История их не рассудит

Так выглядят галеры современной глобализации.
Фото Reuters

Национализмом я заинтересовался серьезно, когда в 90-е годы работал в газете «Российская Федерация», которая активно сотрудничала с Министерством по делам национальностей. Через несколько лет уже на основании журналистского опыта я написал книжку «Нации, национализм и федерализм» и издал ее. А перейдя на научную работу, решил осваивать именно эту тему. Потому что именно она актуализировалась еще больше в связи с многочисленными научными и околонаучными публикациями о «глобализации». Причем меня совсем не устраивала точка зрения, согласно которой считается, будто бы эти явления между собой не связаны. В литературе я постоянно встречал утверждения, что глобализация представляет собой наднациональный процесс развития. То есть речь почти всегда шла о формировании неких общих институтов для мирового сообщества – в политике, экономике, международных отношениях и т.д. Больше того, феномен глобализации как бы провозглашал: эпоха национальных государств заканчивается. Мол, где-то на периферии современной истории еще могут оставаться страны, пребывающие в прежней парадигме развития. Но мировой вектор уже уверенно направлен в сторону наднациональных форм жизни.

Вот с этим я не мог согласиться. Да, тенденция к объединению человечества, как говорится, имеет место быть. И началась она не сегодня и не вчера. А единства взглядов о сути и исторических формах этой тенденции до сих пор нет.

Существует огромное число определений (и пониманий!) глобализации. Различия между которыми «заданы» тем, как автор определения понимает исторический процесс.

Объект нуждается в субъекте

В свое время экономист и политолог Владислав Иноземцев остроумно сравнил глобализацию с религией: «Поскольку ряд основополагающих ее тезисов принимается на веру, а самые авторитетные ее адепты обычно уходят от обсуждения принципиальных проблем, словно боятся нарушить какое-то идеологическое табу». К числу таких принципиальных проблем автор справедливо отнес вопросы о субъектах и движущих силах глобализации, которая, по его мнению, на самом деле есть не что иное, как «вестернизация» – начавшаяся с середины XVI века экспансия западной модели общества, к которой в дальнейшем якобы можно легко приспособить все мировое развитие.

Оставляя в стороне вопрос о наличии теории глобализации и продуктивности отождествления глобализации с вестернизацией, согласен с одним: большинству работ на эту тему не хватает «эмпирического оправдания историей». Из-за чего глобализация многими понимается по аналогии с явлениями природы как некий спонтанный, самостоятельный процесс, который «выводится, по сути, из подразумеваемой бессубъектности этого феномена».

Еще одна странность, на мой взгляд, заключается в попытках загонять глобализацию в рамки какого-либо профильного исследования. Политологи говорят, что это прежде всего политический процесс. Экономисты видят в этом же свою доминанту. Демографы наверняка свяжут этот процесс со своими исследованиями…

Но зададимся простым вопросом: глобализация – это историческая тенденция? Я отвечаю на него утвердительно. Но если так, то кто же субъект этой истории? Разумеется, человек, люди. Причем всегда объединенные в большие и малые группы, культурно связанные в цивилизации и политически оформленные в государства.

Эти коллективные субъекты истории всегда боролись за жизненное пространство. А война была главным способом завоевания и удержания новых территорий. Но не единственным. В долгосрочной перспективе наиболее эффективным оказывалась организация общего пространства совместной жизни для населяющих эти территории людей путем выработки универсальных (религиозных, правовых, экономических и др.) норм общежития. Этим активно занимались все древние империи, а в Новое время – все европейские колониальные империи.

С XVIII до середины ХХ века именно они были проводниками расширения жизненных пространств, обрастая колониями и распространяя западноевропейскую (евроатлантическую) модель жизни в другие страны. Эта форма объединения человечества на основе западных ценностей получила название вестернизации и до сих пор остается весьма эффективной.

Но здесь важно подчеркнуть следующее. Великобритания, Голландия, Испания, Франция, позже США и другие колониальные империи сами же были и первыми национальными государствами – каждая имела свое национальное ядро, его ценности, институты, стратегию экспансии и т.д. Таким образом, на определенном этапе истории глобализация стала не чем иным, как воплощенной формой национализма ведущих европейских держав, идеология и практика которого состоит в формировании, развитии и доминировании собственной нации над другими народами (этносами).

Все же антиимперские революции, особенно в XIX веке, были вызваны стремлением к государственной независимости, дающей возможность стать нацией. Так на обломках той или иной империи возникали освободившиеся государства.

Конечно, не все они получались равномощными, но сам процесс считался позитивным для развития того или иного народа.

Но вот глобализация, формируя в ХХ веке наднациональные институты, стала забирать часть суверенитета у разных государств, многие из которых отдавали его добровольно. В результате возникли такие международные образования, как Евросоюз, в котором у отдельной страны уже нет полного экономического или политического суверенитета.

На основании этих добровольных или вынужденных утрат многие западные эксперты стали говорить, что сама идея национального государства себя исчерпала.

На мой же взгляд, многие национальные государства не только не утратили свой политический потенциал, но и получили весьма значимые функции, которые стали оказывать свое влияние на процесс глобализации. Вот несколько тезисов на эту тему.

– По мнению некоторых исследователей, само решение о либерализации финансовых рынков не являлось следствием естественной экономической необходимости, а было политическим. Его инициировали правительства США и Великобритании, которые хотели таким образом обеспечить проникновение своих банков и корпораций на рынки других стран. Наиболее распространенным является мнение, что США представляют собой исключение, подтверждающее правило: глобализация в целом ослабляет национальные государства, но одно из них становится ее рычагом. Экономист Михаил Делягин, например, видит причину роста мощи США в избранной ими стратегии выращивания и концентрации на своей территории глобальных ТНК. Такие корпорации выходят из США, менеджеры ТНК стажируются в этой стране, решающая часть виртуальной экономики базируется там же. Вследствие этого глобализация оказывается способом национального развития. Борьба с США как со страной означает борьбу с находящимися в симбиозе с государственными структурами США транснациональными структурами.

– Глобализация осуществляется с помощью государственных институтов. Госаппарат большинства стран активно сотрудничает с транснациональными финансовыми структурами и корпорациями. Именно государства гарантируют существование монополий – важнейшего источника накопления капитала. Легитимного эквивалента национальным государствам на глобальном уровне все равно нет. Они вносят некоторую упорядоченность в довольно хаотическую глобальную экономику, которая, будучи в значительной степени виртуальной, по определению нестабильна. Структуры того или иного государства способны ее стабилизировать в той мере, в какой она связана с производствами, так или иначе находящимися в поле государственного контроля. Таким образом, государства оказываются приводными ремнями глобального хозяйства.

– «Неолиберальная глобализация» разрушает национально-культурное своеобразие и социальную ответственность государства, но поддерживает его репрессивные механизмы. Наиболее отчетливо данную позицию выразил команданте Маркос, этот символ движения антиглобализма, за которым по одной из версий скрывается мексиканец Рафаэль Себастьян Гильен Висенте. С непосредственностью крестьянского вождя этот загадочный философ и бунтарь пишет, что «государство оставило при себе лишь последнюю, необходимейшую функцию – функцию подавления. В условиях, когда его материальная база разрушена, суверенитет и независимость аннулированы, а политическое лицо стерто, национальное государство превращается просто в службу безопасности при мегакорпорациях. Вместо того чтобы направлять государственные средства на социальные нужды, оно тратит их на бесконечное совершенствование своего аппарата подавления, позволяющего ему более эффективно контролировать общество».

– «Государство все еще остается значимым, прежде всего для предпринимателей», – пишет Иммануил Валлерстайн, американский социолог-неомарксист, один из основателей мир-системного анализа. Он обращает внимание на то, что лишь государства могут взять на себя издержки предпринимателей, которые возникают вследствие долгосрочной тенденции к понижению нормы прибыли. Утрата государствами мощи и суверенитета не в интересах глобального бизнеса, успехи которого во многих случаях зависят от вмешательства государства.

– Наконец, государственные органы незаменимы для глобального рынка в том, что касается борьбы с инфляцией, снижения издержек производства, социальных гарантий, стоимости рабочей силы и т.д. Снижение социальных расходов все больше становится для развитых стран формой поддержки своего производителя в конкурентной борьбе с развивающимися экономиками.

Таким образом, национальное государство продолжает оставаться важнейшим фактором развития современной глобальной экономики и политики. Но его роль в зависимости от типа и «качества» государства от принимаемой правительством стратегии развития и социальной политики может быть разной.

Ориентализм – дело тонкое

Западная природа глобализации, безусловно, хорошо согласуется с историческими фактами о достижениях такой модели развития с конца XIX по середину ХХ века. Но для нынешней и будущей исторической перспективы ее, на мой взгляд, уже нельзя считать эффективной и единственно верной. Поскольку она основывается на двух достаточно спорных гипотезах: идее последовательного одновекторного смещения центра мирового развития на Запад и вытекающей отсюда концепции однополярного мира, разделенного на экономически, научно-технически, военно-политически и культурно доминирующий центр и догоняющую, стремящуюся интегрироваться в западную модель восточную периферию.

Такое понимание периферии не только утвердило в умах предположение о линейном характере исторического развития. Просвещенный Запад выработал некую особую традицию европейского мышления, получившую название «ориентализм».

В его основе последовательное, культурно-оценочное противопоставление – «энергичного», «свободного» и «цивилизованного» Запада «ленивому», «сонному» и «рабскому» Востоку. Она стимулировалась и поддерживалась двухсотлетней практикой колониального освоения ведущими европейскими империями Азии, Африки и (в меньшей степени) Америки. В этом процессе выковывалась европейская идентичность «белого человека», формировалось представление о его «бремени», «цивилизаторской миссии».

Но вот наиболее проницательные исследователи сделали более интересный вывод: ориентализмом является не то, что Запад реально открыл и постиг на Востоке. Ориентализм вышел из образов Востока и Азии, представленных в поэзии, литературе и академических исследованиях, которые Запад во многом сам же последовательно и создавал.

Потому что если бы все было так просто и однозначно, то откуда вдруг могло родиться такое течение, как оксидентализм. А это как раз оборотная сторона ориентализма – концепция, приписывающая Западу отрицательные черты, которые якобы не свойственны высокодуховным и коллективистским восточным культурам.

Но тут тоже не стоит впадать в идеализацию и вместо старых мифов придумывать новые, описывающие исторический процесс, так сказать, с другой колокольни. «Востоко-» и «азиацентризм» не лучше «евро-» и «западоцентризма».

Лучше задуматься о том, что центр и периферия постоянно менялись местами, потому что историческое развитие человечества – не линейный процесс. Следовательно, оно – результат взаимодействия, конкуренции и борьбы многочисленных индивидуальных и коллективных субъектов развития: индивидов, обществ, государств, цивилизаций. Соответственно и глобализация – как одна из ее тенденций – была результирующей идеей многих попыток организовать общее пространство для совместной жизни народов и государств на основе разных моделей развития.

И тут оказывалось, что временное доминирование и распространение в пределах нескольких географических регионов всегда получала такая политическая форма существования, как империя.

Это сейчас термин «империя» и соответствующие ему реалии воспринимаются как нечто регрессивное. Однако на протяжении многих столетий имперская идеология и практика имели нередко позитивный культурно-исторический смысл, утверждая в колониях и провинциях единую для всех государственную политическую идеологию и единые законы совместного проживания миллионов этнически и религиозно разных людей.

Существуя главным образом за счет налогов и дани, оседлые династийные империи, которые вслед за Тойнби можно именовать «универсальными государствами», прокладывали новые торговые пути, строили дороги и, делегируя часть своей власти на периферию, создавали универсальный правящий класс, связанный узами родства и системой собственных ценностей.

Так, параллельно или сменяя друг друга, на просторах Евразии формировались и развивались китайская, индийская, эллино-македонская, римская, арабо-мусульманская и западноевропейская формы и векторы глобализации, соответствующие им полюсы регионального и межрегионального развития.

Существует немало исследований, доказывающих, что начиная с XII и вплоть до середины XVIII столетия центром торгового, экономического и даже индустриального прогресса была Азия. В ней крупнейшие империи значительно превосходили любые европейские государства своей военной мощью, размерами культурного и политического влияния. Уже в XI веке уровень образованности (20–30% населения) в средневековом Китае был довольно высок, значительными темпами росли тиражи печатных книг по истории, философии, медицине, сельскому хозяйству и военному делу. К XIV веку в Поднебесной имелись многие предпосылки промышленной революции, которые историки отмечали в Англии лишь к концу XVIII века. Сельскохозяйственная революция, которая в Англии произошла в XVIII веке, в Китае осуществилась на 700 лет раньше, обеспечив существование гигантских городов-миллионеров.

Тем не менее в борьбе за мировое господство победа досталась Европе. Объясняя этот исторический парадокс, многие связывают его, например, с добровольным отказом Китая и Японии от научно-технической и промышленной модернизации, которая воспринималась как угроза основам, сплачивающим социумы традиционным мировоззрением и культурой, с деспотизмом и сакральным характером имперской власти в мусульманских странах, и многими другими причинами. Как бы то ни было и невзирая на упорное сопротивление возглавляемого Османами исламского мира, последующие четыре столетия глобализация шла рука об руку с колониализмом национальных государств Западной Европы, промышленное, экономическое и военно-техническое развитие которых позволили им распространить свое присутствие в Америке, Азии и Африке. Означает ли это, что будущее глобализации связано с дальнейшей вестернизацией стран мировой периферии и полупериферии?

Вопрос спорный. Потому что уже сегодня, по мере укрепления Шанхайской организации сотрудничества, все больше вырисовывается перспектива создания треугольника Россия–Индия–Китай как союза трех полиэтнических и поликонфессиональных цивилизаций, государственные интересы которых выходят за пределы однополярного мира. Все три страны выступают за демократизацию международного порядка, укрепление роли ООН, против расширения НАТО и имеют общего противника в лице исламского фундаментализма и экстремизма. Существуют и более амбициозные проекты, связанные с возможностью присоединения к ШОС Индии, Ирана и Малайзии.

Ну а самым свежим аргументом в пользу возможного смещения центра экономической мощи на Восток может служить прошедший в этом месяце саммит АТЭС во Владивостоке на острове Русский. Эта масштабная встреча еще раз обозначила возможности азиатской альтернативы.

Однако нам для дальнейшего движения в этом (да и в любом другом) направлении крайне важно разобраться: а что же такое в нынешнем мире являет собой сама Россия? Высоких слов, которыми мы то и дело обозначаем страну, немало – «федерация», «держава», «возрождающаяся империя»… Но это, как мне кажется, в нашей теме мало что объясняет.

Она казалась такой вечной. «Падение Римской империи». Кол Томас,1836, Нью-Йоркское историческое общество

Россия есть, а нации нет?

По моему убеждению, в нашей стране нация не состоялась. По нескольким причинам. Прежде всего потому, что Россия была империей. Причем такой империей, где на протяжении веков главным требованием к колониям и национальным окраинам считалась лояльность к центральной власти, то есть к государю-императору, к Москве или Петербургу. Этот подход, имитирующий цельность и прочность большого полиэтнического образования, сохранился и после революции – вплоть до распада СССР. На протяжении всего этого исторического периода у нас не было гражданского общества. И когда такое общество стало выстраиваться на Западе, Россия почти интуитивно двинулась в сторону Европы. Как известно, первым и главным европейцем стал Петр I. А что он почерпнул из Европы? Ничего, кроме устройства такой государственной машины, такого бюрократического аппарата, который помог бы ему «держать народ в строгости». Не хотел этот прогрессист ни демократии, ни прав человека. Точно так же и Екатерина: идеи просвещения ничуть не мешали ее авторитарному правлению.

Но пока Россия укрепляла государственность в ее тогдашнем понимании, на окраинах формировались местные национализмы – украинский, белорусский, польский (после раздела Речи Посполитой). Никакого конструктивного монаршего ответа на эти вызовы не было. Потому что сплотить общество на основе любой вертикали власти было невозможно, если у населения многоязычной полиэтнической страны не было представления и понятия «нация». Причем нация граждан.

Увы, эта беда с нами и поныне. Как мы себя сегодня идентифицируем? Один называет себя русским, другой – украинцем, третий – евреем или калмыком. И никто не ощущает себя гражданином национального государства. Чтобы такое ощущение возникло в массовом сознании, необходима огромная и вдумчивая работа. Потому что нация – это не только гражданское объединение, но сообщество людей, связанное общими ценностями, общей культурой и исторической памятью.

Примером того, как это пытались делать при советской власти, может служить коренизация – политическая и культурная кампания, целью которой было сглаживание отношений между Москвой и национальными окраинами. Для этого на руководящие должности выдвигались местные национальные кадры, а приезжие русские начальники должны были учить национальные языки. Но у приезжих чаще всего проявлялись черты традиционного великорусского шовинизма, а местные кадры тайно или явно демонстрировали признаки местного национализма. Затем в 30-х годах началась «борьба с буржуазным национализмом», которую сменила «русификация национальных окраин», что в целом свидетельствовало о наличии у власти четкого понимания одной из важнейших проблем существования страны.

Неизбывность острых проблем доказывает и дальнейший ход российской истории. Достаточно вспомнить опаснейшее высказывание Ельцина о суверенитетах, дающее, по сути, неограниченные возможности для стихийного сепаратизма.

Поэтому России сегодня как никогда нужен официальный национализм, на основе которого будет выстраиваться идея гражданской нации. Об этом после известных событий на Манежной площади говорил Дмитрий Медведев, та же мысль вытекает из предвыборной статьи Владимира Путина, опубликованной в «Независимой газете».

А что же дальше?

Тут же на разных уровнях политики, госчиновники заговорили о неких новых органах и институтах, которые надо создать взамен тех, что распустили раньше, как это сделали в свое время, скажем, с Министерством по делам национальностей.

Все пока пошло по проверенной дорожке: надо срочно создать ответственные комиссии, советы, ассоциации, чтобы затем принимать от них отчеты о проделанной работе. То есть меняются поколения жителей многонациональной страны, но никто не знает, как убрать те грабли, что периодически наносят удар по власти. Она просыпается и начинает новый цикл национальной политики, как правило, удивительно похожий на предыдущий.

Таким образом, цепляясь за имперский принцип госстроительства и будучи по существу даже не классической империей, а деспотией, Россия так и не смогла стать европейским унитарным государством, способным организовать общее политическое, культурное и информационно-коммуникативное пространство для равноправной жизни своих народов. И это принципиальное обстоятельство ежедневно и ежечасно рождает в обществе неизбывный этнический национализм, великорусский шовинизм, другие негативные процессы, угрожающие целостности государства. Этнический и государственный «национализмы» в полиэтнических государствах – это две стороны одной медали, они обусловливают друг друга, постоянно провоцируя межэтническую напряженность и конфликты.

Причем усиление этнического национализма впрямую связано у нас с отсутствием внятной концепции нации, идеи здорового государственного национализма. Эти идеи должны вылиться в четкую, современную стратегию России по национальному вопросу.

Сегодня латентный кризис межнациональных отношений таков, что для решения некоторых проблем может потребоваться серьезное законодательство. Это касается не только и не столько борьбы с национал-экстремизмом, сколько с государственным устройством многонациональной России. На мой взгляд, нужно усилить конституционные гарантии, способные оберегать целостность Российской Федерации, обеспечивать реальные права и возможности для развития всех ее субъектов. В то же время нужно сделать все, чтобы многонациональное российское общество, и прежде всего власть на местах, осознало гибельность идей сепаратизма и превратно понимаемой суверенизации.

Говорить о том, что необходимо сделать для укрепления в России межнационального мира, надо отдельно. Конечно, самая острая обстановка складывается пока еще не на улицах городов и сел, а в человеческих головах.

Одновременно было бы важно увеличить процент передач и программ на русском языке на республиканском теле- и радиовещании, насытив их информацией и сюжетами из истории сотрудничества народов России, русской и мировой культуры. То же самое следовало бы сделать и федеральным телеканалам, радиокомпаниям и печатным СМИ.

В национальном вопросе трудно обойтись и без общероссийских программ гражданского образования и воспитания для взрослых, молодежи, детей. Таких программ не хватает и федеральным государственным стандартам. Конечно, делать это надо, осуществив независимую экспертизу учебных пособий и программ образования. Потому что опасные перекосы в этой важнейшей теме на протяжении последних лет стали отличать многие учебники. Особенно в национальных республиках, что, конечно, нередко связано с исторически привитым комплексом неполноценности. Но это уже причина болезни, над которой должна думать сегодняшняя и завтрашняя федеральная власть. Пока еще, к счастью, власть – многонациональной России.