма «Мертвые души». Это, кстати, история того, с чего начинался русский капитализм. Между двумя «ревизскими сказками» складывалась ситуация, когда физически мертвые юридически продолжали жить. И тут появлялся Чичиков. Мог их купить, продать. Герцен в статье «Крещеная собственность» писал, что у нас не было собственности на землю, а была собственность на людей. В отличие от Запада, где собственностью была прежде всего земля, но не люди.

Так вот, поскольку смертность была велика, передел земли происходил каждый год, что, заметим, негативно сказывалось на культуре и эффективности сельского хозяйства. Кто будет стараться ухаживать за участком, если он твой на год-другой? Философ Федор Степун называл такую землю «военнопленной».

Русские крестьяне за сто с лишним лет привыкли к постоянному земельному переделу. У них выработался, говоря словами Петра Струве, «передельный инстинкт». Когда миллионы крестьян в 30–50-е годы пришли в города – процесс урбанизации страны, они принесли туда все это. Здесь во многом корни коррупции. Передел и коррупцию роднит неправовой характер распределения.

А теперь добавьте к этому передельному состоянию измученных крестьян бурную революционную переделку страны и мира. Большевики же отказались от всех фундаментальных ценностей, которые выработала по крайней мере европейско-христианская часть человечества. А это прежде всего идея Бога, идея собственности, идея права, идея семьи... Невиданный прежде режим стал стирать разницы между городом и деревней, между мужчиной и женщиной (отсюда массовое вовлечение женщин в тяжелый физический труд).

Но большевики решили изменить и природу человека. Достаточно вспомнить опыты с кровью, проводимые под руководством Богданова. Они хотели сломать физическую, биохимическую природу людей, не говоря уже о социальной.

Не вышло. Потому как ставились невозможные задачи. В политике речь вдруг пошла о строительстве социализма в одной отдельной взятой стране. В общество стали возвращаться идеи укрепления института семьи, патриотизма (советского), традиционализма и т.п.

– Но это же не было публично объявлено сменой курса?

– Нет, но важнее другое – это было поражением большевистского проекта перед природой человека, перед вечными и необходимыми потребностями людей. Допустим, Ленину пришла в голову мысль, что деньги новому обществу не нужны. Но он ошибся. Такой же ошибкой человека, учившегося на юриста, стала его борьба за полную отмену норм права. Сталинский этап по-своему корректировал ленинские идеи. Тем не менее я считаю, что они представляют собой один большой период. Потому что в это время власть не отказывалась от идей полной переделки всей страны.

Коллективизация, террор 30-х – это все, к ужасу, осуществилось. Но вот пришел июнь 1941 года, уже осенью Сталин вдруг сказал, причем в присутствии иностранцев: «Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию; может, он будет сражаться за Россию».

Действительно, началась Великая Отечественная война. Народ встал на защиту своей страны, и режим, о котором я говорил выше, был, по сути, побежден. Настал момент, когда уже не «земшарная республика Советов» и не «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (кстати, в декабре 1941 года этот лозунг был снят с военных газет) вели в бой людей. Их вдохновляли такие стихи, как «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» или «Жди меня», которые были, по сути, молитвоподобными.

Так во время самого критического для страны момента Второй мировой зарождался «Коммунистический режим–2» (КР-2). Чтобы это получилось, понадобился подъем не пропагандистских сталинских сил, а реальных ресурсов народа и общества. И уже на этом подъеме началась освободительная война не только для народов Центральной и Восточной Европы и оккупированной территории СССР. Это была еще эмансипационная война народов Советского Союза против ленинско-сталинского режима, тех людей, которые позже осуществили хрущевскую оттепель, шестидесятничество, диссидентство. Это в числе прочего привело к несравнимому подъему отечественной культуры – от Солженицына до Высоцкого, от Бродского до Алексея Германа...

– Но по судьбам Солженицына и Бродского все-таки этот режим проехался...

– Несомненно. Но хрущевско-брежневское правление уже не было кроваво-тоталитарным, не занималось коренной переделкой. Это был дряхлеющий, смягчающийся тоталитаризм. И в те годы возникали какие-то элементы гражданского общества, появились правозащитники. Они впервые в русской истории стали трактовать право как фундаментальную, а не функциональную ценность. Когда Александр Есенин-Вольпин, ученый и правозащитник, в 1965 году вышел на Пушкинскую площадь, на его плакате было написано очень простое послание властям и обществу: «Соблюдайте свою Конституцию!»

С той поры тема прав человека становится той основой, на которой происходило формирование взглядов мыслящих людей новых поколений. Это стало заметно в литературе, искусстве. Конечно, в среде интеллигенции появлялись не только сторонники, скажем, либерализма, но и консерваторы. У последних в их претензиях к режиму не было «прав человека», но зато были права нации, право вероисповедования, возможность выбора страной особого исторического пути и т.д.

Это был фантастический, до сих пор по-настоящему недооцененный перелом в русском обществе. Сейчас стало доблестью посмеиваться над этим временем. Но благодаря ему о правах человека уже знают во всех слоях российского общества и есть немало тех, кто пытается их отстаивать.

В этом смысле хрущевско-брежневский период был вполне успешным. Ко всему прочему в 60–70-е здорово вырос уровень жизни населения СССР. Я не говорю, что он стал высоким, но все-таки... Конечно, этому помог мировой научно-технический прогресс и другие факторы.

Прогресс привнес изменения и во внутреннее состояние людей. Когда они в большинстве своем стали перемещаться в города, русский (в широком смысле) человек расстался с жизнью, которую раньше выстраивали и определяли для него природа и времена года. Он перешел в социальное время, обусловленное условиями новой городской реальности с ее ритмами, технологиями, правилами и прочим. Конечно, в новую реальность человек перенес и нажитые поколениями пристрастия.

«Не пылит дорога, не дрожат листы... Подожди немного, отдохнешь и ты».   Фото PhotoXPress.ru

– Какие, например?

– Ну, скажем, «передельный инстинкт», о котором мы уже говорили. Возьмите постоянный передел бюджета. Это происходит на уровне страны, субъектов Федерации, регионов. Кроме этого, во всех учреждениях идет постоянное перераспределение полномочий, ставок, тарифов и прочего. Конечно, нельзя сказать, что мы в этом смысле уникальны. Но наша история, особенно ее прошлый век, позволяет определять наше общество по преимуществу передельным.

Но несмотря на эти и многие другие издержки, подчеркнем еще раз: хрущевско-брежневский период не худшее, что было в русской истории. Эти годы с точки зрения российской истории были достаточно равновесными и не столь кровавыми, как иные времена советского периода. А это уже огромная разница.

Я когда-то даже позволил себе такой черный юмор: наконец-то мужики после обеда пошли «забивать козла», а не друг друга.

– Какой период из всей русской истории лично вам представляется лучшим?

– Тот, что начался с реформ Александра II и до Февральской революции 1917 года, которая, конечно же, великое горе. Потому что, как нынче принято говорить, элиты – бюрократические, промышленные, интеллектуальные, военные – сделали просто самоубийственный шаг. Нельзя во время войны ставить эксперименты над государством. А именно это и произошло. При этом переворот имел под собой почву, мотивацию. Но до этого был лучший период российской политической истории. Не знаю, повторится ли такое время.

– А мог бы СССР эволюционировать, если бы не случилась перестройка?

– Мне на этот вопрос ответить трудно. Хотя я не считаю глупостью рассматривать историю в сослагательном наклонении. Но на исторические аналогии типа «а вот если взять Китай...», сразу хочется спросить, знает ли собеседник, что мы и китайцы живем в исторически разных социумах. Они – конфуцианское общество. Мы – христианское. По китайскому образцу развития мы не можем пойти уже хотя бы потому, что у нас для этого нет китайцев.

Но это не значит, что я стою за какой-то особый путь. У нас «особистов» и без меня хватает. А если серьезно, я за сопряжение прежде всего с христианской Европой, с христианским Западом.

– А была ли какая-то альтернатива на сохранение СССР у Горбачева?

– Не знаю. Может, и была. Но внятного ответа у меня нет. Да, я думаю, никто на этот вопрос не может ответить на 100% утвердительно или отрицательно. Такая моя уклончивость не означает, что над этим не надо думать. Напротив, следует вновь и вновь обращаться к этому вопросу. Одному из важнейших в деле самопознания.

– Но вся эта история, связанная с распадом СССР, до сих пор являет собой какую-то смесь мифов, версий, теорий немыслимых заговоров и даже таких русских объяснений, как «это, ребята, все произошло по пьянке».

– Думаю, я никого не обижу, если сообщу, что государства в этом мире распадались и до Беловежских соглашений. Дело тут не в конкретном событии, а в том, что ему предшествует.

Мой учитель Николай Никанорович Разумович, завкафедрой МГИМО, сын расстрелянного священника, еще в 70-е годы утверждал, что Украина от нас уйдет, объясняя это тем, что украинцы не так долго были в крепостном праве, как русские, что они все время смотрели на Запад. А еще он говорил о том, что в свое время большевики сломали себе головы на двух вещах: они не продумали трансляцию собственности и трансляцию власти.

– А что это означает? Разве на этот счет существуют универсальные механизмы? Особенно в нынешней реальности.

– В социальных науках вопрос передачи власти является одним из важнейших. Недавно Путин об этом говорил. О том, что «лествичный» принцип, когда власть от старшего брата передается к среднему, а от среднего к младшему – это деструктивный принцип, разваливший в свое время Киевскую Русь. Правильно, когда от отца власть передается старшему сыну. Называется это «примогенитура» – первый в поколении. Свержение монархии в феврале 1917 года связано с нарушением этого принципа. Большевики же вообще исходили из презумпции, что государство отомрет, и они не задумывались над вопросом, как власть переходит из рук в руки. Поэтому у нас смена власти при большевиках почти всегда была связана с опасностью маленькой гражданской войны.

Второй вопрос – трансляция собственности. Подобно государству, полагали красные идеологи, отомрет и частная собственность. Она действительно была уничтожена. Но, видимо, в природе человека заложена эта необходимость – иметь, обладать, передавать по наследству. Вот наша хозяйственная номенклатура и добилась этого в начале 90-х.

И еще об одном обстоятельстве следует сказать. Советские институты умерли, но советский человек остался. Это, с одной стороны, человек современного типа, как правило, живущий в городе, в массовом обществе. С другой – обладающий рядом весьма специфических черт. Может, важнейшая из них – нехристианское понимание природы человека (а Россия-то страна христианской культуры). Так, советский человек не впитал в себя с молоком матери идею первородного греха. Не я грешен, но – другие: Запад, масоны, вредители.

Что делать? Во-первых, нужна оппозиция. Почему самодержавие было относительно удачным в XIX – начале XX века? Потому что оно пошло на самоограничение, то есть юридически отдавало все больше прав сословиям, социальным группам, органам самоуправления. У нас же сейчас ставка сделана на экспансию государства, на зажим; ограничение всего, что не согласуется с решениями власти, раздражает своей самостоятельностью и прочее.

Это так привычно для власти. Но еще опаснее другое: за советские годы русский человек потерял способность к самоорганизации. Как известно, 17 октября 1905 года вышел царский манифест. Интересно, что он назвался  «Об усовершенствовании государственного порядка». Но первый же пункт поручений правительству звучал так: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

Акцент на «действительной неприкосновенности» привел к тому, что в стране как грибы после дождя стали появляться различные партии, сословные и профессиональные организации, союзы и объединения. И все это происходило добровольно, свободно, с желанием перемен и верой в эти перемены.

Сейчас ничего подобного нет. Коммунистическая власть выбивала из целых поколений энергию социального творчества. Понимание своей страны как осажденной крепости, создание и укрепление мифа, что мы, СССР, – единственные хорошие и неповторимые, а все остальные только и думают, чтобы нас уничтожить или поработить, все это привело к массовой и хронической болезни – неумению самоорганизовываться.

Тут сразу вспоминается мысль Солженицына, что соотношение между русским и советским человеком примерно такое же, как между здоровым и больным. Но беда в том, что эта наша болезнь ощущается как нормальное состояние. Констатируя это, я вовсе не разделяю концепции некоторых моих коллег, которые склонны весь исторический путь России считать некой аномалией, ошибкой.

Мы с вами говорили лишь о конкретном советском периоде, в котором, несомненно, были выдающиеся достижения, герои, открытия. И я на это не закрываю глаза и не подвергаю это сомнению. Но не могу еще раз не согласиться с Александром Солженицыным: «Россия проиграла ХХ век».

Чем станет для нас век нынешний – это сегодня главный вопрос.