Единство и эклектика

Авантюрные и радикальные, но искренние.
Фото Евгения Зуева (НГ-Фото)

Политический процесс в России перестает развиваться. Его по-прежнему сковывает страх разделений в государстве и обществе, доставшийся нам от 1990-х годов. Попытки власти сконструировать управляемую двух- или многопартийность оказываются нежизнеспособными: все искусственно созданные властью партии панически ее боятся и – абсолютно естественно – конкурируют не за поддержку избирателя, а за благоволение Кремля и Белого дома.

Сама власть, как и в 1990-х годах, претендует на роль созидателя российского центризма (как она его понимает). В итоге весь центральный спектр общества противоестественно втиснут в жесткий каркас тандема «Единой России» и «Справедливой России». При этом попытки каждой из двух притвориться «настоящей оппозицией» по отношению друг к другу неубедительны, потому что обе они вынуждены наперебой присягать на верность одним и тем же лидерам – Медведеву и Путину – и одним и тем же идеям. В итоге общество лишь убеждается в обоснованности подозрений об игрушечном характере борьбы мироновцев и грызловцев, и избиратель начинает искать отдушину своему отнюдь не игрушечному гневу на стороне – голосуя за маргиналов.

Семейное предприятие

Перед прошлыми выборами власть отменила в бюллетенях графу «против всех» и нижний порог явки избирателей. Крупицы разумного в этом были. Думали, как лучше ограничить избирательную анархию, но получилось как всегда – последовали неоправданно жесткие запреты, которые лишили избирательный процесс всякого азарта. Несогласных – пусть бы и трижды неправых – снова вытолкнули из политики, а общественные противоречия загнали вглубь, где они стали снова накапливаться. Фактически это был шаг назад – к политическому процессу бунтарско-взрывного типа, который разрушил СССР и систему старой Компартии-монополиста.

В ответ стала расти общественная поддержка политических маргиналов – от немцовцев и каспаровцев справа (и сверху) до лимоновцев и групп расистско-фашиствующего толка слева (и снизу – в слое бедных и обездоленных). Эта поддержка давала себя знать и на уровне улично-паркового действия, и в форме оправдательных вердиктов коллегий присяжных в судах при рассмотрении дел о нападениях скинхедов. Мирное протестное голосование на выборах, которое так огорчало власть, ее собственными усилиями трансформировалось в гораздо более опасные формы несогласия.

В народе накапливается недовольство теми или иными аспектами правления. Но это естественно и неизбежно в любом обществе. Хуже другое: недовольство адресовано не конкретным группам во власти (партиям, министрам), а власти в целом. И происходит это потому, что различить «правых» и «виноватых», например среди думцев или членов правительства, толком невозможно. Понять, кто именно и за что выступает, просто нельзя. Думские партии все вместе предстают обществу как квазивластный монолит, внутри которого, по существу, все едины в одном: остаться депутатами до конца дней и удержать долю участия в дележе общественного богатства.

В сфере партийной жизни ни идеологической, ни реальной политической дифференциации незаметно. Или, что еще хуже, эта дифференциация кажется публике притворной. «Настоящие» правые и левые остались вне рамок официальной политики, их в нее не пускают. Это не значит, что надо звать назад к бедламу «разнузданной многопартийности» 1990-х годов. Но это точно означает, что собрать в Думе людей, почти не различимых по своим идейным воззрениям, было ошибкой. Чрезмерное единомыслие может быть столь же пагубным для движения вперед, как отсутствие всякого единства.

Устав от непрерывного распада при Ельцине, общество при первом президентстве Путина само захотело консолидации. Но за его второе президентство идея консолидации приобрела абсолютные формы. Страшась неуправляемости в момент передачи власти от Путина к Медведеву два года назад, творцы «абсолютизации единства» выстроили систему, при которой в секторе легальной политики могли остаться только те, кто присягнул на верность «идее государства» – государственничеству. Затея здравая для своего времени, если бы ее не стали воплощать по-русски безоговорочно и рьяно. И чем больше «допущенные партии» старались доказать свою приверженность власти, тем меньше у них оставалось пространства – уже не независимого, а хотя бы автономного действия.

В итоге Грызлов, Миронов, Зюганов и Жириновский сегодня выглядят как братья (если не родные, то уж точно двоюродные), породненные непрерывно заявляемой верностью двум вождям и однотипными нападками на отдельных нерадивых чиновников, вина которых – этот аргумент присутствует у всех и всегда – в том, что они компрометируют своими частными ошибками безоговорочно правильные начинания Путина и Медведева. Кому же жаловаться простому человеку, если в Думе, как в грузинском ресторане – почти семейное предприятие.

На таком фоне не странно, а грустно, что маргиналы смотрятся лучше, чем они того достойны. И лимоновцы, и каспаровцы характеризуются авантюризмом, радикализмом и беспредметной драчливостью – пусть и разного (левореволюционного и либерального) толка. Но трудно не видеть, что в своей упоенности дурманом бунта они кажутся естественными и искренними, а не актерствующими, как люди, сидящие в Думе. Вот отчего, видимо, на психологическом уровне избиратель инстинктивно тяготеет – как всегда в России – не к респектабельным и ладно говорящим, а к простым и понятным – даже если последние бузят и хулиганят.

Всеобъемлющие идеологии

Притягательной представляется идея гражданского общества с русской спецификой. Насколько можно понять, эта идея не противна и Медведеву с Путиным (и их разработчику Суркову). Но она не может сработать, если любой думающий гражданин России должен или соглашаться с присутствием в Думе только «допущенных партий», или вообще отказываться от своего права при голосовании сделать собственный реальный выбор. А реального выбора не бывает без побед оппозиции. Хотя бы иногда. Хотя бы не полных и сокрушительных.

ЕР и СР – это не правящая партия и оппозиция, а «старшая» и «младшая» ветви «правящей семьи», имя которой «сторонники президента и премьера». Оттого они и ссорятся-мирятся по-семейному. Дело житейское.

ЛДПР роли оппозиции выполнять не может. Отчасти потому, что сама – по здравомыслию – не пытается провозгласить себя оппозицией. Отчасти – потому что в общественном сознании она лучше всех и воплощает вариант типичной «актерской партии» во главе с весьма незаурядным политическим актером. Идея формирования «конструктивного национализма» у либерал-демократов тоже не получается. Власть многое у них перехватила в смысле официального патриотизма, а подъем русского расизма, террористические вылазки экстремистов националистического толка напугали умеренных «попутчиков» ЛДПР, четче обозначив рубежи той части избирательских симпатий, за пределы которых выйти сложно.

Единственной «органической» партией в российской политике остается КПРФ. Но она по-прежнему вязнет в советском наследии. Она все еще «не вполне» признает рынок и не осваивает его проблематику. Это мешает ей консолидировать социальную идею средних слоев и заставляет топтаться на пятачке ветеранов и представителей наиболее бедных слоев, в том числе молодежи. В принципе эта партия могла бы стать центром притяжения всего спектра левых симпатий. Но для этого пришлось бы самотрансформироваться в социалистическую партию умеренно-реформистского толка.

Квазивластный монолит. Фото Бориса Бабанова (НГ-Фото)

Но формирование в России сильной реформистской партии левого толка – хотя бы как в Бразилии – в интересы нынешнего руководства Компартии явно не входят. Возможно, это не упрек ему. Каждый выживает как умеет, и Зюганов тоже дорожит своим полугласным союзом с властью. Но и идеи служения обществу или просто долгосрочного видения в такой позиции не много. Нежелание меняться отпугивает от коммунистов тех, кто потенциально восприимчив к идее социальной справедливости, но обладает хотя бы скромным достатком. В итоге сдерживается нормальное развитие левого фланга общества. Благодаря этому получают дополнительную поддержку лимоновцы и другие многоцветные «низовые» левые «ультра».

Еще сложнее с партийными либералами. Идея рынка полностью отнята у них правительством, хотя в самом правительстве доминируют государственники. Утратив экономическую часть своей платформы, вернее – приоритетное право на нее, партийные либералы оказались почти сектантами. Не случайно их потянуло на улицу – к прямым действиям, в норме характерным для левых, ситуативного блокирования с которыми они перестают стесняться.

При этом у партийных либералов нет сильной социальной программы, которая могла бы воплотить лозунг, гласящий, что именно либерализм предназначен быть идеологией простого человека, так как идея свободы – это прежде всего идея возвеличивания человека и его блага. Получается, что партийные либералы не могут конкурировать ни с властью, ни с левой оппозицией. При этом они, кажется, искренне враждебны к государству, что автоматически отбрасывает их на периферию общественных симпатий.

Налицо преобладание «составных», эклектичных, «всеобъемлющих» политических идеологий. Под руководством власти они снова трансформировалась в единую «руководящую и направляющую» идеологию «государственничества ради государственничества». Ее внедрение оказалось настолько энергичным, что заблокировало естественные политические и идеологические процессы в обществе, неотъемлемой часть которого не может не быть дифференциация взглядов и позиций.

Политика внутри легальных рамок сегодня скована принадлежностью к своего рода неформальной, но и нерушимой «ассоциации верности трону» (президентскому или премьерскому). По сравнению с системой КПСС разница состоит лишь в том, что в рамках сегодняшней «ассоциации верности трону» разрешены фракции, роль которых выполняют думские партии, внутри которых фракции запрещены. Примерно так выглядит партийная часть системы «четвертого президентства». Кажется, что она исчерпала себя, становясь ненужной и опасной.

В принципе, как ни парадоксально, задачи общества и внедумской власти (то есть президента и правительства) сегодня могут совпадать. Почему бы поэтапно не отказаться от во многом уже выработанной идеи «суперконсолидации» политического спектра любой ценой и не дать возможность политическим силам разъединиться естественным путем? Три президентства показали, что из элементов власти получаются только партии власти. Оппозиция должна быть иной – желательно натуральной – по происхождению и сути, хотя описать такую оппозицию, конечно, проще, чем найти.

Медведев и Путин как современные политики довольно последовательно пробуют смирять фактор личности в себе самих и российской политике в целом. Это не очень удается. Основная часть народа по-старому жаждет сильной личности и целования рук, а та его часть, которая этого не желает, хочет бунта – тоже по-старому. Каспаров с Лимоновым – бунтари-пугачевцы, а думские лидеры – верноподданные и царедворцы, и их фрондерство – амплуа в рамках утвержденного сценария.

Избиратель полагается на симпатии к личности, а не на понимание своего интереса и его сопоставление с интересами той или иной партии. Общество фрагментарно, но не дифференцировано. Фрагментарно – потому что на двух русских приходится не менее трех мнений. Не дифференцировано, поскольку мало кто может сказать, что он – сторонник социалистических, националистических или либеральных взглядов. Все эти слова-символы скомпрометированы. Роль знаков принадлежности стали играть нарочито нейтральные слова – «государство», «социальная защита», «рынок», а более всего – фамилии конкретных вождей. Поэтому путинцев и медведевцев найти в политике проще, чем идейно правых или левых.

Российская идеология сегодня – Ноев ковчег. В ней слито-сплавлено все. В рамках правительственной политики рыночный либерализм соседствует с государственничеством, патриотизмом и идеей социальной защиты. В итоге нет ни чистого либерализма, ни настоящего консерватизма, ни настоящего социализма. Все перемешано и взаимно нейтрализовано. Одна на всех комбинированная идеология – как комбикорм-китикэт для голосующих. Динамика и конкуренция выключены. Если это еще не застой, то, похоже, его канун.

При этом не формируется ни жизнеспособной партии социальных реформ (условно социалистической), ни нормальной партии ответственного бизнеса (пусть бы либерально-рыночной, но ответственной не только перед своими спонсорами, но и перед обществом). Сконструированные бюрократией ЕР и СР – это не партии выдвиженцев и активистов, а «партии» назначенцев. Они осуществляют власть, не завоевав ее через доверие избирателей, а получив ее «по доверенности». В масштабе политики в целом партии как таковые вообще отсутствуют. На их месте – структуры ассоциативного типа. Ассоциации доверия к лидерам и ассоциации тех, кто этих лидеров не приемлет.

В России нет конкуренции идеологий не потому, что запрещено свободомыслие, а потому что нет конкурентоспособных идеологий. Украине в этом смысле повезло больше. Там спектр собственно идеологических борений не богаче, чем в России (какая идеология может быть у Ющенко, Тимошенко и Януковича?). Но в Украине роль идеологии стихийно, однако естественным путем принял на себя регионализм. Он стал той прочной и, главное, органичной основой, на которую названные политики лишь надстраивали «игровые» конструкты: Тимошенко – лингвистические мифы, Ющенко – бандеровщину, Янукович – равноприближенность к России и Западу.

Ответственность за голос

В России – все сложнее. Претензий на мудреные идеологии много, а простых и органично связанных с интересами человека идей – нет. Украинцы понимают, почему надо или не надо голосовать за выходцев с востока или запада. Они уже поняли, как это связано с их карьерой, зарплатами, культурной жизнью. С этого понимания началось гражданское общество в Украине.

В России реальная жизнь граждан со сменой власти никак не связана. Потому что власть на самом деле ни разу по-настоящему не менялась. Как в таком случае избирателю можно убедиться в том, что идеологические лозунги на самом деле что-то значат? В Украине смена власти – через выборы, в России – по уговору. Интересы граждан тут ни при чем. Поэтому и гражданское общество у нас не формируется даже по приказам Кремля и Белого дома.

Только законная и неоднократная смена власти без попыток ее узурпации может научить граждан отвечать за ошибки в собственном выборе. Мы сами выбрали Ельцина – во всяком случае, в момент переворота 1991 года. В тот момент никому в голову не приходило, что он примется разрушать Советский Союз. Все изменилось, и в 96-м на президентских выборах мы попробовали повлиять на ситуацию демократическим путем. Не отдав большинства Ельцину. Но он усидел. С этого момента процесс формирования гражданского общества в России фактически остановился, едва успев начаться. Власть оторвалась от избирателя, а избиратель – от ответственности за свой голос. С тех пор этот процесс так и не перезапущен. Хватит или не хватит и вождей нации на то, чтобы его снова запустить?