Между империей и мистерией

Средневековая мистерия требовала от зрителя глубокой веры. Жан Фуке. Мученичество святой Аполлонии.1460. Музей Конде, Шантильи, Франция

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает культуролог, политолог, доктор философских наук, профессор РГГУ Игорь ЯКОВЕНКО. 

– Игорь Григорьевич, вы, конечно, помните скандальную книгу советских времен «Просуществует ли СССР до 1984 года». Ее автор, известный диссидент Андрей Амальрик, предсказывал неминуемый крах Советского Союза – от внутреннего (демократического) или от внешнего (китайского) воздействия. Но сегодня мы видим обратный процесс. Постоянные обращения к советским ценностям, некие фантомные боли общества – вроде тоски по великой империи, былому могуществу и славной жизни в исчезнувшей стране. Писатель Александр Проханов называет распад СССР не меньше, чем гибелью советской цивилизации. Отсюда мой вопрос – Советский Союз действительно имел все признаки новой цивилизации?

– Локальные цивилизации – то, чем я занимаюсь профессионально. Так что это – моя проблема. Начну с того, что идея коммунизма притязала на статус мировой религии. А мировые религии имеют такое свойство – создавать цивилизации. Ислам создал исламскую цивилизацию. Христианство создало две цивилизации – протестантско-католическую и православную. Последняя к концу ХХ века демонстрирует тенденцию к растворению в протестантско-католическом мире. Однако из православного целого родилась самостоятельная – российская цивилизация. Что же касается коммунизма, то он не потянул на мировую религию и схлопывается на наших глазах. Поэтому Советский Союз стал абортированной, не сложившейся цивилизацией. Носители советской идентичности склонны считать свою цивилизацию состоявшейся, но это из области психотерапии.

История ХХ века продемонстрировала универсальную закономерность – не позже чем в третьем поколении коммунистические режимы неизбежно перерождаются в общества с рыночной экономикой. Умирает былая идеология, размываются репрессивные механизмы и т.д. Иными словами, если христианство и ислам смогли создать исторически устойчивые общества, то коммунизм к этому не способен.

Единственное утешение для коммунистов состоит в том, что другая великая тоталитарная идеология ХХ века – фашизм – в историческом аспекте еще более скоротечна. Фашистские общества либо переживают военно-политическую катастрофу за время жизни одного поколения, либо перерождаются в нормальное общество парламентской демократии лет за 40.

В романе «Двенадцать стульев» упоминается деятельный бездельник слесарь-интеллигент Виктор Михайлович Полесов, периодически впадавший в состояние творческой активности. В один из таких запойных периодов он «построил стационарный двигатель, который очень походил на настоящий, но не работал». Советская цивилизация имела все признаки локальной цивилизации: специфическое сознание, нормы и ценности, образ жизни, особую художественную культуру. Единственный недостаток состоял в том, что этот комплекс был нежизнеспособным.

– Тогда во что могут вылиться реставрационные мечтания тех, кто не согласен с вашей логикой?

– Если мое понимание логики всемирно-исторического процесса соответствует истине, эти мечтания не выльются ни во что. Если же я ошибаюсь – события пойдут по сценарию, который я не в состоянии предусмотреть. Во все времена были и есть люди, которых захватывают те или иные идейные комплексы. Кто-то исповедует веру в Атлантиду, кто-то ждет космических пришельцев и ищет следы летающих тарелочек. Коммунизм – один из великих мифов, завораживающих тех, кто склонен скорее верить, чем мыслить. Эти люди продолжают жить с убеждением, что их пророк придет еще раз и тогда все получится.

Во II–IV веках нашей эры рядом с утверждающимся христианством существовала историческая альтернатива христианству – манихейство. Его адепты были уверены в своей победе. Однако исторически они проиграли. Манихейские культы оттеснялись на периферию общественной жизни, выдавливались на окраины Ойкумены. А в итоге просто сникли. И сегодня можно найти адептов манихейских учений, в том числе и в нашей стране. Но если счет христиан идет на миллиарды, то приверженцев манихейских учений – в лучшем случае десятки тысяч.

Несколько месяцев назад мы с вами могли видеть по телевидению, как люди преклонного возраста, большей частью женщины, на юго-востоке Украины участвовали в митингах не только с российскими, но и с советскими флагами в руках. Громко выражали желание вернуться в СССР и свою радость, что это наконец происходит. Никому нельзя запретить ни строить иллюзий, ни верить в утопии. Однако история развивается по своим законам. Задумайтесь, хотели ли поздние римляне пережить крах своего мира? А поздние византийцы? А ацтеки времен Фернандо Кортеса? Записаны предания, созданные побежденными греками, согласно которым однажды османская власть падет и в храме Святой Софии продолжится церковная служба, прерванная ворвавшимися в храм турками. Реставраторские утопии – общеисторическая универсалия.

Наше общество столкнулось с проблемой клерикального одичания. К примеру, находятся люди, требующие запретить преподавание теории эволюции и угрожающие лекторам. В нашей стране хватает людей, нуждающихся в предельно простой и понятной картине мира, которая гарантирована сакральной инстанцией и является предметом веры. Это нормальные средневековые люди. Они имеют право на свою картину мира. Беда в том, что их картина мира требует единомыслия. А вот этого мы им позволить не можем.

– Вы в своих работах много пишете о ментальных основах различных обществ, подчеркивая инертность, медленность социальных трансформаций. Но кто из россиян до октября 1917 года мог подумать, что вскоре народ запоет: «Мы наш, мы новый мир построим»? Куда подевались тогда вековая российская ментальность, ее самобытная культура? Получается, все это одолел один пломбированный вагон, доставивший из Германии компанию Ленина и их пролетарскую революцию.

– Это довольно просто и давно описано, в том числе и мной. Теория культуры рассматривает процесс, который называется сменой модальности. Попросту говоря, это тотальное изменение оценок, смена вывесок и внешних форм, при которой сохраняется глубинная суть объекта.

Давайте посмотрим, чем коммунистический проект отличается от православно-самодержавного? Одна государственная идеология – с отличием в том, что идея рая смещается с небес на землю. И там и там сакральная власть, стоящая над законом. И там и там империя, причем империя, притязающая на мировое господство. Классическое советское общество в той же мере было сословным, как и Россия после реформ Александра II. Советские «гранды» находились над законом. В критической ситуации их судьбу решали партийные инстанции.

Большевики отменили Господа на небе, но место бога занял Ленин, а за ним Сталин. Когда того и другого не стало, вера в скорое пришествие коммунизма исчерпывала себя, а вожди естественно измельчали – советский проект довольно быстро схлопнулся.

– То есть ментальные перемены в реальности оказываются не так значительны, как они описываются в лозунгах и призывах революционеров или в известных когда-то советских планах по формированию нового человека?

– Ментальность, которая задает эмоции, мысли и поступки людей, – чрезвычайно устойчивая структура. Ментальность формируется в психике человека годам к 16. В архаическом обществе существовала такая реальность – инициация, означающая особый обряд, задающий переход человека в категорию взрослых. Подростки проходили инициацию в 15–17 лет. К этому моменту традиционная культура отпечатывается в формах устойчивой ментальности.

Так вот, взрослый человек, проживший 30–40 лет с устойчивым ментальным комплексом, практически не способен к трансформации собственных оснований. Отдельные люди, ценой огромной работы над собой и включения в иную культуру, могут в той или иной мере трансформировать ментальные структуры. Но как это ни печально звучит, подавляющее большинство людей представляют собой особого рода культурные автоматы. Иными словами, мы заданы усвоенной с молоком матери культурой в гораздо большей степени, чем это осознаем. Человек, разумеется, свободен, но формы реализации этой свободы и ее границы диктуются нашей культурой.

Я приведу такой пример. Помните песню на слова Некрасова: «Было двенадцать разбойников, был Кудеяр-атаман...» Ее прекрасно исполнял Шаляпин. В этой песне с Кудеяром происходит метаморфоза. Он бросает преступный промысел и уходит в монастырь «людям и Богу служить». Согласитесь, что в жизни разбойника это огромная перемена.

– Да это просто тектонический сдвиг...

– А мог ли Кудеяр стать студентом Парижского университета? Нет, и дело здесь не в языковом барьере. Не мог он стать и страховым агентом, оформляющим грузы в Генуе... Мы можем назвать десяток жизненных сценариев, относящих к эпохе нашего эпического разбойника, и все они были недоступны атаману. Человек располагает лишь тем набором сценариев, которые диктует ему актуальная культура. И выйти за этот круг практически невозможно.

Поэтому, когда я говорю о смене ментальности, я имею в виду очень простую вещь: угасание неадекватной ментальности вместе с уходящими из жизни поколениями. Кардинальные изменения реальности ведут к тому, что внуки отказываются наследовать ментальные основания своих дедов. Они понимают, что мир изменился, и если они пойдут по пути дедушек и бабушек, то станут маргиналами. Отжившая ментальность исчезает в ходе смены поколений. В человеческом плане здесь можно увидеть трагедию, но так устроен мир.

– Это действительно жесткий и в то же время пугающий вывод. Особенно когда речь идет не о развитии, а о деградации общества...

– Но люди в целом все-таки исповедуют идеологию прогресса. Идея прогресса фиксируется на позитивных переменах, однако рождение и утверждение нового неотделимы от деградации и умирания старого. Мы стараемся не думать об этом, но схождение с исторической арены всегда трагедия.

Если государство избирает стратегию модернизации, то система образования, пропаганда, художественная культура должны работать на трансформацию ментальности молодых поколений. Сегодня же российская власть работает на воспроизводство наиболее традиционных, архаических моделей. На уровне тактики такая установка может поддерживать популярность власти, и мы это видим. Но это всего лишь тактический горизонт. В стратегическом плане эта политика ведет в тупик.

Существуют вещи, о которых мы не задумываемся. Люди, живущие в любой стране, некоторой частью своего сознания постоянно сравнивают свою культуру с остальными. И до тех пор, пока жизнь подтверждает, что собственная культура эффективна, это не мешает человеку пребывать в ней, работать, рожать детей, делать карьеру. Здесь мы имеем дело с устойчивой верностью человека своей культуре.

Но если культура начинает очевидным образом проигрывать, люди отходят от обреченной культуры. Так римляне-язычники становились христианами, а дворянские дети шли в революцию. Все эти потоки идут согласно извечным сценариям мировой культуры.

– Игорь Григорьевич, но вы сейчас отмечаете некую закономерность. А ваша позиция часто выражается в том, что для изменения ментальности необходимо радикальное прерывание преемственности...

– Вопрос в том, каким путем прерывается тупиковая преемственность. Можно загонять людей в концлагеря, и это ужасно, а можно изменить условия, в которых живут люди, и это оптимально.

– Но как вы себе это представляете, скажем, в нынешней российской реальности?

В хорошей империи вольно живется всякой птице. Потому все и поют. Фото Reuters

– В сегодняшней политической реальности стратегия трансформации ментальности невозможна. Цели актуального политического класса находятся в иной плоскости. Тактика, которая реализуется сегодня, состоит в том, чтобы апеллировать к традиционным рефлексам и инстинктам. К таким идеологемам, как антизападничество. Вновь эксплуатируются концепции «русского мира», «собирания земель», «вставания России с колен». А на фоне традиционных ментальных установок позиционируются образы «внешнего и внутреннего врага», «пятой колонны» и т.д. Параллельно происходит дискредитация демократических ценностей, институтов и процедур. Власть укрепляет стабильность на сегодня ценой сложно разрешимых проблем, которые ждут нас завтра и послезавтра.

– Но для того чтобы любая личность не оставалась пассивным объектом, простому человеку необходима среда, способствующая развитию самостоятельности, активности, свободолюбия...

– Скажу банальность, но много зависит от ранних лет жизни и той обстановки, в которой протекают детство и юность, от того, какие ценности и установки окружают растущего человека. К примеру, на развитие детей существенно влияет то, какие сказки им читают в раннем возрасте. В этих сказках они получают не сформулированные понятийно, а выраженные в образах представления о мире.

Вспомним, Илья Муромец 33 года лежал на печи, а потом стал богатырем-героем. А Иванушка-дурачок всегда превосходил житейски трезвых, вписанных в мир братьев... Это же гимн юродивому, утверждение догосударственных, доцивилизационных установок, не предполагающих необходимости роста, развития, работы над собой.

Если в детстве ты приобщился к таким благостным сказкам, включился в их ценностный строй, то всякую культуру, противостоящую культуре пассивности и созерцательности, будешь отторгать исходно, не включая логического осмысления.

И это не единственное поле тупиковой культурной инерции. Вспомним блатную лиру, поэтизацию преступного сообщества, бесконечные телесериалы из жизни «бригад». И лагерная тема, и панорама жизни преступного сообщества имеют право на существование. Вопрос в авторской позиции. Я говорю не о примитивном, в духе советского агитпропа, развенчивании этих жанров. Речь о вещах более глубоких. Для человека, принадлежащего зрелой цивилизации, бандит чужд, и все, что с ним связано, лишено какой-либо притягательности и очарования.

– А если взять живые исторические реставрации былых сражений, что это такое применительно к вашим рассуждениям? Это вроде бы воспитание патриотизма. Но каков подтекст таких игр? Наше прошлое лучше настоящего, не говоря уже о будущем?

– В принципе игра – это универсальная практика. Играют даже животные. Игра – способ взросления, освоения нового. Сама по себе она не хороша и не плоха. Вопрос в том, что мы вкладываем в игры. Допустим, пришедшая к нам с Запада игра «Монополия» учит ребенка мыслить экономически. Если же посмотреть современные компьютерные игры, то, с одной стороны, мы увидим игры, где все построено на идее – быстрее убить и уничтожить противника. С другой стороны, есть игры стратегические, в которых на примерах глобальных конфликтов, противостояния цивилизаций подросток учится планировать, предполагать, мыслить масштабно. Оценивает возможности и ресурсы, соотносит цели и средства.

– А что в смысле влияния на ментальность представляет, на ваш взгляд, нынешняя школа?

– Во все времена школа отражает то общество, в котором живут и развиваются дети, продуцируют доминирующие ценности и устремления. Вспомним нашу с вами школу – учитель в ней всегда выступал как носитель и выразитель некой истины. Эта школа в принципе не предполагала диалога на равных. Во все времена бывали прекрасные учителя, я говорю о системе. Но школа учила послушанию, вниманию и уважению к иерархии.

Если же мы обратимся к западной традиции, то обнаружим реальные школьные советы, в которых учащиеся заседают вместе с учителями. Причем дети присутствуют там не формально, а активно работают. Члены школьного совета равны своими голосами. Решение вырабатывается в ходе дискуссий. Все это практика и процедура реальной демократии.

Представить себе серьезные и корректные дискуссии в наших школах сложно. В стране отсутствует культура дискуссии, искусству полемики никто не учит. Если мы хотим менять культуру, то первой должна меняться школа. Я имею в виду не программы, дисциплины, методики преподавания, в чем у нас немало успехов. Я говорю о воспитании в школе автономного человека, о демократических процедурах, о самостоятельности мышления, чего наше школьное образование не предусматривает.

Наша школа не учит и основам экономических знаний. Почему этого не было в советской школе – понятно. Но что мешает пронизать школьные дисциплины курсом «экономикс» сегодня?

Семилетнему ребенку можно объяснять экономическую сторону социальной реальности. Зачем нужны деньги? Зачем нужны магазины? Как они работают, почему владелец магазина платит налоги? Почему с него взимают деньги за аренду помещения? И т.д. Российский интеллигент брезгливо отворачивался от этой стороны жизни, и теперь мы платим за это экономической и общеисторической отсталостью, завистью, комплексами проигравшего. Пора корректировать наши ценности и начать наверстывать отставание.

То же самое касается права. Право также отсутствует в нашей школе. В культуре Запада значимо такое объемное понятие, как юридизм, означающее фундаментальное правовое основание западноевропейской цивилизации. Юридизм Запада восходит к Древнему Риму, пронизывает собой Средние века и представляет основу правового мышления европейца. В нашей стране проблема правовой культуры, статуса законности, нравственных оснований, требующих от каждого гражданина соблюдения законов своей страны, не сформулирована, не попала в поле общественного внимания. А ситуация катастрофическая. Сегодня формирование правовой культуры граждан России есть вопрос ее сохранения, сбережения страны от распада.

– Но в Западной Европе это работает, потому что незыблемым остается право частной собственности. У нас же оно попиралось не только в советское время, но и значительно раньше...

– Мы же с вами учились в СССР. Помните работу Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства»? Марксисты не зря в свое время воевали с семьей, пытаясь ее обобществить. Дело в том, что семья порождает частную собственность, которая, в свою очередь, является основой всякой цивилизации. Пока в России и в ее обществе не утверждена идея священной частной собственности, пока каждый гражданин лишен не только юридического, но и морального права защищать свою собственность всеми возможными средствами, пока власть не проникнется идеей неприкосновенности, сакральности частной собственности – в нашей стране ничего не изменится. Власть, посягающая на собственность граждан, должна автоматически утрачивать основания легитимности.

– А что же общинное сознание как основа российской ментальности?

– В ситуации большой исторической трансформации сплошь и рядом происходит инверсия. Вчера еще привычные, санкционированные культурой практики отторгаются, осознаются как греховные и преступные. Вспомним патриархальное рабовладение, самосуд, кровную месть. В этой ситуации часть общества апеллирует к традиции, другая часть не менее энергично отторгает эту традицию. Ценностный раскол на этапе перехода естественен и неустраним.

– В одном из своих выступлений вы делаете несколько выводов, касающихся имперского мышления и его места в нынешней жизни мира. Допустим, вы говорите, что история нового времени создала механизмы преобразования имперских народов в политические нации. Эти механизмы универсальны?

– В XIX–XХ веках сложился механизм, позволяющий имперскому народу пройти трансформацию в политическую нацию. По этому пути прошли турки, испанцы, французы. Но это не означает, что каждый имперский народ демонстрирует готовность к такой трансформации. В межвоенный период австрийцы и немцы отказались принять итоги Первой мировой войны и признать конец эпохи империй. Эти народы начали Вторую мировую войну, совокупно потеряли около 20 миллионов человек. Германия и Австрия были оккупированы победителями, миллионы немцев претерпели депортацию из европейских стран, в которых они проживали веками. Австрия и Германия вошли в новую эпоху в крайне драматических условиях. Этот пример поучителен. Либо народ принимает логику мировой истории и движется в рамках коридора возможностей. К примеру, по этому пути пошел Кемаль Ататюрк, распустивший турецкий халифат и начавший формировать национальное государство. Либо народ, в лице его политической элиты, но при поддержке миллионов, не признает логики мировой истории, и тогда начинаются необратимые процессы...

– А вот еще ваш тезис. «По мере движения из прошлого к современности временные рамки кризисного перехода сужаются». Что это значит?

– Это значит, что все надо делать в свое время. Сейчас уже ясно, что Россия, базирующая свою национальную мифологию на великих военных победах, проиграла XX век. Кстати, уже у Столыпина были проекты, разрушающие «единую и неделимую». Он планировал постепенные процессы федерализации. Это касалось Польши, части Украины, Прибалтики. Но монархисты и Белое движение до конца держались за «единую и неделимую». А победивший их Ленин декларировал право наций на самоопределение. Конфигурация Союза Советских Республик продлила имперскую историю России еще на 70 лет. Но обмануть историю невозможно. Так или иначе, ее задачи решаются.

Возьмем Северную Корею. Даже там наблюдается медленное движение от самоизоляции. Созданы некие зоны, где северные корейцы работают на предприятиях, принадлежащих южнокорейскому бизнесу. Нечто похожее происходит на Кубе.

– Но это маленькие страны, которым некуда деваться. Но мы-то со своими просторами и ресурсами...

– Надеюсь, мы согласимся с тем, что Китай – это большая страна. Нынешняя Поднебесная – серьезный аргумент в пользу того, что, попав в коммунистический капкан, можно найти мягкий выход в разумном направлении. Китай сегодня – национальное государство, не снявшее с вывески коммунистический лейбл, но признающее необходимость развития рыночной экономики, широко открытое для внешних связей и выгодного для себя сотрудничества, глубоко проникшее в западный мир, в его образование, науку, технологии. Китайцы явно не страдают теми комплексами, которые, к сожалению, демонстрирует Россия.

Одна из серьезных проблем нашего общества связана с тем, что в общественном сознании подавлена культура компромисса. Требуется серьезная и последовательная работа по преодолению манихейской установки – «раздавить гадов и навязать наше решение». Надо заявлять и объяснять ценность компромисса как базы для объединения всех без подавления. Надо тысячекратно повторять, что единство, основанное на подавлении, бесплодно, стратегически непрочно, оборачивается поражением и распадом. Надо разрушать манихейскую установку на «последнюю битву». Надо объяснять, что демократия – система самообучающаяся. Что она делает ошибки, но она же способна эти ошибки исправлять.

– Но у нас же теперь демократия записана в те ложные ценности, которые в России в западном исполнении не приживутся никогда.

– Интересно, почему тогда россияне приживаются в странах западной демократии. После 1990 года из СССР и РФ выехали не менее 5 миллионов человек. А это доказательство того, что качественная дистанция между советским и постсоветским человеком, с одной стороны, и людьми евро-атлантической цивилизации – с другой уменьшилась настолько, что модернизированные русские легко входят в западный мир.

Первыми феномен «еврорусских» дали миру Латвия и Литва. Проживающие там русскоязычные бизнесмены и менеджеры стали свободно вписываться в европейские структуры и конкурировать с бизнесом коренного населения. Получается, что стоит только переместить энергичного, прагматичного русского из пространства имперских мечтаний в нормальную социокультурную среду, как он начинает жить по другим нормам, ценностям и ориентирам.

Конечно, такие «еврорусские» не исчерпывают собой русскоязычного населения стран Балтии. Рядом с ними живут пожилые люди, ориентированные на советские ценности. Они маргинализуются, привыкают к новым реалиям, доживают свою жизнь.

– Игорь Григорьевич, а теперь, пожалуйста, ваш прогноз будущего для тех, кто был и остается в самой России...

– Россия переживает кризис. Исторические поражения переживали многие страны. Выйти из кризиса – значит принять сложившееся положение вещей, сделать серьезные выводы и начать большую работу по самоизменению общества. Только так можно откорректировать парадигму исторического развития.

Во второй половине ХХ века страны антикоминтерновского пакта входили в новый, послевоенный мир. И Германия, и Италия, и Япония одержали своеобразный реванш, позволивший обществам этих стран примириться с поражением в войне. И это были победы на полях национальной экономики, уровня жизни, культуры. Что в конце концов позволило этим странам снять психологическую травму, обрести новое самоуважение и на равных войти в мировое сообщество

После краха коммунизма и распада СССР прошло достаточно времени. На мой взгляд, главная наша проблема состоит в том, что российское общество не демонстрирует готовности осознать реальность, назвать вещи своими именами и взяться за труд преодоления исторической инерции. А это возможно только на путях качественных преобразований.