Не комплексовать из-за нефтегазового комплекса

Сейчас в мире свободных мощностей нефтедобычи столько, сколько не было с 1988 года.
Фото Reuters

Татьяна Митрова – директор Центра изучения мировых энергетических рынков Института энергетических исследований РАН. С ней мы говорили об энергетике как о сфере применения самых передовых технологий.

– Татьяна Алексеевна, как вы прокомментируете распространенное представление о том, что альтернатива российского пути выглядит следующим образом: быть энергетической державой или развиваться как технологически инновационная страна? Есть ли на самом деле противоречие между этими двумя вариантами? Нам достались большие энергетические ресурсы, но ведь можно повышать технологии их добычи.

– Противопоставление отчасти надуманно. Те, кто имеет дело с технологиями в энергетике последнего поколения, с новейшими перспективными разработками, понимают, что все это не так далеко отстоит от космических программ. Нанотехнологии, скажем, в области энергетики находят свое применение. В выступлении перед американской Национальной академией наук Обама заявил, что было время лунной программы, когда вся национальная экономика работала на нее, а сейчас ориентиром нового качества экономики должна стать энергетика. В первую очередь энергетика, а дальше уже здравоохранение, а уже для развития энергетики и здравоохранения – изменение системы образования. Такой приоритет для США, которые являются лидером в исследованиях и разработках, очень показателен.

– Обама имел в виду другую энергетику, не нефтяную и не газовую. Их роль он, наоборот, стремится минимизировать.

– Речь шла о двух направлениях. Первое – супермодная возобновляемая, альтернативная энергетика. Особый акцент делается на солнечных батареях. А второй аспект – энергоэффективность. Часто энергоэффективностью считают меньший расход со стороны потребления. На самом деле энергоэффективность актуальна для всей цепочки поставок, начиная от добычи и транспортировки углеводородов. Грубо говоря, снижение расходов газа на собственные нужды трубопроводов и так далее. В России из-за огромной протяженности магистральных трубопроводов эти расходы составляют около 50 миллиардов кубометров в год, то есть примерно 8% добычи. Это существенные объемы, сравнимые с потреблением газа крупной европейской страной.

В нефтяной отрасли уровень извлечения, как говорят наши нефтяники, позорно низкий. Не редки случаи, когда с месторождения снимаются самые сливки, а дальше оно загублено, по крайней мере при современных технологиях остающиеся запасы достать уже нельзя.

В отношении газа также существует большой потенциал для новых технологий. Тот газ, на который был ориентирован Советский Союз, – сеноманский с верхних горизонтов – практически чистый метан, и, главное, его легко добывать. Те горизонты, к которым мы приходим сейчас, по мере того как исчерпывается этот доступный сеноман, – ачимовские, более глубокие, и они требуют совсем других технологий. А самое главное, что на этих более сложных горизонтах находится газ с конденсатом, жидкие фракции. Следовательно, технология добычи существенно усложняется, кроме того, после добычи необходима переработка сырья. То есть геологические условия добычи объективно меняются и подталкивают нас к применению более новых и сложных технологий. Принципиально новых, я бы сказала, изощренных технологий требуют разработки в новых регионах, которые нам нужно осваивать.

– О каких технологиях идет речь?

– Все слышали про сжижение газа. Но есть еще более интересная технология, перспективная, хотя до конца еще не коммерциализированная – производство синтетического жидкого топлива, СЖТ. Используется так называемый процесс Фишера–Тропша, на выходе получается практически чистый дизель из газа. И определенный набор нефтепродуктов типа нафты и так далее. Сейчас на небольших установках эти проекты реализуются в Южной Африке, Малайзии, Австралии.

– Это альтернатива водороду?

– Скорее нефтяному топливу.

Всей водородной энергетике до коммерческой эксплуатации еще очень и очень далеко. Количество проблем, которое здесь встает, просто колоссально. Необходимо создать гигантскую инфраструктуру. И плюс – гарантировать абсолютную безопасность потребителя, что пока не удается: водород взрывоопасен. Водородная энергетика – это не новый вид топлива. Это фактически новый вид аккумуляции и последующего использования электроэнергии. Получение водорода очень энергозатратно.

– Раньше «электрическими консервами» называли алюминий.

– Водород энергозатратен гораздо в большей степени. А СЖТ, может быть, уже сейчас окупаем в северных регионах Восточной Сибири и Дальнего Востока, куда осуществляется безумно дорогой завоз топлива. Нужно отдать должное «Газпрому» – они эту технологию достаточно быстро заметили, у них есть собственные опытные разработки. Это топливо можно будет на обычной бензоколонке продавать. Степень его экологической чистоты такова, что никакое «Евро» с ним не сможет даже близко сравниться.

– Пока и сжижение газа выглядит просто фантастически┘

– Охлаждение идет до минус 160 градусов, это тоже достаточно энергоемкий процесс, но тут нам с северными территориями повезло: поскольку общая температура низкая, ниже будут и расходы. И электроэнергия у нас дешевле. С этой точки зрения мы можем быть и на данном направлении весьма конкурентоспособны.

Сам процесс сжижения тоже достаточно давно известен. Первые заводы появились в середине 50-х годов – здесь развитие идет по пути увеличения их мощности с целью экономии на масштабах. Заметен прогресс в области транспортировки уже сжиженного газа. Танкеры-метановозы постоянно увеличиваются в размере, причем этот сжиженный газ нужно все время держать при одной и той же температуре, поэтому метановозы, в отличие от нефтяных танкеров, достаточно технологичные. Часть газа используется для поддержания температурных параметров. Практически мы тут имеем дело с плавучим заводом. Собственно, сейчас последнее слово в СПГ-технологиях – это как раз плавучие заводы по сжижению и плавучие заводы по регазификации.

– А почему плавучие?

– Что касается сжижения – добыча все больше удаляется от берегов, становится более глубоководной, и нужно строить трубу до берега, на берегу строить завод, потом порт. Плавучий завод – хорошая альтернатива. А плавучие заводы по регазификации привлекательны тем, что не вызывают у людей страха. СПГ-предприятия люди не хотят видеть рядом со своим домом, как и атомные электростанции, хотя никаких инцидентов не было. Это феномен под названием NIMBY – Not In My Back Yard – «только не у меня во дворе». То есть стройте, пожалуйста, только где-нибудь в стороне. США и европейские страны столкнулись с протестами по поводу строительства регазификационных терминалов. А когда процесс происходит в море, то все тихо.

– То есть можно говорить о том, что добыча и доставка сырья становятся все более и более технологичным процессом┘

– Существуют уже так называемые умные месторождения – русский аналог английского digital oilfields. Это полностью компьютеризированные месторождения, которые позволяют целиком отслеживать процессы добычи и транспортировки, за счет чего принципиально повышается процент извлечения. Разница такая же, как между подсчетами на счетах и на продвинутом компьютере. У нас сейчас такую установку запускает «Шелл».

– А как зарубежные крупные проекты, тот же «Сахалин», например, влияют на технологии в отрасли вообще?

Нужно повернуть вектор развития энергетики. Фото Reuters

– Что касается реального мультипликативного эффекта деятельности зарубежных компаний – я бы не сказала, что он особо заметен. Основная часть их уникального оборудования заказывается за рубежом. Конечно, идет подготовка персонала, появляются кадры с новой квалификацией. Сервисные компании проявляют к России огромный интерес, считают ее одним из приоритетных рынков. Но все это не доходит до стадии, когда начинается финансирование отечественных разработок. Скорее наши компании – «Газпром», «Роснефть», на которые работает целый ряд отраслевых институтов, – эти знания передают своим «внучкам», тем самым поддерживая процесс инноваций. Но никакого существенного прорыва здесь не видно.

– Протекционизм возможен в этой сфере?

– Протекционизм возможен, когда есть что защищать. У «Газпрома» есть уникальные технологии добычи в условиях вечной мерзлоты, потому что больше никому в таких условиях добывать не приходилось. Есть свои конкурентные преимущества, но этого мало. Есть наработки, но в большинстве случаев они пока не коммерционализированы, потому что у нас катастрофически трудно идет процесс превращения какой-то теоретической разработки в опытно-промышленный образец, а потом, главное, в коммерческую технологию. Даже не слишком сложные технологии – газотурбины, энергоблоки на суперсверхкритические параметры пара для угольных электростанций, которые были разработаны у нас лет 30 назад, – пока так и не начали делать. Очень многое потеряно в людском капитале – люди, которые все это разрабатывали, уходят на пенсию, молодые многого не умеют и не знают. Но главное – нет опытно-промышленной базы, где можно все проверить, оттестировать, посмотреть. Инновационное развитие именно в этой сфере и должно происходить. А это уже вопрос государственной поддержки.

– Идея государственной поддержки «Газпрома» звучит странновато┘

– «Газпрома» – да, он сам кого хочешь поддержит. Я то говорю о поддержке лабораторий.

– Но разве не крупнейшие мировые корпорации должны создавать эти лаборатории?

– В сфере энергетики в США, где добрая сотня различных национальных лабораторий, которые занимались и сейчас занимаются разработками отдельных проектов, практически все крупные проекты финансировались государством. У корпораций есть лаборатории, но некоторые проекты для отдельной корпорации финансировать слишком дорого и при этом недостаточно выгодно – прямой отдачи от них нет.

В Соединенных Штатах департамент энергетики объединял гражданские и множество военных исследований. Не забудем, что и ядерные проекты там велись. Существует масса технологий двойного назначения, которые первоначально разрабатывались для военных, а потом перекочевывали в гражданские сферы. Я полагаю, что усилиями одних компаний, даже крупных, прорыва не добиться.

А отставание очень быстро накапливается. Может наступить момент, когда оно приобретет необратимый характер. И тогда, какие деньги ни вкладывай, все равно нагнать не получится.

– Но догоняющее развитие может быть выгодным: не надо тратиться на изобретение велосипеда – а брать уже существующее, покупать, воровать, наконец. И, конечно, учиться, учиться и учиться┘

– Да главное, чтобы хоть что-то начали делать. Догоняющее развитие – пожалуйста, копирование чужих образцов – замечательно! Уже есть слой людей, которые умеют работать с такой техникой, умеют ее обслуживать. Придет и финансирование на ее усовершенствование, просто надо запустить алгоритм. Без очень умной государственной политики он не заработает.

Однако надежда есть. Чернобыль был колоссальным ударом для всей атомной отрасли, и все равно после стольких тяжелых для атомной энергетики и для страны лет мы строим атомные станции за рубежом. До сих пор используются советские ноу-хау, советские технологии до сих пор актуальны – то есть в те времена были созданы огромные конкурентные преимущества.

Для России упор на энергетику в инновационном развитии был бы логичен и органичен. Энергетика – это сфера бизнеса с колоссальными деньгами, это громадные глобальные рынки, где можно продавать свои знания.

– А кризис как повлияет на эти перспективы?

– Конечно, еще раз надо сказать про необходимость и возможность достичь большей энергоэффективности. Может быть, тут кризис пойдет на пользу, потому что компании начнут снижать издержки. Экономия тепла и электроэнергии в Европе очень высокая, поэтому каждый сэкономленный баррель нефтяного эквивалента стоит дорого, а у нас пока экономию можно обеспечить дешевыми мерами – организационными, а если и технологическими, то самыми простейшими. Интерес участников рынка, промышленных предприятий к энергосбережению сегодня возрастает. Энергосбережение становится выгодным. Политика энергосбережения может изменить экономическую ситуацию конкретного хозяйственного субъекта.

– Кризис, кроме того, заставит наши компании освоить технологии, которые позволят эффективнее добывать и меньше терять.

– По-настоящему прорывные и дорогостоящие проекты во всем мире сейчас откладываются – Международное энергетическое агентство опубликовало длинный список таких проектов. Это, в частности, подавляющее большинство проектов по добыче в нефтяных песках или на шельфе. Заморожены инвестиции на сумму более 170 миллиардов долларов.

– Но потом дефицит взвинтит нефтяные цены┘

– Все это прекрасно понимают, но компании не внемлют призывам Международного энергетического агентства инвестировать, как раньше. Цены уже очень сильно оторвались от всех фундаментальных факторов. Сейчас в мире свободных мощностей нефтедобычи – на уровне шести с половиной миллионов баррелей в день. Столько было в последний раз в 1988 году. В этих условиях цены на нефть на нормальном рынке расти не могут. Понятно, что это замороженное предложение, которое будет выведено на рынок, как только будет спрос на эти баррели. Но пока спрос продолжает сокращаться. Одновременно надувается новый пузырь: цены, закачанные в экономику, перетекают в нефтяной рынок. Это может радовать наших экспортеров, но устойчивой такую конструкцию назвать нельзя.

Что лишний раз напоминает о том, что добыча энергоресурсов и распоряжение ими требуют эффективной технологической «подушки».