Юрий Соломонов
Так свободные остались несвободными.
Б.М.Кустодиев. Чтение манифеста. (Освобождение крестьян), 1907
На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает научный руководитель НИУ «Высшая школа экономики» Евгений ЯСИН.
– Евгений Григорьевич, работая над темой этого выпуска, я не просто узнал для себя о человеческом капитале много нового, но и столкнулся с некоторыми загадками. Почему, например, в случаях относительного равенства физического и человеческого капиталов эффективность, производительность работающих американцев и россиян так сильно отличается? Выходит, мечта Хрущева «догнать и перегнать Америку» – утопия и поныне?
– Действительно, если по одним и тем же методикам, при равных ресурсах вы подсчитаете результаты той или иной трудовой деятельности, то увидите, что в среднем наши показатели будут составлять 30%, от силы 35%, от американских.
Вопрос – откуда возникает разница? Я убежден, что ее создает различие в человеческих капиталах. Различие не в формальных показателях вроде образования, условий труда, физического здоровья работника и т.д. Значение имеет еще и роль человека как творческой единицы. Человека, который делает открытия, придумывает инновации. Человека, если хотите, мотивированного на качественную работу. Он аккуратен, исполнителен, последователен в своей деятельности, за которую не несет (это же не наказание), а чувствует ответственность. В то же время он доверяет тем, кто рядом или вместе с ним участвует в трудовом процессе.
Но все это не такое простое и прозрачное собирание факторов, которые видны при обычных экономических подсчетах. Если мы даже изо всех сил поднатужимся и создадим технологическое, ресурсное и прочие видимые равенства, то все равно, как ни прискорбно, будем от американцев отставать. Как, впрочем, и от европейцев. И эти причины кроются в человеческом капитале.
Несомненно, в экономической науке есть специалисты, которые лучше меня знают классические характеристики человеческого капитала. Но, на мой взгляд, кроме образования, здоровья, профессиональных навыков и прочих измеримых показателей, существует еще один элемент, который я считаю надэкономическим и который влияет на результат опосредованно. Однако засечь это влияние можно, когда при всех постоянных факторах изменение производительности, эффективности, качества труда ничем иным, кроме отношения человека к работе, объяснить нельзя.
И даже если представить, что мы удвоили оборудование, завезли дополнительную рабочую силу извне, задействовали другие экстенсивные методы, в одном случае мы наблюдаем не имеющий привычных объяснений прирост показателей. А в другом его нет. Я объясняю это культурой.
– Сразу вспоминаются нехитрые советские фильмы, в которых передовик производства обязательно был записан в библиотеку, посещал кружки, лекции, а то, глядишь, и филармонию…
– То, что вы вспомнили, было лакировкой действительности. Я же о той культуре, в которой формируются поколения, то есть об особенностях исторического развития того или иного общества. Вот нам с вами важно понимать – в какой среде проживало свои жизни большинство русского народа, скажем, со второй половины XIX века. Один известный чиновник времен александровских реформ писал о российском обществе примерно так: в России нет большого количества сословий. Как бы вы ни присматривались, есть только два сословия. Одно из них очень небольшое – это высшее. Оно пребывает в XIX веке. А второе – низшее, весьма значительное. Его окружает всего лишь IX век. А это значит, что большинству российского общества XIX века, говорил чиновник, предстоит прыжок длиной в тысячелетие.
И он был прав. Дело в том, что низшее сословие того времени считало миром то, что оно видело собственными глазами. И не более того. Это было общинное зрение, не менявшееся тысячу лет. И только малочисленному высшему сословию был открыт широкий мир.
Потом был 1861 год, отмена крепостного права. Казалось бы, сознание должно начать меняться. Но в столыпинскую реформу только 24% крестьян выбрали частную собственность. А уже к 1917 году все, кто выбрал, снова оказались в общине. Потом наступил колхозный строй, влияние которого своеобразно проявилось после августа 1991 года. Именно тогда крестьянам было предложено активно переходить на фермерство. Но быстро оказалось, что они попросту не знали, как это делается. И это бы ладно. Но почему даже те, кто решил себя попробовать, позже ушли в агрокомплексы, которые кое-где даже стали называться колхозами? Да потому что фермерство как движение, как реформа почти полностью провалилось. Общинное сознание его разрушило. Российским крестьянам хочется держаться вместе – так им легче. Но легче – это не значит, что лучше.
Выходит, что сегодняшний российский крестьянин не заряжен на персональную ответственность, он не обладает индивидуальной энергией, сольными внутренними побуждениями к высокому уровню жизни. Такова одна из особенностей национального человеческого капитала.
Хочу напомнить, что численность городского населения России превзошла численность сельского в только в 1968 году...
Если мы взглянем на список членов Политбюро ЦК КПСС 70-х годов прошлого века, то обнаружим, что все эти люди – крестьянские дети. В этом нет ничего зазорного, но мы же сейчас о типах сознания, влияющих на человеческий капитал и на те задачи, решение которых под силу тому или иному обществу.
– Означает ли ваш экскурс в историю, что там, в прошлом, лежит причина того, что в настоящее время российское общество не осознает частную собственность как одну из главных человеческих ценностей?
– Наверное, в ближайшее время я смогу дать на этот вопрос более определенный ответ. Дело в том, что в 2001–2002 годах в Белгородской области Высшая школа экономики проводила исследование, которое выявило следующую неожиданную картину: в начале XXI века белгородские крестьяне разделяли все ценностные установки, характеризующие крестьян эпохи крепостного права. Сейчас мы собираемся провести повторный анализ этого феномена.
– В науке есть немало работ, связывающих развитие и экономики, и общественно-экономических формаций с религиозным фактором. Что вы думаете по этому поводу?
– Я могу ответить на это лишь так. Лично мне, для того чтобы я испытывал ответственность или чувство долга за свое дело, это не нужно. Но я знаю, что немалому числу людей это требуется. Они нуждаются в укреплении души, им объяснили, что источник силы и ответственности можно обрести в вере. Что ж, это личное дело каждого. Но если обществу предлагают религию, которая претендует на государственную в соответствии с известными канонами графа Уварова, то я, естественно, против.
Но с учетом исторических особенностей жизни крестьянской России, где на культуру и мировоззрение неграмотных людей влияли в основном священники, становится понятной претензия Православной церкви – стать среди конституционно равных религий равнее остальных. Я же за то, чтобы каждый имел возможность самостоятельно выбирать то, что кажется ему важным для души, сердца, ума, характера и т.д.
– А что вы думаете о влиянии на человеческий капитал вдохновляющих общество национальных идей, исторических проектов? Было же время комсомольских строек, освоения целины, покорения космоса. Там же действительно были некие надэкономические, нематериальные, одухотворяющие мотивации. Писатель Проханов и сейчас придает им, можно сказать, определяющее значение, говоря о потребности в новой советской империи.
– Я в смысле своей потребности вижу лишь один утраченный исторический шанс. Новая Россия, которая появилась на грани 80–90-х годов, имела возможность сформировать общенациональную систему ценностей, которая повлияла бы на будущее страны, ее экономику, политику, культуру. Но мы эту возможность упустили. Я сейчас говорю о шансе на демократию.
Она начинается с возможности быть свободными в таких пределах, пока наша свобода не будет ущемлять свободу других. При этом никто, кроме закона, не является нормировщиком, управленцем вашей жизни, творческой деятельности, личной инициативы. Если такие возможности откроются, значит, у нас открылось гражданское общество. А ваше право влиять на формирование местных, региональных и федеральных властей будет означать, что вы – часть этого общества и вместе с другими, включая выбранную вами власть, будете отстраивать страну.
Но когда вашу активность кто-то начнет осаждать и заключит, что «наш народ еще не дорос до демократии», значит, вас, как и многих других, держат за дураков.
На мой взгляд, начиная с 2003 года мы в каком-то смысле вернулись на ту стезю, по которой мы шли до 1861 года, а потом находились еще 70 лет советской власти. Это то, что я называю моделью социальной организации, основанной на иерархии господства и подчинения. Эта модель была очень жесткой во времена Сталина, мягче – во времена Хрущева. Сейчас она слабее хрущевской поры, но все-таки снова есть она, а не реальная демократия.
– Значит выхода нет, все идет по кругу?
– Да нет, я оптимист. Но эта «петля времени» не может не наводить многих россиян на мысль о том, что они на какую-то иную жизнь попросту не способны. А если учесть, что эту неизбежность в самых разных «стабилизационных» мифах пытаются нам привить, то я не могу не сказать, что это ложь.
Жили же мы с 1989 по 1993 год так, как живут люди в развитых обществах. И цивилизованный мир воспринимал нас совсем иначе, чем в советскую пору или сегодня. Более того, я считаю, что шанс на демократическую альтернативу к нам сейчас стал возвращаться. Это произошло 4 декабря 2011 года, когда мы выразили свое несогласие с фальсификациями на выборах. Поэтому сейчас нужно двигаться дальше. Без каких-либо революций, бунтов и мордобоев. Делать все законно, мирно и последовательно. С учетом интересов всех групп общества, а не в пользу одной партии или одного человека.
– А как на это может повлиять четкая тенденция, призывающая строить будущее России по лекалам прошлого? Почему идет настойчивая идеализация того, из чего страна выбиралась с огромными жертвами и утратами?
– Я считаю, что такого массового желания двигаться назад нет. Эти гимны прошлому поют некоторые слои нашей элиты, заинтересованные в том, чтобы увлечь народ ложными целями. То же самое относится и к всплескам ксенофобии и кампаниям по созданию образов врагов, окруживших нашу бедную, беззащитную, доверчивую Россию.
– Так, может быть, это тоже способ мобилизации человеческого капитала?
– Но почему-то эти способы применяются, когда приближаются очередные выборы. А в обычной обстановке избранная власть спокойно встречается с руководителями стран, которые якобы спят и видят, как бы им поскорее уничтожить Россию. Идут переговоры, подписываются договоры, обсуждаются совместные проекты и даже следуют объяснения в любви… И так – до следующих выборов с очередным политическим психозом, рассчитанным на доверчивый электорат. На самом же деле сегодняшняя Россия ведет себя как нормальная европейская или, если хотите, как евро-азиатская страна, которая развивается своим путем. И никто к нам не лезет, не мешает. Мы, по сути, воюем сами с собой. И это объяснимо. Еще недавно были огромной империей, которая враз исчезла. Но в сознании остался огромный имперский комплекс неполноценности, который надо пережить до конца. Как переживали другие бывшие империи. Когда эта болезнь уйдет, мы, я уверен, перестанем выбирать во власть людей, которые к тому времени не изживут в себе воинствующие амбиции или политическое дурновкусие.
– Евгений Григорьевич, а нет ли опасности в вашей логике? В том, что вольно или невольно она несет в себе предложение подождать, не спешить. Дескать, все плохое уйдет, хорошее останется…
– Скажу вполне определенно. У нас есть задачи, которые требуют терпения. Нельзя обещать сиюминутных решений. Нам в связи с нашим пониманием человеческого капитала надо создать обстановку, в которой он должен вырасти примерно в два-три раза. А это очень трудное дело, которое включает в себя совершенствование тонких связей между людьми. И это предстоит делать, как говорится, без отрыва от производства. Сложность в том, что немалые новые ценности человеку предстоит выбирать и делать своими в состоянии неопределенности. Он, например, должен знать, что должен делать сам, а что – другие. Кормить детей – это его дело. А кормить государство – не его забота. Достаточно того, граждане платят налоги и выбирают, нанимают людей, которые осуществляют управление.
Кажется, это азбука. Но такая ткань реальной демократии должна созреть. С учетом того, что мы никогда не жили в ее условиях. Кроме семи месяцев 1917 года – короткого периода от Первого съезда народных депутатов СССР до октября 1993 года… Некоторые считают, что до 1996 года, но в наших рассуждениях это ничего не меняет. Пример с отменой крепостного права, который я приводил, – лучшая иллюстрация к тому, как тяжела и неспешна эволюция общественного сознания. Революция, конечно, будет побыстрее. Но она может лишь рубить головы. А их, оказывается, надо переделывать – терпеливо, тщательно, убедительно.
– Как связаны между собою демократия и эффективность сегодняшнего человеческого капитала? Разве сложные, высокозатратные технологии, строго научная организация труда, мобильное управление не требуют прежде всего высокой производительной дисциплины?
– Должен вам сообщить, что демократия – страшно занудная штука. И когда какие-то идиоты начинают тебе что-то втолковывать в голову, конечно, хочется послать их подальше и все делать по-своему. Но потом выясняется, что если участники о чем-то и как-то договариваются, то в каждой группе начинают появляться свободные, ответственные и доверяющие друг другу люди. И это как раз первые плоды демократии. Как известно, Россия относится к европейской цивилизации, а это не только сама Европа, но и ряд стран, расположенных на самых разных континентах. Эта цивилизация имеет превосходство над другими не потому, что люди, к ней принадлежащие, умнее. А потому, что ее культура содержит ценности, определяющие в целом более быстрое экономическое, технологическое, социальное и культурное развитие. Последнее очень важно, хотя бы потому, что какой бы самобытной, притягательной, древней ни была культура Китая, Эрмитажа или собора Василия Блаженного в нем нет. К чему это я? К тому, что в отличие от Поднебесной Россия принадлежит к европейской цивилизационной модели. И когда наши патриоты начинают речи об особом пути, неповторимости родины, то всегда хочется сказать, что мы исторически отличались от Европы лишь одним – хронической несвободой. Там у них развивались демократия, свобода, зарождался капитализм, а мы пять веков, до 1861 года, жили в иерархии господства и подчинения. А затем еще 70 советских лет. Вот такая судьба, которую сегодня без демократии нам не изменить.
– А без качественного образования? Высшая школа экономики в этом смысле являет собой локомотив реформ?
– То, что мы один из центров формирования идеологии реформы образования, – это не самооценка, а, я бы сказал, прямая государственная задача. Кузьминов и Тихонов начинали эту работу в 1997 году. Сказать, что они прямо все угадали, я, конечно, не могу. Но курс был задан верный. Он действительно ориентирован на то, чтобы дать человеку чувство как личной ответственности, так и чувство творческой свободы, научить его доверять другим и вызывать доверие к себе – эти и другие представления лежат в основе нашей идеологии. Ну, и потом надо научить людей учиться. Информационная эпоха в этом смысле и помогает, и расслабляет. Информация, которая в Сети существует и в виде шпаргалок, и в виде источников знания, и в виде стимуляторов к поиску новой информации, ставит студентов перед все тем же выбором в состоянии неопределенности. И тут многое зависит от преподавателя, традиций вуза, его, если хотите, репутационного капитала.
Но я согласен с теми, кто говорит о том, что в реформе есть очень серьезные пробелы. Помнится, что предыдущий министр образования выступил за то, что нам не нужно так называемое ГИФО (государственное именное финансовое обязательство). Это обязательство государства финансировать обучение студента в вузе за счет бюджетных средств. Именные обязательства должны были вручаться выпускнику вместе с аттестатом зрелости и действовать лишь в случае поступления школьника в вуз. ГИФО было бы невозможно торговать, его можно было бы лишь персонально заработать, сдав ЕГЭ.
От обязательств отказались, и это было большой ошибкой. Введение ГИФО создало бы реальный механизм конкуренции между вузами. А это, в свою очередь, исключало бы волевые решения сверху – один вуз закрыть, другой оставить, а третий предупредить. То есть конкуренцию вытеснила привычная административная система, при которой страдает не только образование, но и сами администраторы, которых вузовское сообщество, общественность будут постоянно обвинять в волюнтаризме, предвзятости, личной заинтересованности и прочее.
– А велик ли сейчас разрыв между уровнем подготовки выпускника вуза и уровнем той отрасли, в которой ему предстоит работать? Когда-то в советское время я слышал, что на наиболее продвинутых направлениях вроде космических исследований этот разрыв составлял восемь лет.
– Я образованием специально не занимаюсь, но скажу другое – профессиональный, культурный потенциал российских выпускников в два раза ниже, чем у американцев. Но это в среднем. У обеих сторон есть и исключения. Могу сказать, что я учился в Одесском инженерно-строительном институте, а потом попал в МГУ. Так вот, когда я приезжал в Одессу, то с билетом МГУ меня без пропуска допускали до институтской библиотеки. Я там был на уровне местного профессора. Но, на мой тогдашний взгляд, уровень образования в Одесском инженерно-строительном был выше, чем в МГУ. Как бы то ни было, но я последовательный сторонник живой конкуренции между вузами.
– Евгений Григорьевич, вы показываете преимущества человеческого капитала Европы и США в сравнении с нашим потенциалом. Но у нас найдется немало патриотов, вооруженных сегодня таким аргументом: «Если они там все такие эффективные, то скажите, товарищ Ясин, что это они так долго со своим кризисом возятся». Что скажете?
– Я скажу им то, что они сами знают, но признать не хотят. Америка сегодня является лидером мирового развития. И те проблемы, с которыми она сегодня столкнулась, вызваны наслоением многих проблем прошлого. Например, нельзя было, наверное, так долго жить в долг. Есть и другие причины, как, впрочем, и у нынешней Европы. Идеальной финансово-экономической стратегии нет ни у кого. Но дело в том, что и США, и большинство европейских стран переживают кризис в статусе высшей и первой лиги новой экономики.
Поэтому нас, по моему мнению, ждут проблемы. Они гораздо сложнее, чем у тех, за кого так переживают мои оппоненты. Нас еще только ожидает переход от индустриальной экономики к инновационной. Этот тяжелый барьер страны-лидеры уже преодолели. Поэтому у них свой кризис, который они, вне сомнения, победят.
Нам важно – какой путь выберем мы, и будет ли он включать в себя преодоление того исторического наследия, о котором мы говорили.
