Джованни Бенси
Дух свободы в МГУ часто пьянит иностранцев. Фото © РИА Новости
Впервые я попал в Советский Союз в конце августа 1961 года. Приехал в советском вагоне поезда, курсировавшего между Венецией и Москвой. В 1960 году накануне моего приезда состоялся ХХI съезд КПСС, по негласному решению которого был упразднен ГУЛАГ и было освобождено большинство политзаключенных.
В Италии я учился в университете «Ка Фоскари» в Венеции, на факультете иностранных языков по специальности «Русский язык и литература» и в 1961 году получил стипендию для учебы в МГУ.
Нас, итальянских студентов, было всего 11 человек, из которых 9 записались на курсы физико-математических факультетов. «Языковедов» было только двое – я и студентка римского университета.
Никита Хрущев, бывший тогда у власти, не мог организовать массовые репрессии в стиле своего «крестного отца» Иосифа Сталина: думаю, советский народ периода оттепели поднял бы восстание. Да и саму оттепель вольно или невольно провозгласил Никита Сергеевич.
Наступали перемены, но индивидуальный страх продолжал сидеть в людях. КГБ (при мне его возглавлял некто товарищ Семичастный) мог вас арестовать не церемонясь. В Москве, кроме КГБ, существовал и Дом дружбы, расположенный вблизи станции метро «Арбатская». Домом заведовал Союз обществ дружбы с зарубежными странами, который тогда возглавлял ныне покойный Лев Михайлович Капалет. По совместительству он был председателем Общества «СССР–Италия», партнера римского Общества «Италия–СССР».
В тогдашней Москве Дом дружбы был чуть ли единственным местом, где иностранные стажеры могли встречаться между собой и с советскими коллегами. Говорили, конечно, что над всем этим витает КГБ.
Мы это понимали, потому что КГБ в СССР был все равно вездесущ: кто хотел уйти из-под его контроля, должен был просто сидеть один дома.
Итак, в один прекрасный вечер я решил зайти в это заведение. Посетителей было мало, в кафе я увидел девушку, которая стояла у стойки и пила чай. Я подошел, стал рядом с ней и тоже заказал себе чашку. Девушка была хороша собой, типичная русская голубоглазая русоволосая красавица примерно моего возраста и роста.
Я хотел начать какой-нибудь разговор, но робел (я застенчив по своей природе), думая про себя: «Неужели такая красавица соблагоизволит разговаривать со мной?» Но она соизволила. Она обернулась ко мне и сказала с улыбкой: «Здравствуй!» Я ей ответил и, с усилием собрав воедино всю свою смелость, предложил: «А не сядем за столик? Там удобнее». Мне показалось, что эти слова прозвучали неимоверно глупо. Но она взяла свою чашечку и села.
Мы обменялись обычными, обязательными любезностями и вопросами. Оказалось, что она учится в том же МГУ на биологическом факультете. Ее звали Алла Кабакова.
Узнав, что меня зовут Джованни и я из Италии, она вздохнула: «Ах! Как бы мне хотелось поехать в Италию!» Я притворился дураком и спросил: «А почему не едешь?» «Да, – ответила она, как бы вздрагивая, – почему? Не пускают, разве не знаешь, в какой стране мы живем?» Я подумал: «А вот и провокация». И, шутливо угрожая ей пальцем, спросил: «Слушай, ты случайно не с Лубянки?» Она засмеялась: «У КГБ сейчас другие заботы, им не до студентов! Знал бы, что творится в Политбюро! Там все уже точат кинжалы на него». И тут провела пальцем по лбу – жест, которым тогда было принято намекать на Хрущева, не называя его. Тут уже я рассмеялся...
Через какое-то время Алла пригласила меня к себе домой на ужин. Ее родители жили под Москвой, в Большом Коптевском проезде, тогда еще районе новостроек. Отца звали Николаем Борисовичем Кабаковым, мать – Софьей Ивановной. На ужине присутствовал и Аллочкин брат, Андрюша. Он был офицером ВВС, очень гордился этим и ходил гоголем в своей безупречной авиационной форме. Семья была, в общем-то, номенклатурная. Отец и мать были членами КПСС, но свою партию вполголоса критиковали.
Мы ужинали, отец и брат Аллы стали спрашивать меня о международном положении, о том, откуда я так хорошо знаю русский язык, что происходит в университете, о ситуации в Европе и мире, о жизни на Западе вообще и в Италии в частности. Зашел разговор об итальянских коммунистах, о НАТО и Варшавском договоре. Наконец – о Венгрии, «десталинизации», правоте или неправоте Хрущева и т.д.
Операция начинается
После этого визита Алла вдруг заметила, что за ней стали следить, Вскоре я тоже заметил за собой «хвост». Алла, конечно, была комсомолкой, как советские молодые люди. Однажды ее на ковер вызвал секретарь комсомольской организации биологического факультета МГУ и грубо, издевательски промычал ей в лицо: «Советская комсомолка не устраивает шуры-муры с иностранцем!» Так ей, по сути, приказали прервать всякие отношения со мной. Любопытно, что советские власти, кроме слежки, не принимали против меня никаких мер. Мишенью оказалась только Алла.
Срок моей советской визы истекал в конце августа 1963 года. Вдруг во второй половине июля Лев Капалет меня вызвал в штаб-квартиру Общества СССР–Италия, которая находилась рядом с Домом дружбы. Кстати, Капалет жил на Фрунзенской набережной, позднее стал культурным атташе советского посольства в Риме и умер несколько лет тому назад.
Говорили, что перед смертью он обратился в христианство под впечатлением трагического переживания смерти от рака 20-летней дочери. Рассказывали также, что Капалет сначала принял православие под влиянием митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия, а потом перешел в католицизм. Кроме того, Капалет распространял слух о том, что и Леонид Брежнев перед смертью стал православным под воздействием того же Ювеналия и скончался, получив «дары веры», как говорят попы.
Я пошел к Капалету в состоянии волнения, опасаясь, что вот наступил момент и КГБ примет и против меня какие-то меры. Но все получилось более безобидно, чем я думал. Лев Михайлович встретил меня с улыбкой в своем кабинете и объяснил, что в начале августа в Москву приедет большая группа итальянских студентов на летние курсы русского языка. «Поскольку, – сказал он, – у тебя, Джованни, накопился довольно большой личный опыт отношений иностранца с советской действительностью, было решено (кем?) на остаток твоего пребывания в Советском Союзе подключить тебя к этой группе в качестве, скажем, вожатого.
Приехавших решили поместить в гостинице «Ярославская», которая находилась далеко от центра, в конце проспекта Мира, но в непосредственной близости от Алексеевского кладбища, где имелась работающая церковь.
Номера в гостинице были четырехместные, санитарные удобства – общие. Наконец, в начале августа группа итальянских студентов приехала. Я встретил их на Белорусском вокзале, отвез в «Ярославскую» и разместил по номерам: мальчики в одной стороне, девочки – в другой.
В гостинице все было организовано так, чтобы как можно больше мешать спонтанным, непринужденным контактам между советскими студентами и их иностранными сверстниками. Итальянцев возили на учебу в автобусах: уроки проходили в центре Москвы, в здании какой-то средней школы. А обедом их кормили в ресторане отеля «Метрополь», откуда потом везли в «Ярославскую».
Практически итальянские студенты видели «реальную» Москву мимоходом только через окна автобусов и о ней знали только то, что им рассказывали официальные гиды. В «Метрополе» гости сидели по четыре человека за каждым столом и обслуживались гостиничным персоналом.
Капалет приставил ко мне некоего своего помощника, коренастого мужчину по фамилии Богораз, который и организовал мое «новоселье» в «Ярославской». Помогали в переезде два рабочих под присмотром милиционера.
Я все удивлялся, что меня использовали якобы как работника советского «Интуриста» и ко мне все обращались дружественно, без малейшего намека на возможность «услуг» для КГБ.
Развязка произошла в первой половине августа 1963 года. После очередного урока в отведенном студентам здании средней школы я пошел обедать в «Метрополь» с другими тремя итальянцами. Официантка, как всегда, принесла невкусный обед, но мы съели все как положено. Потом сели в автобус и поехали в нашу «любимую» «Ярославскую». Как только добрались, я вдруг почувствовал себя плохо и уведомил об этом проходившую мимо дежурную. Она откуда-то вытянула градусник, измерила мне температуру. Свыше 38 градусов! «Надо вызвать скорую помощь!» – решительно выпалила она и пошла к телефону. Карета скорой помощи пришла через несколько минут и отвезла меня в больницу «Соколиная Гора», она же инфекционная клиническая больница № 2.
Легенда под названием «Дизентерия»
Там меня положили в изолированную палату, куда явились сразу три врача (все женщины), сняли какие-то биологические пробы и провели какие-то процедуры. Но при этом не было, я в этом уверен, промывания желудка. И – любопытная деталь: хотя палата называлась изоляционной, практически никакой изоляции не было. Она находилась на первом этаже. В ней довольно просторное окно открывалось прямо во двор, так что, если бы хотел, я мог бы перепрыгнуть через подоконник и оказаться на свободе. Но уже через несколько часов после доставки в больницу я почувствовал себя хорошо. Между тем (я об этом узнал лишь потом, когда дело «благополучно» закончилось) руководство больницы сообщило итальянскому посольству в Москве, что я тяжело болен, вероятно дизентерией, и должен лежать в больнице еще длительное время. Посещать меня в больнице, заявили также хранители народного здоровья, нельзя ввиду инфекционной опасности.
На третий день после моей госпитализации, вечером около 7 часов, вдруг явились три врачихи, и меня уведомили, что «все анализы сделаны». В результате чего я уже официально оказался совершенно здоровым. И добавили: «Мы вас выписываем, можете ехать домой».
Но вместе с «тремя грациями» в палату вошла и незнакомая мне женщина. Старшая врачиха сразу стала мне объяснять: «Товарищ, это наша сотрудница. Мы решили, что она будет сопровождать вас до остановки автобуса. Ведь вы иностранец, незнакомый с городом. Вот товарищ вам и поможет».
Мы с «товарищем» вышли на улицу. Улица была совершенно пуста, и сопровождавшая сказала: «Пойдемте туда, направо». Направо? Я посмотрел и увидел, что там стояла гражданская машина с открытыми дверцами. Рядом с ней, облокотившись о ее крышу, как бы кого-то ожидал человек.
Когда мы поравнялись с ним, он вдруг повернулся ко мне и процедил сквозь зубы: «Покажите документы!» Затем он спокойно сунул руку в карман и вытащил пресловутую красную книжку: «Кагэбэ!» После чего предложил мне сесть в машину на заднее сиденье. За рулем сидел водитель, который сказал: «Возьмем и ее!» Я спросил, кто эта молчаливая женщина, и он ответил: «Понятая». Так я выучил новое слово: «понятая» – это своего рода свидетель. Я еще раз спросил, куда мы едем. «На Лубянку», – был лаконичный ответ. «А зачем?» – «Там разберутся!»
Не доезжая 300 метров до Лубянки, водитель остановил машину на обочине улицы и выпустил «товарища понятую», после чего мы опять помчались в сторону пугающего меня здания КГБ.
И тут меня молниеносно прошила страшная мысль: «Вот возьмут и расстреляют!» Не расстреляли. Не знаю, помню только, что через какое-то время я оказался в грязном кабинете со рваными гардинами на окнах и скрипящими дощатыми полами. Я сидел в центре комнаты на низком табурете, а передо мной за огромным деревянным письменным столом сидел следователь «по особо важным поручениям», фамилию которого не помню. После обыска, во время которого самой «подрывной» вещью, которую смогли найти, стал месячный абонемент на проезд по итальянским железным дорогам, начался допрос.
Следователь стал расспрашивать о том о сем. Я дрожал от страха и ожидал бог весть каких придуманных обвинений и невероятных фактов. Но он вдруг закончил спрашивать и огласил следующее: «На основании статей таких-то и таких-то Уголовного и Уголовно-процессуального кодексов РСФСР гражданин Италии Джованни Бенси обвиняется в антисоветской деятельности, заключающейся в ведении совместно с неустойчивыми элементами советского общества подрывных, клеветнических разговоров в попытке склонить их...» и т.д. и т.п.
Я не помню, были ли слова точно такие, но смысл передаю точно. После чего следователь стал зачитывать длинный перечень людей, которых якобы я пытался склонить. Большинство названных фамилий и адресов были мне абсолютно незнакомы. Три-четыре фамилии я действительно знал, но это были люди, с которыми я несколько раз встречался за чашкой чаю и обсуждал проблемы СССР в том же духе, в котором, скажем, во Франции мы обсуждали бы французские проблемы.
За окном уже темнело. После некоторых других, по сути, праздных вопросов следователь решил, что «сеанс» закончился, и обещал продолжить его завтра.
Он поднял трубку и набрал какой-то номер. После паузы кто-то ответил, и по репликам можно было понять, что оба собеседника в чем-то не согласны друг с другом. Скоро я догадался, что между двумя офисами КГБ возник серьезный конфликт. Мой следователь, допустим, звонил в диспетчерскую, требуя выделения машины для перевозки арестанта. А с другого конца ему отвечали, что в такое время нельзя, что машину можно выделять только до определенного времени и т.п.
Следователь нажал на кнопку под своим письменным столом, и всего через несколько секунд появились двое в штатском, которым «начальник» пробормотал что-то вроде «стойте здесь» и ушел. Он вернулся через считаные минуты и дал рукой знак моим «ангелам-хранителям». Один из них мне сказал: «Пойдемте с нами». Я встал со своей табуретки и пошел за ними.
«Эта сетка от самоубийств?»
Опять с некоторым удивлением я понял: меня вели к лестнице, по которой мы и спустились. Из «достопримечательностей» окружающей обстановки я заметил, что в проеме лестницы между этажами были натянуты крепкие железные сети. «Это от самоубийств?» – хотел было спросить я, но побоялся. Когда мы достигли первого этажа, дежурный в форме открыл дверь... и мы оказались на улице, напротив, если правильно помню, черного здания МВД. Налево лежала площадь Дзержинского с двумя аркадами и остановкой автобуса № 2, ходящего, кажется, по проспекту Мира.
А дальше я не поверил своим глазам. По другую сторону улицы, прямо перед зданием МВД, стояли две девушки в компании двух парней. Девушек я сразу узнал: они были из той самой группы итальянских студентов, к которым я был приставлен в качестве неизвестно кого.
Узнав этих девушек (их звали Мара и Лучия), я решил идти ва-банк: собрав всю еще имеющуюся силу, я стал кричать как можно громче на итальянском языке: «Ragazze, mi hanno arrestato!» («Девушки, меня арестовали!»)
И тут началось! Парни, явно советские, которые гуляли с итальянками, молниеносно исчезли. Наши девушки словно остолбенели, они не попробовали даже бежать. А с моей стороны улицы «стражи госбезопасности» со всей силой завернули мне руки за спину. Потом они бегом потащили меня к стоявшей там же автомашине, которая немедленно помчалась с громким визгом. Скоро мы оказались на площади, усаженной молодыми березами.
На правой стороне площадь закрывалась средней высоты оградой, в которую были встроены железные ворота. Мои спутники нажали кнопку звонка и при зажигании красного огонька обменялись некоторыми словами со стоявшими по ту сторону «коллегами». Это была Лефортовская тюрьма, следственный изолятор КГБ. Нам открыли, с моими спутниками хозяева тюрьмы расстались, вручив им уйму бумаг. А меня пустили по конвейеру тюремного дознания: фотографии в фас и профиль, взвешивание, снятие отпечатков пальцев, вручение белья и т.п. Затем водворение в камеру с тюремщиком, который через каждые 5–10 минут молча посматривал в глазок. Об атмосфере в камере скажу лишь то, что она оказалась полна мух, активных и днем и ночью.
Но особенностью Лефортова было то, что сзади тюрьмы работал ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт), в котором испытывались двигатели самолетов и кораблей. Это производило такой оглушительный шум, что целыми днями он мешал заключенным отдыхать.
Но с рассекречиванием дела, то есть с того момента, когда КГБ вынужден был сделать мой арест достоянием общественности, все это «дело» с треском лопнуло.
А помог этому мой истошный крик, после которого случайно встретившиеся девушки подняли по тревоге итальянское посольство. Последовали протесты, в том числе и дипломатические. Советская сторона, впрочем, не могла дальше придерживаться той версии, будто я болен тяжелой дизентерией и что мне придется еще долго оставаться на лечении.
Чего добивалась советская власть этой ложью? Спрятать меня навсегда, использовать в грязных целях, быть может в шпионаже? Нетрудно догадаться. Всю следующую неделю после моего перевода в Лефортово допросов не было. Очевидно, чекисты не знали, что придумать для спасения возбужденного дела.
Выволочка в родном посольстве
Через несколько дней ко мне в камеру впустили «наседку», человека якобы по фамилии Ракитин, который, дескать, сидел в лагере в Биробиджане. Но его присутствие срочно потребовалось в Москве – для дачи показаний на каком-то процессе.
Ракитин получал пищу по отдельному меню (свежие овощи, фрукты, крутые яйца, колбасу, чеснок, сахар, даже пиво), и этим он «щедро» делился со мной. В обмен требовал от меня якобы ради интереса к общественной жизни в Москве сведений о моих знакомствах, о студентах, об иностранцах и их связях и т.д. Я не отвечал или давал фиктивную информацию.
Помню, что в те дни в международном плане обсуждались какие-то проекты по нераспространению ядерного оружия, и были расхождения между СССР и западными странами, в частности Италией. Советские власти проявили «великодушие» и в пакет уступок Риму включили и мое освобождение.
Так в один прекрасный день конца августа 1963 года Ракитина увезли на свидетельствование по «делу». Тут же ко мне в камеру вошла дежурная, а за ней прокурор, объявивший мне о прекращении дела «ввиду хороших отношений между нашими странами и конструктивной позиции, занятой Италией...».
В присутствии прокурора и еще каких-то чиновников я подписал кипу бумаг. Потом вернули мне паспорт, вещи и вежливым тоном попросили меня ждать. Вскоре пришли три человека в штатском, меня посадили на военную машину, и мы помчались.
И тут произошла самая любопытная вещь во всей этой истории: советские власти меня не передали официально итальянскому посольству. Военная машина остановилась на расстоянии нескольких сот метров от улицы Веснина в районе Арбата, где прямо под сенью МИДа находилось итальянское диппредставительство.
Один из моих спутников в штатском предложил мне выйти и идти пешком до въезда в посольство. Это решение после долгого и тщательного тюремного содержания меня просто поразило своей неожиданной небрежностью.
У ворот посольства я просто нажал кнопку звонка и представился. Но итальянские дипломаты даже не были осведомлены о моем освобождении. Начался переполох, крики, взаимные обвинения, нервные переговоры по телефону. Один из дипломатов стал меня ругать, отнеся к категории людей, которых он явно не любил: «Чего хотите вы, идеалисты и диссиденты, с вашими глупыми акциями? Неужели вы такие наивные, что думаете расшатать советскую власть парой листовок? Вот что вы натворили!.. Кризисов уже много, вас только и не хватало. Разве не знаете? Максимум чего добьетесь – это что лет через десять в СССР будет что-то похожее на то, что сегодня есть в Польше!»
Заметьте, никто до этого меня не винил в проведении каких-то «акций».
Позвонить Алле мне все отсоветовали. Лишь оказавшись снова в Италии, я стал ей звонить. И всегда ответ был одним и тем же: «Неправильно набран номер... неправильно набран номер»...
Рим
Дарья Гармоненко