Роза Цветкова
Конфликтами чревата любая сфера жизни. Фото Ридус
– «Кто не с нами, тот против нас» – это старый как мир принцип «свой – чужой» во многом, кажется, характеризует сегодняшнюю политику в России. Вы считаете, этап такой борьбы определяется диалектическим развитием? Или это что-то иное?
– Начнем с азов. У любого человека можно обнаружить влечение к конфликту. И соответственно парную противоположность симпатии – враждебность. И при наличии изначальной потребности во враждебности человеку довольно легко внушить и соответствующее настроение. Антропологи давно заметили, что на ранней стадии культуры взаимоотношения примитивных групп были всегда враждебны.
Времена изменились, и ныне к чужому, с кем не находят общности интересов и ценностей, в общем-то относятся сдержанно. Хотя в таком раскладе враждебность, естественно, не становится доминантой поведения. Но, подчеркну, это лишь в том случае, если нет осознанных противоречий в распределении материальных благ, власти и влияния.
Что касается российских реалий, то можно с уверенностью говорить о явной декомпозиции сложившихся ранее социальных структур и связей, об утрате прежней и поисках новой социальной идентификации на разных уровнях – от индивида до больших социальных групп. Эта картина мало зависит от выбора моральных критериев, но основные формы отношений можно рассматривать как процесс перехода от дифференциации одного типа к дифференциации другого. Иллюстраций этого процесса довольно много. Так, российская Академия наук подвергается в последние 20 лет давлению разных структур, что, как ни странно на первый взгляд, привело к сплочению ее пока что многочисленных научных и вненаучных сотрудников.
Или же, возьмем, к примеру, наш Институт философии, в котором я работаю. Он расположен на Волхонке, 14 – желанный для многих участок и дом, работников которого пытаются переселить уже несколько лет. В недавнем письме президенту РФ с требованием оставить коллектив в прежнем здании оказались подписи всех без исключения сотрудников!
Замечу – письмо без указания врагов! Так что тезис «кто не с нами, тот против нас», выдвинутый почти столетие назад, ныне по меньшей мере спорен и не всегда политически бесперспективен.
– И тем не менее нельзя отрицать нынешнее наличие неких точек напряжения, опасных именно непредсказуемостью последствий. Какие конфликты и в какой сфере вам кажутся наиболее вероятными в ближайшее время? Можно ли предсказать их развитие?
– На этот вопрос ответить сложнее, поскольку в любом случае следует учитывать, что придется столкнуться с некой многоголовой гидрой. Каким бы и кто бы ни занимался прогнозом, всегда есть немалый риск ошибки. Например, в результате анализа эксперт определяет, что основная конфликтная зона – это Северный Кавказ и что обострение напряженности там объясняется экономическими причинами. Решив, что определена первопричина конфликта, аналитик может предположить, что при устранении тамошней безработицы снимется как негативный фактор и напряженность. Этого никогда не случится. Такого рода конфликты сложны. Они многопричинные и многоуровневые.
Будем все же не закоренелыми скептиками, поскольку всегда каждый специалист сможет внести свой вклад в решение той или иной проблемы. Тогда появится реальная возможность достичь хоть каких-то результатов в координации действий на разных уровнях конфликта.
Разумеется, долго упражняться в диалектике не стоит, и возвратимся к оценке существующих трендов, именно трендов, а не прогнозов, в самых различных сферах жизнедеятельности.
В экономической сфере возможен нарастающий приоритет конкуренции перед конфликтами при условии ослабления административного давления на бизнес и совершенствования правосудия. Общество должно, в частности, убедиться, что соблюдение прав затрагивает всех и что соблюдение нашего права не более важно, чем соблюдение права других.
В социальной сфере напряженность всем очевидна. Вызвана она не только различиями в доходах (федеральный децильный коэффициент 1:17, в Москве достигает 1:30). При всей конфликтности социальных различий вряд ли можно их считать основным фактором вражды между группами, поскольку население начинает привыкать к ситуации. Но и здесь самоуспокоенность не нужна! В России существует множество маргинализированных групп, например религиозные и этнические меньшинства, секты, инвалиды, бездомные. Эти исключенные сообщества нуждаются в помощи, в специальных программах, поскольку в случае массовых волнений они могут неожиданно сыграть свою негативную роль.
В образовательной сфере наиболее конфликтным представляется упорство властей в отстаивании ЕГЭ. Давно всем очевидны изъяны этой системы и поспешность ее введения. Постоянные скандалы как своеобразная форма конфликта не затухают, а становятся все более знаковыми. Печальная картина.
В научной среде начался трудный период самоочищения. В принципе здесь конфликты носят своеобразный характер, поскольку чаще всего носят познавательный смысл и разрешаются в научных дискуссиях. Довольно мирный характер осложняется чаще всего вмешательством властей: достаточно вспомнить лысенковщину. В то же время ученым в последнее время удается сохранить и самостоятельность («дело Петрика»). Но атаки продолжаются.
О будущих этнических и межконфессиональных конфликтах можно много рассуждать, считая, что этничность или вера является их причиной. При внимательном же анализе обнаруживается, что это слишком уж упрощенный взгляд. Чаще всего мы имеем дело всего лишь с методом, который мобилизует группы людей в поддержку того или иного движения или его вожака. Ситуация обостряется тогда, когда люди с той или иной преобладающей групповой идентичностью чувствуют себя обиженными, испытывают страх, а эти вожаки, назовем их по-современному «лидеры», используют шанс возглавить движение.
– От кого в большей степени зависит, как разовьется, и разовьется ли, конфликт в сфере, допустим, межнациональных отношений? Только ли усилия инициаторов очагов напряженности этому способствуют?
– Объективных показателей такого рода конфликтов много, но от властей разного уровня также многое зависит. По-видимому, желательно отложить в сторону требования пересмотра административных границ отдельных республик, публичные обсуждения тех или иных исторических событий, приведших к обидам того или иного этноса и т.д. Следует также иметь в виду, что в тех регионах, где религия неприкрыто и грубо вмешивается в общественную жизнь, она может стать основным фактором уже этнических конфликтов.
Появление демографических конфликтов связывают обычно с иммиграционной проблемой. Здесь тренд таков – с одной стороны, латентизация конфликта из-за стремления работодателей создать иллюзию общей заинтересованности в результатах совместного труда с мигрантами, с другой – начавшаяся самоорганизация последних с целью решительного отстаивания своих интересов. Все это происходит на фоне общей недоброжелательности местного населения.
Но мне не хотелось бы развивать идеи о возможной конфликтогенности других сфер российского социума. Здесь много неопределенностей и рисков, могу лишь заметить, что еще в 90-е годы мой научный наставник академик Кудрявцев организовывал конфликтологическую экспертизу на федеральном уровне.
Ныне же официальные политологи, уповая на необходимость стабильности, не только «забыли» тему конфликтов, но давно уже разучились иметь собственное мнение об их причинах и содержании. Как результат – неподдельное удивление и растерянность при оценке событий декабря 2011 года.
– А как в конфликтологии можно характеризовать раскол элит? Бытует устойчивое мнение, что перемены, чуть ли не революционные, возможны лишь при условии инициативы сверху, а не наоборот, снизу, как многие привыкли ожидать.
– Прежде всего хочу заметить, серьезные исследователи с осторожностью используют термин «элита». Некоторые считают, что есть научная, образовательная, художественная, спортивная и прочие элиты – то есть отобранные, лучшие люди в той или иной специальности. Термин «элита», таким образом, несет профессиональную и моральную нагрузку. В политике же ввиду ее специфики элита как таковая, конечно же, отсутствует. Я, например, в лекциях чаще всего использую более нейтральные понятия «правящие круги», «истеблишмент» и прочие, избегая таким образом трудностей при ответе на возможные вопросы: бывший директор мебельного магазина со своими замами входит в элиту? Депутаты, списывающие свои диссертации, – тоже? А чиновники, переводящие деньги, полученные в результате коррупционных схем, за рубеж?
Конечно, несмотря на известную напряженность в обществе, революции в определении классиков как события, в корне меняющего всю систему управления, вряд ли следует ожидать: нет необходимой энергетики! Так называемая несистемная оппозиция слаба и раздроблена, ее нынешние лидеры совсем уж измельчали. Системная же оппозиция, как мне кажется, вообще отказалась от своей главной функции – борьбы за власть, довольствуясь своим подчиненным положением, демонстрируя свое несогласие по тем или иным важным, но все же частным вопросам. Поэтому раскол правящих кругов может произойти лишь под серьезным давлением отдельных социальных групп на фоне экономических в первую очередь неурядиц. Впрочем, могут быть и иные причины.
Здесь можно сослаться на ставшую классической работу де Токвиля «Старый порядок и революция», в которой на примере Французской революции 1789 года было доказано, что революция может вспыхнуть не тогда, когда массы живут хуже в абсолютном смысле, а тогда, когда их положение несколько улучшилось, вызвав, однако, значительно более интенсивный рост ожиданий.
Разногласия в так называемой элите могут быть обострены и по поводу выбора методов и форм управления при массовых беспорядках, которые, конечно же, исключать нельзя. Один турецкий опыт июня этого года чего только стоит.
– А какие перспективы у оппозиционных сил, на ваш взгляд? Способны ли они к объединению и накоплению опыта хотя бы в перспективе? Или же внутренние противоречия ее окончательно ослабят и разрушат?
– В современном демократическом обществе политическая оппозиция просто необходима. Эту простую истину разделяют многие, но когда речь пойдет о целях и методах ее действий, начинаются серьезные разногласия. Для меня очевидно одно – когда работаешь над конфликтом между властями и оппозицией, конфликтом, порожденным структурным насилием, несправедливостью, то прямое участие – не самый эффективный метод оценки. Именно поэтому, разумеется, в рядах каких-либо демонстрантов не хожу. Уверен также, что большинство из тех, кто имеет дело с конфликтом, скорее всего находится внутри него и чаще всего потому, что старается таким образом решать не только групповые, но и собственные проблемы. Будучи посторонним наблюдателем, не вдаваясь в оценку деятельности оппозиционеров во время мирных демонстраций, подмечу лишь несколько характерных особенностей.
Во-первых, очевидны негативные установки и представления, которые сложились у противоборствующих сторон друг о друге. Если их не замечать, то они могут усилиться и привести к полному непониманию чужих позиций.
Во-вторых, наличие стереотипов, то есть обобщенных примитивных представлений, чаще всего негативных («партия жуликов и воров», ленточки протестующих похожи на презервативы и тому подобное).
В-третьих, стойкое предубеждение друг против друга, то есть мнение, сложившееся без достаточных знаний и опыта общения.
Конечно, если люди и организации не преодолеют свои стереотипы, предубеждения, то потенциал насилия в будущем окажется намного сильнее, чем сейчас.
Что касается личностных характеристик руководителей несистемной оппозиции, то мне кажется, что главной проблемой являются их репутационные издержки.
Здесь приведу по случаю слова Салтыкова-Щедрина: «Сами участвуют во всех безобразиях и хохоча приговаривают: «Ну где же такое безобразие видано?»
