Время наведения мостов

Их еще немного. Тех, кто хочет, чтобы сограждане приучились по утрам, хотя бы изредка, чистить родину.
Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

Какая связь между гражданским обществом и правовым государством – на эти и другие вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает декан экономического факультета МГУ, доктор экономических наук Александр АУЗАН.

– Александр Александрович, накануне нового года Общественная палата опубликовала доклад «О состоянии гражданского общества Российской Федерации в 2012 году». Документ внушительный, многогранный, над ним трудились разные и весьма авторитетные люди. Вы с докладом тоже знакомы. Как считаете, оно действительно так масштабно – наше реальное гражданское общество?

– Здесь надо учитывать, что есть два подхода к тому, что мы под этим понимаем. Первый – подразумевает самоорганизованные группы людей, объединенных одной задачей, делом, проектом, идеей. Таких общностей может быть и больше, и меньше, чем подсчитано в докладе. Главное – они в России есть.

Второй подход добавляет к первому активность отдельных граждан. Бывает так, что сегодня человек спокоен и даже равнодушен к тому, что лично его не касается. А завтра происходит нечто, что вызывает в нем импульс гражданской активности. Этим вызовом может стать стихийное бедствие, обман на выборах, угроза разрушения исторического памятника, приглашение волонтеров на поиски пропавшего ребенка. С учетом этих подходов, я считаю, гражданского общества у нас много.

– Как инициатор и участник различных гражданских проектов 80-х и 90-х годов и как ученый вы могли описать свое представление о гражданском обществе?

– Мне удобнее рассуждать как экономисту. Так вот, я уверен, для решения любой общественной проблемы есть только три способа.

Первый – добиться успеха с помощью насилия или угрозы его применения. Второй – создать выгодные условия для тех, кто сам возьмется проблему решать. Третий – договориться с другими людьми так, чтобы они добровольно стали участниками вашего проекта.

Названные способы как раз и представляют собой триаду – государство, бизнес и гражданское общество. И это не три независимые друг от друга сферы жизни, а всего лишь разные подходы к одной и той же проблеме. Причем в различных странах и в разное время доли этих сфер различны и постоянно меняются.

Мы можем даже представить такую карту мира, на которой, скажем, в Новой Зеландии, Австралии, Канаде гражданские общества по своему влиянию не уступают государству. А может быть и так, что гражданское общество окажется влиятельнее государства.

Но есть немало стран, где в этой триаде доминирует бизнес, иногда проникая дальше, чем этого требуют интересы предпринимательства. Такую активность можно встретить в Англии и США. А если, скажем, взять Скандинавию, там государство и гражданское общество совместно регулируют развитие бизнеса.

Теперь о трудностях каждой сферы.

Главная проблема для государственных решений, основанных на принуждении или угрозе принуждения, связана с силой, которой располагает власть. Ее нужно как минимум иметь и как максимум эффективно применять. Если государство не обладает такими возможностями, то как бы оно ни декларировало свои намерения, сколько бы законов или указов ни издавало, результат будет не в его пользу. Выиграет либо бизнес, либо граждане, умеющие договориться друг с другом и решить проблему.

– Но для этого нужна определенная степень готовности, открытости людей к таким переговорам. А эти качества у россиян, мне кажется, пока еще не очень развиты. Перед нашей встречей я вновь смотрел исследование «Левада-Центра», которое вы хорошо знаете, – «Постсоветский человек и гражданское общество». Опросы 2008 года показали, что спустя 17 лет после распада СССР «советскость» из мировосприятия, поведения, психологии опрошенных никуда не делась. Что вы на это скажете?

– Скажу, что Юрий Александрович Левада был замечательный философ. У него была своя антропологическая концепция. Его «хомо советикус» – интересная и важная гипотеза. Но, согласитесь, это все-таки лишь один из многих философских концептов, который может применяться и проверяться в исследованиях современного российского общества. Да и авторы книги, уважаемые мной социологи, не будут настаивать на том, что их подход – единственно возможный.

Просто так распорядилась история: после распада СССР большинство исследований на эту тему вольно или невольно были сфокусированы на всем, что связано с политическим, идеологическим сознанием и его проявлениями в меняющейся реальности.

На мой же взгляд, основной сферой существования гражданского общества является вовсе не политическая жизнь. И если мы посмотрим, что происходило в неполитической сфере страны, начиная с хрущевской оттепели, то увидим, как из советской почвы пробивались ростки гражданского общества.

Здесь, на экономическом факультете МГУ, с 1968 года и по сей день работает экономико-математическая школа (ЭМШ). Это такой субкультурный институт, где студенты, аспиранты бесплатно преподают школьникам основы экономических и не только экономических знаний. Среди этих волонтеров разных лет уже есть академики!

Кстати, 1968 год – то же время, когда организовалась Московская Хельсинкская группа, когда интеллигенция зачитывалась книгами братьев Стругацких, когда возникали самые разные форматы самоорганизации активных людей. Поэтому истоки того, что мы имеем сегодня, конечно же, связаны с советским периодом.

– А как соотнести такие истоки с почти классической концепцией, утверждающей, что для развития гражданского общества вначале должно быть выстроено правовое демократическое государство?

– Но есть и обратная теория: правовое государство немыслимо, пока не появится гражданское общество. Мне кажется, это скорее классический спор о том, кто первичен – яйцо или курица.

И если серьезно, то результат, к которому подошли сегодня мировые социальные исследования гражданского общества и правового государства, не порадует ни одну из спорящих сторон. Эту взаимосвязь (а она, несомненно, есть) однозначно никто объяснить не может.

Как экономист приведу другой пример. Полвека назад была модернизационная гипотеза, согласно которой вначале должна развиться экономика. И только потом, если распределение доходов будет более-менее справедливым и повысится образовательный уровень людей, можно начать модернизацию всех сфер общественной жизни. Так, на экономической основе появятся развитая демократия, политическая система, поддерживающая конкуренцию, гражданские права и свободы.

И что вы думаете? Многолетние эконометрические проверки показали, что гипотеза не подтверждается. Тогда исследовали другой вариант, предполагающий вначале провести все политические реформы, демократизировать страну, а уж потом экономический рост наверняка устремится ввысь.

И опять, выражаясь молодежным языком, облом! Более того, выяснилось, что если вы имеете неработающие законы, то есть законы, которые люди не склонны соблюдать, то демократизация общества может вредить – она приводит к снижению уровня экономики. Мне кажется, 90-е годы в России это подтвердили.

Тогда, в конце 80-х и начале 90-х страна оказалась в состоянии таких драматических перемен, которые приводили в растерянность и граждан, и саму власть. Трудности множились, а как их преодолевать в условиях всевозможных социально-политических рисков, мало кто понимал. Но именно тяжелая ситуация привела к тому, что многие люди взялись решать свои проблемы сами.

Эти решения стали возникать там, где люди сумели вызвать доверие друг к другу и стали договариваться между собой.

Так, например, появились кредитные кооперативы граждан. Это были сначала нигде не зарегистрированные сообщества, участники которых помогали друг другу деньгами для решения неотложных бытовых проблем – ремонта или покупки квартиры, машины, выплаты кредита, финансирования мелкого бизнеса и т.д. Конечно, люди тогда не называли это гражданским обществом, скорее понимали это как традиционную «складчину».

Такие форматы возникали не только благодаря народной инициативе, но и как следствие слабости государства, не способного тогда решать многие подобные проблемы населения. Не мог тогда с этим справляться и коммерческий сектор, озабоченный проблемами собственного выживания.

Если же анализировать трудности каждой из трех сфер, то государство с его системой принуждения чаще всего сталкивается с невозможностью контролировать все и вся. И это объяснимо: с московских высот плохо видно, что происходит, скажем, в Орске, не говоря уже о Благовещенске.

У бизнеса другая проблема – это защищенность прав собственности. Потому что невозможно получить выгоду, если ты не сможешь доказать, что это твое.

Слабость же гражданского общества проявляется, когда доверие ограничивается узким кругом лиц – друзей, родных, близких. В этом случае речь уже не может идти о больших волонтерских движениях, влиятельных гражданских организациях, масштабных социальных инициативах и т.д.

Недоверие привело к тому, что у нас в течение 20 лет, начиная с конца 80-х и до 2010 года, все время снижался социальный капитал. И только в последние годы был зафиксирован небольшой рост, что означало повышение доверия к другим неизвестным людям.

– А как можно измерить социальный капитал?

– Думаю, двумя способами. Либо опросами, касающимися социального доверия, либо с помощью экспериментов. Самый примитивный пример эксперимента – кошелек, оставленный на тротуаре, и реакция человека при виде находки, в которой лежат, скажем, сто долларов и визитная карточка хозяина. Одни люди вообще проходят мимо, не желая попасть в такую историю. Другие поднимают кошелек, звонят «владельцу» и т.д. Вариантов поведения немало. На основании интерпретации типов поведения делаются выводы, которые возможно проецировать на разные группы людей.

Теперь о социологии. В советское время, когда ВЦИОМ еще возглавлял все тот же Юрий Левада, опросы показывали очень высокий уровень взаимного доверия. В конце восьмидесятых на вопрос «Можете ли вы доверять незнакомым людям?» 82 процента опрошенных отвечали положительно.

Этот же высокий уровень взаимного доверия виделся в другом. В том, как по полмиллиона человек выходили на протестные акции конца 80-х – начала 90-х. Позже эта энергия солидарности пошла на спад. В итоге показатель доверия стал, как говорят, обратным числом – уменьшился до 18 процентов.

Сегодня же, если говорить о начале нового роста социального доверия, то его «несоциологическим» признаком я считаю поведение людей во время пожаров летом 2010 года (а потом уже выросшую митинговую активность). Потому что различные волонтерские действия до этих событий носили характер скорее учебных операций. А вот в тех жутких пожарах все было по правде. В дыму пожаров переломилась отрицательная динамика социального капитала, что проявилось позже на площадях 2011–2012 годов.

Есть, на мой взгляд, еще одно измерение индекса доверия. Я формулирую его так. Уровень взаимодоверия людей в России обратно пропорционален высоте возводимых собственниками заборов.

Потому что в течение девяностых и нулевых годов заборы неуклонно росли, становились плотнее и выше. А ведь было время, когда «шестисоточники» обозначали границы участков низким штакетником или даже какими-то веревочками.

Уверяю вас, как только тенденция примет обратный ход и заборы начнут снижаться, общественная атмосфера улучшится.

– Но, может быть, забор – это признак экономического и социального расслоения? Чем крепче ограда, тем богаче человек?

– Нет, и небогатые возводят крепости. Это знаки недоверия. Четкие сигналы: «Я боюсь другого человека! Готов жить в коробке, только бы на меня не смотрели другие». И это, несомненно, показывает слабость социального капитала.

– Отсюда напрашивается вопрос о ментальных особенностях гражданского общества. Тут сразу выплывают русское общинное сознание, загадочная славянская душа. Это нас никак не выделяет?

– Наверное. Но разговор о русской душе хорошо бы перевести в современную социологию. Сорок лет назад в мире начались так называемые кросс-культурные исследования, одним из пионеров которых был голландский ученый Герт Хофстеде. С помощью социологических опросов он начал создавать портреты наций. Он считал, что характеристики, черты нации неподвижны и что со временем они не меняются. А вот его последователи сумели доказать, что портрет нации изменчив, подобно портрету отдельного человека в разные годы его жизни.

Это открытие сразу заставило иначе взглянуть и на «загадочную русскую душу», и на «сумрачный германский гений», и на «острый галльский смысл».

Выходит, что устойчивые характеристики нации существуют, но они достаточно подвижны. А поскольку их замеряют уже 40 лет, причем по разным методикам, то эти изменения заметны.

Я не знаю, как, например, через «русскую душу» понять, почему российская благотворительность чаще всего осуществляется полупринудительным способом (причем пожертвования в большинстве случаев делают не отдельные физические лица, а компании). Зато понятно, как это связано с социокультурными характеристиками наций, о которых мы говорили (например, «дистанцией власти», недоверием друг к другу и т.д.). А для динамики этих характеристик значение имеют и финансовые отношения гражданина с государством, которые могут находить свое отражение в политической сфере.

– Каким образом?

Подпись здесь не важна – написано гражданином. Фото с сайта www.archnadzor.ru

– Возьмем политическую демократию и принятие государством бюджетных, налоговых решений. Россияне в большинстве – это люди, которые платят высокие налоги, но об этом не знают. Потому что есть немало косвенных налогов – через табачные, бензиновые акцизы и прочее.

А такое «слепое» распределение открывает в политике дорогу популизму. Почему многие голосуют за популиста? Потому что не понимают реальных возможностей распределения налоговых сборов, их ограниченность и т.д. Популист же в расчете на это незнание начинает обещать все и всем.

Его пламенные речи, в свою очередь, выводят на сцену богатых людей, которых успех популиста пугает, и они решают, что уж лучше перекупать голоса. Но тут уже вмешивается государство. Оно боится, что богатые за счет денег сформируют угодный им парламент, начнут влиять на правительство. И тогда государство начинает корректировать выборы.

Таким образом, выборная система перестает быть открытой и демократичной. При этом избиратель лишен осознанного выбора, потому что не понимает – как и за счет чего работают эти механизмы. А как он может понимать, если деньги, образно говоря, не прошли через его мозги?

Почему, например, я считаю, что накопительная пенсионная система лучше, чем иные модели? По одной важной особенности – она заставляет человека думать о том, что, если он хочет получать достойную пенсию послезавтра, он должен начать формировать ее сегодня. И не просто откладывать, а думать о том, как разместить накопления, чтобы деньги работали, а не источались в кубышке. То есть человек начинает мыслить об устройстве страны. А это уже элементы гражданского сознания.

Если вернуться к проблеме «курицы и яйца», то государство, открывая людям все механизмы прохождения и распределения налоговых средств, бюджетных потоков, делает из человека гражданина. А пока такого государства нет, в сознании простого обывателя рисуется нехитрая картинка: доходы возникают из добычи нефти и газа, что-то разворовывается, но что-то дают и народу. А дареному коню, как известно, в зубы не смотрят.

На такой схеме правовое государство не получается.

А, казалось бы, чего проще. Есть, например, такое понятие, как селективный налог. Он дает человеку право распорядиться – как и на что он может направить часть своих налоговых отчислений. По сути, такой возможностью мы даем человеку право проголосовать налоговым рублем за те гражданские проекты, которые он считает социально значимыми как для себя, так и для других. Я изучал эту проблему: техническая возможность такого структурирования налогов есть. Дело только за государственным решением.

– Но если каждый будет распоряжаться своим отчислением, как ему хочется, кто будет определять пределы дозволенного? Есть же еще и общегосударственные потребности, бюджет и т.д.

– Я думаю, ваш вопрос связан с представлением, будто гражданское общество есть некое горизонтальное образование, существующее отдельно от государства, причем пребывающее в состоянии постоянного вызова последнему. Это вовсе не так: могут существовать и «встроенные» в государство гражданские институты.

Иногда гражданское общество может существовать и без присутствия в его делах государства. Как это было в начале 90-х. Тогда преобладала такая позиция: коли государство ничего для нас не делает, то и мы про него забыли. Обойдемся, лишь бы власть нам не мешала.

Такой вариант можно назвать замещением государства.

Но бывает, гражданское общество противостоит государству. Это, кстати, полезная функция, особенно в странах с недоразвитой партийно-политической системой, к которым относимся и мы. Гражданское общество в этой ситуации осуществляет функцию субститута политической оппозиции. То есть гражданские организации своей критикой указывают исполнительной, законодательной, судебной власти – где эти институты допускают ошибки, недоработки, злоупотребления и т.д.

А есть еще тип гражданских организаций, которые встроены в государство. Они доделывают то, чего сама власть не может или не хочет осуществить. У нас такие компенсирующие роли исполняют Общественная палата РФ, президентский Совет по гражданскому обществу и уполномоченный по правам человека.

Заметьте, у каждого из этих встроенных институтов разные векторы воздействия. Вокруг Общественной палаты сосредоточены организации, лояльно относящиеся к государству, занимающиеся социальными проблемами, дополняющие то, что государство нередко упускает.

А в Совете по гражданскому обществу, как правило, представлены те, кто более критически относится к власти. Но в то же время в совете работают люди, способные и согласные на диалог.

Совет же при уполномоченном по правам человека – еще более критичен, хотя бы потому, что всегда имеет дело с «негативом». То есть с нарушениями прав личности. В том числе и тех, кто находится в местах лишения свободы, где люди наиболее уязвимы и порой подвержены самым жестким формам насилия.

Можно ли сказать, что эти три гражданских института при государстве хорошо справляются со своими задачами? Нет, нельзя. Скажем, некоммерческое законодательство за последние годы явно ухудшилось. Но считать, что эти структуры бесполезны, тоже несправедливо. На мой взгляд, суррогатные механизмы не могут идеально выполнять поставленные задачи. Тем не менее три института гражданского общества, встроенные в структуру российской власти, сумели создать за последние пять–семь лет некоторые каналы воздействия. Здесь можно назвать сеть региональных омбудсменов или появление общественных палат в регионах.

– А что на сегодняшний день говорит нам сравнение российского опыта с гражданскими обществами других стран?

– Мне кажется, что в мире этот человеческий институт настолько разнообразен, подвижен, что всякая аналогия будет хромать. Конечно, есть некие классические закономерности. Разумеется, развитию гражданского общества способствует наличие правового государства. И наоборот – правовое государство функционирует эффективнее, когда в стране существует развитое гражданское общество.

Но мне, например, кажется весьма наивным бытующее у нас представление, будто при совершенных и развитых политических демократиях уже не нужны гражданские организации. Другое дело, что у таких организаций уже иная функция. Они выступают, если хотите, представителями заказчика. Для этого, скажем, ставят под свой контроль политические организации. Если что-то не так делает Социал-демократическая партия Германии, то взывать надо не к руководству самой СДПГ, а к немецким профсоюзам, которые заявят партийным лидерам, что избиратель вашими решениями недоволен. А если что-то неверно делают свободные демократы, стоит разговаривать с Союзом промышленников. Об ошибках «зеленых» надо ставить в известность экологические организации…

И еще о сравнениях. Вы удивитесь, но деятельность некоммерческих организаций в Скандинавских странах или Нидерландах осуществляется в значительной мере за счет бюджетных средств. Насколько я помню, три года назад 17 процентов валового продукта Нидерландов проходило через так называемый третий сектор. Оказывается, бюджетные деньги выгоднее вкладывать не в государственные организации, а в гражданские. Конечно, через систему конкурсов. У нас тоже пытаются двигаться в этом направлении.

Но в целом период «ученичества» у российского гражданского общества остался в 90-х годах. Причем уже тогда в России стали появляться такие проекты и такие схемы, каких в мире не было. Возьмите наш «Мемориал», чей опыт сегодня используется в Германии, Италии и других странах. Когда я с Арсением Рогинским из «Мемориала» оказывался в Европе, видели бы вы, с каким уважением относятся к нему там. И это в то время, когда у нас «Мемориал» считают чуть ли не экстремистской организацией.

Но при всех отличиях нас от «них» гражданский изоляционизм в принципе невозможен.

– Это связано с глобализацией?

– Если точнее, с волновой теорией. Она, как я полагаю, вполне применима к проявлению гражданской энергии в мире. Пример тому – 1968 год, обусловленный некой глубинной волной, прошедшей практически по всей планете. Тогда гражданской активностью оказалась охвачена Европа, начиная с Франции, Чехословакии. А дальше и США, и Китай. Резонировал и Советский Союз.

Я полагаю, что происходил ценностный сдвиг, который, по сути, предопределил крушение существующей тогда модели мира, основанной на идеологическом противостоянии двух систем.

Когда случаются такие сдвиги, большое число людей выходит из своего привычного состояния и оказывается за пределами своей профессиональной сферы. В этом смысле я полагаю, что 2011 год был проявлением такого же ценностного сдвига.

Когда примерно в одно время происходит арабская весна, возникает движение «Оккупируй Уолл-стрит!», требования «робингудовских законов» в Англии, прохождение в парламенты пиратских партий в Германии и Швеции, активизация протестных движений в России – есть повод задуматься о чем-то пока непонятном, но действительно глобальном.

Мне представляется, что кризис 2008–2009 годов завершил одну экономическую фазу и начал другую. Поэтому методы, которыми действовали все правительства, мало что давали и ничего не объясняли людям.

Помните начало «движения недовольных» в Испании? Сотни тысяч человек стояли на площади и молчали. Никаких лозунгов – молчание! И это в то время, когда в стране шли выборы и можно было голосовать за разные методы борьбы с кризисом. Но тишина говорила властям следующее: неужели вы не видите, что рушится привычное мироустройство, что прежние институты и понятия уже не работают?

На мой взгляд, пока ценностных изменений в мире не произошло. Но осознание необходимости перемен идет. Оно происходит не в бизнесе, не в государстве, а в более чувствительных зонах. Таким органом чувств может быть только гражданское общество.

– Какие направления в деятельности российского гражданского общества вы считаете особенно актуальными?

– Гражданское общество еще очень мало проявляет себя в секторах экономической жизни человека. Проблемы коммунальных, государственных услуг, налоговая система, имущественные права и т.д. и т.п. Во всех этих сферах большой дефицит самоорганизации населения. Возьмите такую форму, как товарищество собственников жилья. Эти организации огромны. А уровень социального капитала у людей таков, что его хватает на самоорганизацию своего подъезда. В то время как охватить надо целый микрорайон. Этот разрыв в возможностях приводит к возникновению некоего спекулятивного слоя лиц, которые и плодят всевозможные злоупотребления.

Второе направление связано с технологическим сдвигом. Это показали нам социальные, в тот числе и протестные, движения последних лет. Стало ясно, что взаимодействие людей в сетях рождает новые форматы гражданских инициатив. Но в этих форматах существует, можно сказать, живет средний класс со своими способами поведения, которые технологически являются иными.

Если же говорить о печальном опыте, связанным с появлением новой волны 2010–2012 годов, то можно сказать следующее. Конечно, Россия – большая и сложная страна. Чего хотят люди в мегаполисах и городах-миллионниках? Хотят перемен, модернизации, других отношений с властью. А промышленные города или города-спутники выступают за стабильность и повышение заработков. И это понятно – по ним особенно больно ударили 90-е годы.

Вымирающее село и поселки городского типа жаждут, скажем так, хотя бы анестезии, облегчения того состояния, в котором они находятся. Национальные республики – тоже отдельная песня. Причем отдельная – для каждой республики.

И все это, взятое вместе, и есть российское общество.

Осознать, что люди живут настолько по-разному и имеют порой почти несопоставимые системы ценностей, очень сложно. Самое трудное – установить взаимное доверие, связи таких разных людей и общностей.

Сложность понятна – всегда легче начать строить мост вдоль реки, а не поперек. Может, даже что-то и получится. Только вот мостом это никто не назовет.