Похитить Европу. Мы придем в нее особым путем

Торжественная суровость исторического момента. В.М. Васнецов. Крещение Руси. 1890.ГТГ

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает доктор политических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института сравнительной политологии РАН Михаил ИЛЬИН.

– Михаил Васильевич, перед нашей встречей я прочел вашу статью «Политическое самоопределение России». Рассказ об этом увлекательном для родины занятии вы начинаете от Древней Руси. Когда я дошел да наших дней, то на фоне военных сводок из Украины, заявлений политиков, призывов записных «патриотов» ваш вывод показался мне не веселее анекдота: «Что бы русские ни строили, всегда у них выходит автомат Калашникова...»

– Да и незабвенное черномырдинское «Какую партию ни строим, все КПСС получается»… История – конечно, не анекдот. Но в каждой шутке лишь доля шутки. И в своих исследованиях я должен не замечать деталей повседневности, «автоматы Калашникова», чтобы разглядеть масштабную смену форм политической организации. Я занимаюсь эволюционной морфологией.

– Что-то, связанное с организмами?

– Не совсем, точнее, не только. Морфология – это наука о формах. Существуют не только живые формы, но и формы правления. Формы вообще есть в любой деятельности, в том числе и в политической. Их можно зафиксировать, они регулярно воспроизводятся, некоторые из них являются стандартными. Поэтому «эволюционная морфология» означает простую вещь – это история о том, как меняются формы, которые появляются не сразу. Скорее они оформляются постепенно. У них, как и у живых существ, возникают поколения форм. Скажем, появляется форма «членство», которая в дальнейшем эволюционирует, и тогда появляются формы, скажем, «дипломатический корпус» или «членство в партии»...

– То есть с точки зрения эволюции форм переход члена одной партии в другую на ходе истории никак не отразится?

– Не на истории, а на выявленных в истории формах организации. Так и болезнь вашей любимой кошки Мурки ничего не меняет в распределении видов кошачьих. Формы происходят одна из другой. Различные формы членства, включая и, скажем, «гражданство», происходят в конечном счете из такой древнейшей формы, как «гостеприимство». В самых простых человеческих сообществах гостеприимство вбирало в себя общение или взаимодействие со всеми вне рода. Но постепенно становилось все больше и больше таких «дочерних» форм, что через множество поколений мы обрели уже упомянутые мной формы «членства», то есть принадлежность к каким-то группам. Вот, собственно, такими сюжетами я и занимаюсь...

– Работая на кафедре прикладной политологии? Тут сразу встает вопрос – о потребности в таких исследованиях?

– Говорят, что нет ничего практичнее хорошей теории. В чем практическая польза теории относительности или Таблицы Менделеева? Только в том, чтобы снабдить адекватными знаниями тех, кто будет создавать непосредственно полезные продукты, электронные устройства и новые краски. Поэтому мои основные занятия, как и усилия некоторых моих коллег, связаны с наукой как таковой. Но разве студенты, которых мы готовим, должны обладать только знаниями, применимыми где-то и дающими сразу какой-то эффект? Но, может быть, компетентный в этом выпускник вуза будет вооружен представлением о том, какой подход применять, где искать правильное объяснение, решение.

И раз уж мы начали с морфологии живых существ, то могу вспомнить такую аналогию. Известно, чтобы улучшить урожайность, надо произвести так называемую селекцию, внедрить какие-то новшества. Но вы не сможете этого сделать, если вы не знаете каких-то важных законов наследственности. Но законы наследственности открывают не селекционеры, а генетики. То же самое и здесь. Конечно, надо много знать про эволюцию форм. Наверное, нужны специалисты в области работы над изменением этих форм. Наша деятельность не решает прикладных задач. Так и теоретическая генетика тоже практического участия в преобразовании мира, кажется, не демонстрировала.

Но, с другой стороны, есть специалисты, которые трудятся в различных структурах, в том числе в политических, государственных, выступают в роли консультантов, советников, экспертов, готовят проекты решений и т.п. Вот с такими специалистами мы и взаимодействуем.

– Вернусь к грустному, на мой взгляд, выводу вашей статьи о политическом самоопределении России. О том, что какие бы потрясения, обретения, изменения с ней ни происходили, главный результат столь долгого пути есть опыт. Это, конечно, как говаривал один пролетарский писатель, справедливо, но не утешает. Как же цель, национальная идея, особая миссия и прочие давно продуманные пути?

– Могу сказать, что действительно, благодаря опыту накоплен определенный запас форм. Некоторые из них живут довольно яркой жизнью, они заметны, характерно распространены. Ну, например, форма, связанная с голосованием. Это же необязательно выборы парламента или президента. Одни голосуют за присуждение кому-то ученой степени, другие решают, кому таким же путем вручить льготные путевки на отдых в Крым.

Конечно, формы формам рознь. Мы же изучаем типы этих форм, скажем, собираем широко распространенные, которые исторически проявляются в большом количестве вариантов. Многие из них становятся, если угодно, своего рода институциональным запасом нашей отечественной политической системы. Другие же формы – это неудачницы. Они, использованные несколько раз, не прижились или оказались не до конца востребованными. Но память о них сохранилась. Они как бы находятся в историческом запасе. Можно даже сказать, «запаснике на всякий случай».

Так вот политическое самоопределение нуждается в том, чтобы помимо упрощенных ответов на сложные вопросы реальной жизни политики эксперты могли обращаться к этому резерву форм, к этому запаснику. Уверен, что при определенной настойчивости поиска могут быть оживлены те, которыми пользовались даже очень далекие наши предки.

Мы часто говорим о том, что нам требуются инновации. Откуда мы их можем взять? Посмотреть, что делается на этот счет «за бугром» или открыть какую-нибудь умную книжку... И это скорее всего будут какие-то упрощенные схемы или идеи. Но почему бы нам не обратиться к своему собственному запаснику? Но к этому у нас обращается очень мало людей, даже в науке. И вот эволюционная морфология как раз способна на такую критическую инвентаризацию национального хранилища форм, которыми когда-то в России пользовались, чтобы оценить применимость их или несовместимость с днем сегодняшним.

– В связи с обращением к былым формам. Как только случилось возвращение Крыма в Россию, тут же одним из самых расхожих толкований стало сравнение этого события с тем, что происходило в 30-е годы в Европе с участием гитлеровской Германии... Аннексия как форма находится в историческом запасе человечества?

– Конечно, но это были разные формы. В том числе и такие, которые не были связаны с тем, что мы обычно ассоциируем с аннексией. Вообще из вашего вопроса скорее вытекает форма «ассоциация». Мы же очень часто к ней прибегаем, сравнивая что-то с чем-то. Самая примитивная форма ассоциации – простой союз. Затем они могут быть более плотными и т.д. В истории существует масса испытанных форм, к сожалению, очень мало востребованных сегодня. Например, когда взаимодействуют разные центры мощи, то есть власти. Они взаимодействуют не путем конфронтации или войны. Речь идет о том, когда несколько центров власти устанавливают некий согласованный контроль за ситуацией.

– Можете привести пример?

– В древности был такой индийский мыслитель Каутилья, советник великого императора Чиндрагупты, который создал империю Маурья. Каутилья написал трактат под названием «Архашастра» – учение о пользе. В нем описывается форма под названием «мандала». Эта комплексная форма образуется соединением других форм, «колес», или чакр. Здесь тот же корень, что и в колесе, и в цикле. В центре каждой чакры властитель. Он ось, ступица такого колеса, как это описывает Каутилья.

Так вот эти «колеса», или круги, накладываются друг на друга в мандале. Так образуется система полицентрического управления, при котором взаимодействуют несколько держав-колес, а значит – несколько властителей-осей.

– А как это соотнести с нынешним мироустройством?

– Очень просто. В современной Индии почему-то очень легко приживаются модели федерализма. И она демонстрирует удивительную устойчивость. Если взглянуть на набор проблем, с которыми сталкивается и сталкивалась эта страна, то по всем рациональным расчетам она давно должна была бы исчезнуть с карты мира. Однако она существует со всеми своими формами демократии, и весьма успешно. Вот только что резко изменила весь состав политического руководства – и ничуть не поколебалась, даже как бы и не заметила того, что большинству из нас показалось катастрофой.

Конечно, очень полезными оказываются хорошо приживленные традиции британского парламентаризма. Однако, на мой взгляд, куда важнее, что индийские коренные формы помогли тому, что в стране сегодня существует и работает очень сложная асимметричная федерация. А внутри нее еще функционируют различные центры власти, корпорации и т.д., которые активно взаимодействуют между собой. Индийцы хорошо освоили модель мандалы. В результате многие сложные вещи даются им проще и легче, чем другим.

Индийская демократия для честного подсчета голосов построена! Фото Reuters

Впрочем, у нас тоже есть своя федералистская традиция. Она восходит к временам еще до Киевской Руси, когда вокруг городов вдоль рек и их притоков складывались племенные союзы. Эти территории были отгорожены друг от друга водоразделами. Они тогда представляли собой что-то вроде малых отдельных стран. Но потом между ними возникло что-то вроде союза полисных городов. Потом возникла ранняя Киевская Русь – наполовину федерация племенных союзов-княжеств, наполовину ранняя империя. Обе формы сосуществовали.

Такую картину косвенно подтверждает скандинавское название страны – Гардарики, империя, господство городов. Почему городов? Это было вовсе не во времена урбанизации. Просто речь идет о племенных союзах, во главе которых стояли города и городища. И это было видно стороннему взгляду. Поэтому, когда скандинавы, то бишь варяги, пришли, они заметили, как славно эти славяне организованы вокруг своих городов. Получается, что у нас, как и у индийцев, была система «кругов» (Смоленский, Переяславский, Киевский, Тульский, Полоцкий и т.д.).

Но вот в Индии подобная модель устояла. У нас же после какого-то периода наступило ордынское владычество, потом случились другие вредные вмешательства. Это привело к тому, что форма оказалась несколько смазанной. Однако даже после нарушающих воздействий она все-таки воспроизводилась. И наши нынешние регионализм, федерализм, конечно же, сохраняют, пусть не в таком ярком очертании, это наследие.

– Но это все наши внутренние проблемы. Нынешняя же картина отношений России с той же Европой с Западом ставит нас перед серьезным выбором – противостояние или поиск средств снятия напряженности без ущемления национальных российских интересов. Что по этому поводу подсказывает нам морфология форм?

– Если мы посмотрим на Западную Европу времен падения Римской империи (хотя она никогда не падала, а продолжала существовать в новой форме – но это уже другая тема), то мы увидим два крыла, романское и германское. В одной части Римская империя успела проделать свою цивилизующую работу. Это выразилось в том, что там образовались культуры и языки, основанные на латыни. В другой части поверхностно цивилизованные варвары – германцы, кельты и прочие – создали своего рода зеркальный мир-двойник. Таким образом Европу образовали два крыла – цивилизованное романское и варварское германское. Это был примерно V век нашей эры.

Затем в течение примерно тысячи лет в Западной Европе шло очень сложное соперничество и одновременно взаимодействие этих романского и германского крыльев. Поэтому сосуществование приобрело новые формы, Европа действительно стала единой, романо-германской. И – соединенной структурным стержнем, называемым поясом городов, который идет от Нидерландов примерно до Северной Италии. Там люди говорят на разных языках – и романских, и германских. Помню, ехали мы с женой из Брюсселя в Гент на поезде. На соседней лавочке молодая пара болтала то по-французски, то по-фламандски, а потом перешла на английский.

Уже объединенная Европа, привыкшая к модели крыльев, ринулась искать себе оппонента или второе крыло, свое «варварское» зеркало. Без этого нет развития и движения. И это крыло себя обнаружило. В виде Евразии, той самой, что осталась от империи Чингисхана и была воссоздана Россией. А это значит, что снова появились два крыла – европейское и евроазийское, которое стала представлять Россия. О чем интересно повествуют работы Вадима Цымбурского, обнаружившего определенные, в полтора века каждый, три цикла так называемого похищения Европы? Нашего российского или евразийского похищения? Они представляли собой поочередной напор: вначале – Европы на Россию-Евразию, а затем наоборот – экспансии России-Евразии в Европу. Таким образом Россия уже при ранних Романовых вступила в состязание с Европой, пытаясь скорее инстинктивно, чем сознательно, усвоить и присвоить достижения только начавшейся на Западе модернизации.

Мы же знаем, например, что Российская империя дошла до Вислы и Царство Польское было частью этой империи. Не секрет, как происходила и европеизация России. Вот эти циклы, или ритмы, Вадим Цымбурский не просто определил. Он считает, что при этом Россия страдала и до сих пор страдает таким комплексом, как «похищение Европы». Другими словами, мы хотим стать европейцами, но только так, чтобы для этого можно было бы подчинить себе Европу.

Причем такая мания касается не только Европы. Я в свое время анализировал наш исторический миф об испытании вер. Принятие Русью христианства в этой мифологической трактовке носило весьма парадоксальный характер. Вначале язычник Владимир, чудесным, но таинственным образом осененный благодатью, выслушивает послов и посылает свои посольства. Казалось бы, он все понял, но вместо смиренного обращения к источнику правоверия Царьграду он идет в завоевательный поход на Корсунь. Там он потребовал для себя три приза. Первый приз – он приказал, чтобы его крестили. Не смиренно об этом умолял, а дал приказ епископу покоренной Корсуни, чтобы тот выполнил его волю. Вторым призом была принцесса Анна. А третьим – Шапка Мономаха и прочие регалии. Затем Владимир, уже новым человеком, возвращается в Киев, который оставался языческим. И чтобы сделать его православным, Владимир «завоевывает» его, а киевлян насильственно гонит по Крещатику прямо в Днепр креститься.

Отсюда вывод: если мы хотим получить для себя какое-то благо извне – мы его не просим, а завоевываем, присваиваем. Это нам настойчиво подсказывает зафиксированная в мифе форма.

– Политическое самоутверждение – понятие универсальное, применимое к развитию любой страны? Или это привилегия государств с выстраданной судьбой или с претензией утвердиться за счет других?

– Вообще я студентам в самом начале курса по сравнительной политологии показываю, что не уникальных стран не бывает. Все уникальны по-своему. Все самоопределяются по-своему. Все влюбляются в свою судьбу по-своему.

– Может быть, политическое самоопределение государства – это всегда процесс и никогда результат?

– Да, это верно. Ренановское положение о ежедневном плебисците вполне относимо не только к нации, но и к цивилизации и даже к государству и его институтам – главе, правительству, парламенту. Они начинают свое самоутверждение с началом срока функционирования и постоянно доутверждаются, переутверждаются и т.п.

– Но все-таки почему, на ваш взгляд, такой «европеец», как Петр I, не дошел до конца в своей модернизации?

– Петровская «модернизация» не была и не могла быть действительной модернизацией, даже вторичной. Потому, что даже у самых выдающихся умов Европы тогда еще не было понимания того, что европейцы живут в особую эпоху и решают небывалые эволюционные задачи. Не могло быть этого видения и у европейских политиков, военных, купцов и мореходов, с которыми имели дело россияне. А Петр и его «птенцы», вероятно, уже тогда ощущали, что в двойной цивилизационной системе России отводится роль альтернативного противовеса – своего рода периферийной анти-Европы.

В результате процесс выхода в Европу через известное окно закончился тем, что к концу XVII века были созданы все условия для формирования политической системы, которая с многочисленными модификациями просуществовала вплоть до наших времен.

Что же касается настоящей модернизации, то у нас она начинается с эпохи Великих реформ, с двойного освобождения и крестьян, и помещиков.

– Значит ли это, что жизнь форм, их слабая изменчивость влияют на социум гораздо сильнее, чем идеологические учения, инновационные проекты и прочее, что способно вдохновлять или подчинять людей?

– Скажу так. Перед формой одинаково крохотны и слабы как морфолог, так и обычный человек. Просто задача морфологов – определять условия, при которых форма проявляет себя с наибольшей эффективностью.

– И вам не важно, что за этой формой – фашизм, национализм, марксизм?

– Да, это мы делаем без оценок. Потому что исследуем жизнь, эволюцию форм. С этой точки зрения тот же фашизм для нас не немецкий, не итальянский, не украинский и не русский. С точки зрения морфологии такие проявления, как фашизм, – это своего рода политические болезни, которые возникают в результате соединения целого ряда неправильно функционирующих форм. Начинается дисфункция, которая, вместо того чтобы питать организм, начинает его отравлять.

– А советский тоталитаризм – та же самая болезнь?

– Не совсем. В одном случае болезнь уродливого, однобокого национального строительства, в другом – однобокой глобализации («строительства социализма»), да еще и в одной стране. В минувшем веке разные сочетания неправильно функционирующих форм приводили к различным результатам очередной модернизации. Поэтому итальянский фашизм – это не германский национал-социализм. А последний несравним с советской моделью.

– Значит, можно сказать, что идеальных, неповрежденных форм, как и идеальных сочетаний между ними, не бывает?

– Формы, как и живые существа, не идеальны. Сбои бывают всюду и всегда. Главное, чтобы люди замечали эти ошибки, нарушения и вовремя, эффективно их исправляли.

– Ну, хорошо. Допустим, наука их изучает. А в чем в таком случае может заключаться роль общества, тех же демократических институтов?

– Вне всякого сомнения, демократические институты нужны государствам и цивилизациям, которые могут их использовать эффективно. Поскольку современный мир в целом как будто дозрел до современной демократии, то всем, кто не воспринимает себя осколком прошлого или живым ископаемым, современные институты нужны. Вопрос в том, насколько притязания на современность подкреплены действительными потребностями и возможностями. При этом не надо обольщаться и думать, что эти структуры всемогущи и потому их присутствие гарантирует обществу светлое будущее.

Такие институты ориентированы не на создание чего-то идеально прекрасного, а всего лишь на исправление ошибок. Они предназначены искать проблемы и решать их. В этом сила демократии и гражданского общества. И больше ни в чем. Но разве этого мало...